После лекции в рамках Фестиваля публичных лекций #ЗНАТЬ мы побеседовали с известным экономистом, профессором и ректором Российской академии народного хозяйства и государственной службы при Президенте РФ, членом президиума Экономического совета при Президенте РФ, доктором экономических наук Владимиром Александровичем Мау. Лекция ученого состоялась в Музее Москвы 30 ноября (воскресенье) в 16:30.
Как вы пришли в науку, и в частности – в экономику?
Вопрос о том, идти ли в науку, фактически не стоял. А куда же еще?
Почему именно экономика? Меня всегда интересовала история, но казалось, что ей нужно заниматься не самой по себе, а при дополнительной посредстве какой-то другой науки. Экономика показалась хорошим вариантом. Маркса я тогда не читал, но, наверное, оказался стихийным марксистом – логику исторического процесса надо искать в экономике. Кроме того, примерно половина моих родственников закончили Плехановский институт (тогда – Московский Институт народного хозяйства им. Г.В. Плеханова, сейчас – Российский экономический университет им. Г.В. Плеханова – «Полит.ру») и это тоже играло какую-то роль.
А как решался вопрос о теме исследований?
В этом вопросе никто не давил. Я сам выбирал себе темы. Повезло и с научными руководителями – формальными и неформальными. Они видели основную задачу в том, чтобы мне не мешать, а советовать преимущественно по научно-организационным вопросам. Это были три очень разных человека – Анатолий Анатольевич Успенский (в вузе), и затем в Институте экономике АН СССР – Василий Владимирович Орешкин и Виктор Георгиевич Стародубровский.
Я никогда не был силен в разных софистических упражнениях с текстами классиков – хотя поначалу даже жалел об этом – но именно такие упражнения составляли основную часть «экономики социализма». При этом, если не считать экономику предприятий по-настоящему интересной, оставалась только экономическая история. Ну, и еще, конечно, мировая экономика. А вот экономическая история и история экономической мысли давали широкое поле для реальных исследований.
С учетом моего интереса к истории, о котором я уже говорил, все было достаточно предрешено. Меня заинтересовали экономические дискуссии 1920-х годов. Потом, правда, переключился на последующий период. Изучение дискуссий, связанных с косыгинской реформой привело меня к лучшему пониманию того, почему советская экономика работает плохо. В общем, меня многому научил опыт экономической политики и экономических дискуссий 1920-х и 1960-х годов.
А когда Вы пришли к идее рынка?
Достаточно поздно, уже в конце 1980-х. В какой-то момент в ходе дискуссий о перспективах полного хозяйственного расчета (так тогда фактически называли социалистическую рыночную экономику) я подумал и понял, что его противники (ортодоксальные коммунисты сталинского типа, над которыми тогда многие смеялись) по сути были правы, когда утверждают, что он рынок подрывает социалистическую экономику, что тотальная государственная собственность и рынок плохо совместимы. Я задумался, кто на государственном предприятии может быть заинтересован в долгосрочных целях, в инвестициях – в противовес потреблению (росту зарплаты). И понял, что никто. Собственно, на это указывал и опыт нэпа, и опыт Югославии. Полумерами уже было не ограничиться.
И вот понимание неизбежности рынка было той чертой, которая нас отделила от большинства экономистов старшего поколения, даже прогрессивных для своего времени. Тех, кто верил в «социализм с человеческим лицом», в «план и рынок при социализме».
А был какой-то момент развилки, когда это бы еще сработало?
Гайдар считал, что в середине – конце 1960-х годов что-то еще могло быть. Тогда, следуя опыту «Пражской весны» можно было осуществить мирный переход к рынку. Собственно, пока это демонстрирует Китай. Но эта страна начала реформы с уровня, на котором СССР находился в конце 1920-х. То есть, поэкспериментировав со сталинской моделью индустриализации, Китай выбрал в 1978 году бухаринский вариант «врастания кулака в социализм».
