Интервью с филологом, историком, переводчиком, ведущим научным сотрудником ИВГИ РГГУ, финалистом премии «Просветитель» 2013 года Верой Аркадьевной Мильчиной. Беседовала Наталия Демина.
Скажите, когда вы начали читать, в каком возрасте? Какой была ваша первая книга?
Я начала читать, наверное, лет в 5, точно не помню. Зато помню, какая у меня в детстве была любимая книга. Это – прекрасная польская книга «Муха с капризами» Яна Грабовского о черной таксе по имени Муха. Я тогда не знала, конечно, что ее Борис Заходер переводил. А просто очень ее любила. Родители говорят, что я эту книжку знала наизусть и с любого места могла рассказывать.
И еще любила книжку Энн Хогарт про ослика Мафина, её переиздавали потом, но она тоже как-то мало известна, а там такие прекрасные истории: как ослик Мафин пек пирог и запек в него поварской колпак; и как он вырастил гигантский кабачок, а в нем поселились мыши (сейчас бы сказали, что мыши произвели сквоттинг – самовольно захватили жилое помещение…).
А в «Мухе с капризами» был такой «харизматический» пёс, который загораживал миску своим телом, а все другие звери стояли кругом, смотрели с завистью, и у них у всех была мысль: «Он ест». Даже, видимо, надо написать это прописными буквами: «Он ЕСТ!» Может быть, там всё на самом деле было не так, но так я запомнила.
А были ли в вашем детстве, юношестве книги, которые, как вы понимаете, поспособствовали тому, что вы стали историком? Повлияли на выбор вашего пути?
Ну, я все-таки скорее не вообще историк, а историк литературы и культуры. А по образованию-то филолог. Пожалуй, первую настоящую литературоведческую книжку я прочла, наверное, где-то классе в 8-ом. Она вышла в серии «Массовая историко-литературная библиотека». Были такие тонкие книжки малого формата. Это была книжка Юрия Владимировича Манна про комедию Гоголя «Ревизор». Он потом еще много разного писал про Гоголя, а это был, по-моему, один из его первых опытов. Эта книжка настолько отличалась от школьного преподавания литературы, что, видимо, я тогда в первый раз подумала, что литературоведение – это очень интересно.
А потом у меня была в школе прекрасная учительница литературы Глафира Павловна Калистратова, которая сама, может быть, не была уж каким-то очень изысканным мастером литературоведческого анализа, но, во-первых, она любила литературу, а, во-вторых, она знала что-то большее, чем школьная программа. Она, например, знала про Михаила Бахтина, а это ведь было в конце 1960-х годов, когда Бахтин еще не вошел в моду и не стал, так сказать, общим достоянием.
Я в 10-ом классе от нее узнала о существовании книги Бахтина «Проблемы поэтики Достоевского». И с ее, так сказать, подачи, я прочла второе издание, 1963 года. Там все было поразительно: и про карнавал и про типы прозаического слова, про слово одноголосое и слово диалогическое… Мне открылся совершенно новый мир. Оказалось, что про литературу можно говорить вот так. Учительницы уже нет на свете, но ее советы я с благодарностью вспоминаю до сих пор.
А как вы начали писать научно-популярные книги? Что вас подтолкнуло?
Вы знаете, я ещё, собственно, толком не уверена, что я начала их писать. Мне всегда нравилась другая ситуация: вот есть книга прекрасного французского автора -- Шатобриана или Бальзака, – а я при ней. Я напишу вступительную статью, прокомментирую и постараюсь читателю разъяснить всё, что ему может быть непонятно. Но это будет книга французского автора, а я при нем.
А авторская книга «Париж в 1814–1848 годах: повседневная жизнь» была заказом одного издательства, не буду его называть, потому что они книгу не издали, и большое им за это спасибо, потому что «Новое литературное обозрение», где она в результате вышла, издало ее гораздо лучше. А в том первом издательстве была запланирована целая серия книг про Париж в разные эпохи, причем очень подробных.
И я, естественно, взяла себе ту эпоху, которой всю жизнь занимаюсь: 1814-1848, Реставрация и Июльская монархия. Для меня это был, как сейчас говорят, вызов. Потому что я раньше таких книг не писала. Но и от предложения написать про Париж отказываться было бы как-то трусливо. Вот попробовала – и вроде, если верить тому, что говорят некоторые читатели, вышло удачно. Но по одному опыту судить нельзя.
Скажите, есть ли механизм, который может мотивировать ученых заниматься научной популяризацией?
Ну, вообще мотивирующих механизмов в этом случае, наверное, не так уж много: любовь, деньги, честолюбие. Или человек так любит свой предмет, что хочет о нем рассказать всем на свете; или он любит, чтобы ему платили за эти самые рассказы; или он любит, чтобы его за них хвалили. Но проблема в том, что, видимо, умение говорить о сложном просто – ну, или во всяком случае, так, чтобы было понятно и неспециалисту, – оно не каждому дано. Я даже не уверена, что это умение можно в себе воспитать; видимо, это скорее что-то врожденное.
Боитесь ли вы за судьбу бумажной книги в свете того, что наступает электронная? Что, вы думаете, будет с бумажной книгой через 50 лет? Вообще с книгами?
Я думаю, что если Роже Шартье (Roger Chartier), известный французский историк книги и всех революций в книжном деле, полагает, что нет ничего страшного, что электронные книги будут существовать наряду с бумажными, то все будет хорошо. Правда, он это сказал несколько лет назад. Но поскольку мне не хочется, чтобы бумажная книга куда-то делась, то я предпочитаю верить, что его прогноз правильный.
С одной стороны, конечно, это счастье, что я могу читать в PDF какие-то книжки из Bibliothèque nationale de Franceв метро в ридере или что я могу не выходя из дома на сайте Gallica найти парижскую газету «Journal des Débats» за 1836-й, например, год. Поэтому не мне говорить, что эта революция – приход электронной книги – это плохо.
Но, с другой стороны, перед сном, для удовольствия мне хочется почитать бумажную книгу. И я надеюсь, что нас таких любителей достаточное количество для того, чтобы она никуда не делась. Я думаю, что если мы будем все время об этом думать и иногда их все-таки покупать, то их не перестанут издавать…
Когда выходит моя книга, то я сначала беру авторские экземпляры, сколько дают, а потом еще закупаю для подарков довольно большое количество… Сейчас меня очень тронула Карина, которая заведует в «Новом литературном обозрении» отделом распространения. Вот только что вышел сборник «Французы, нарисованные ими самими. Парижанки», плод работы моего переводческого семинара, и я у Карины спрашиваю: «А экземпляры уже привезли из типографии?». А она говорит: «Да, но их сейчас мало, осталось всего 80 экземпляров». Я говорю: «Ну, спасибо, вы очень лестного мнения о моих аппетитах». Так что можно сказать, что я способствую продлению жизни бумажных книг, ведь я их не только делаю, но еще потом и покупаю.
Какие у вас творческие планы? Думаете ли вы о какой-то новой научно-популярной книге?
Вы знаете, если честно, то нет. Пока не думаю. Пока у меня есть другие обязательства, чисто переводческие. Возможно, не такие увлекательные, то есть для читателя, может, и увлекательные, а для меня тяжелые по объему. А хотела бы я перевести «Сцены частной и общественной жизни животных» (Scènes de la vie privée et publique des animaux). Я про них 16 ноября, в «День просветителя», рассказывала в зоопарке.
Про животных?
Про животных, да. Но на самом деле, конечно, про людей. Эта книжка вышла в 1840-42 годах