Как вы познакомились с Егором Гайдаром?
Познакомился я с ним достаточно поздно – уже когда он работал в журнале «Коммунист», но, конечно, слышал о нем и раньше. Он воспринимался как самый сильный экономист нашего поколения – и, конечно, таким и был.
Работая в «Коммунисте», он собирал вокруг себя тех, кто был готов думать и писать, а я любил писать. Так мы и стали общаться.
А вы знали о Московско-Питерской группе?
Никто не верит, что я о ней не знал, но это так – я узнал о ней довольно поздно.
Может быть, еще несколько слов о Гайдаре.
Ему совершенно не свойственно было чувство страха – ни в мысли, ни в действии. Он был бесстрашен на физиологическом уровне.
Как появилось решение перейти из чистой науки в экспертную поддержку реформ?
То, чем я занимался, всегда было не совсем академической наукой – в этом смысле переход был не таким уж и резким.
Егор позвал меня в Институт экономической политики Академии народного хозяйства народного хозяйства при Совете Министров СССР осенью 1990 года. Я спросил его тогда: «Ну, ты уйдешь в скоро в правительство, а я с кем там буду работать?». Через год он, действительно, ушел. И большинство Института вместе с ним.
В Институте мы писали много аналитических записок. Потом это продолжилось в Рабочем центре экономических реформ, которым сначала руководил Сергей Васильев.
Как наряду с Мау-ученым и Мау-экспертом появился третий Владимир Мау – ректор?
Абел Гезевич Аганбегян, руководивший Академией народного хозяйства, решил уйти в отставку и предложил прийти на свое место Гайдару. Он в шутку сказал, что это как раз тот случай, когда «для Атоса это слишком много, а для графа де Ла Фер – слишком мало», - и предложил мою кандидатуру.
Нельзя сказать, что я сразу при этом почувствовал себя ректором вуза. Для меня первичной все-таки была функция поддержки экспертизы, но потом, особенно тогда, когда произошло объединение со структурой РАГС, - ситуация изменилась.
РАНХиГС сочетает в себе очень разные функции не в самых обычных пропорциях - классический вуз, обучающий молодых людей; площадка подготовки и переподготовки управленческих кадров для органов власти; бизнес-школа, а также экспертная площадка. У такого сочетания есть огромные плюсы, но есть и создаваемые этим проблемы. То, что казалось бы лишним исходя из одной логики, кажется необходимым в другой – и наоборот. Но мы эту задачу пытаемся решать.
Иногда вам приписывают ключевую роль в разработке реформы Академии лета 2013 года. Какое отношение это имеет к действительности?
Это совсем не так. Возможно, это произошло из-за того, что через день после объявления о реформе, меня спросили в СМИ, как я отношусь к реформе РАН, я ответил, что необходимость в каких-то изменениях давно назрела, но можно только посочувствовать тех, кто ей будет заниматься – это одна из самых сложных институциональных проблем..
У меня были свои предложения по реформе науки, но они были другими.
В составе РАНХиГС недавно появилась такая яркая институция как Школа актуальных гуманитарных исследований. Как вы видите ее место, перспективы развития?
Да, это очень важный проект, в котором работают очень уважаемые люди. То, чем университет отличается от исследовательского института – наличие ученых, которые могут заниматься своими исследованиями, никому не обосновывая их практическую значимость.
Никого не смущает наличие такой заметной гуманитарной составляющей в составе РАНХиГС?
Наоборот, мне кажется, что гуманитарная подготовка является базовой для управленцев. Отчасти в этой логике создавался Факультет государственного управления под руководством Сергея Зуева. Сейчас это Институт общественных наук РАНХиГС.
Насколько, на ваш взгляд, нужна просветительская деятельность?
Да, это очень важная деятельность. И одна из задач научных и образовательных учреждений – ей способствовать. В том числе – в форме публичных лекций, выступлений ученых в СМИ и так далее. Мы всегда рады поддерживать проекты такого рода.
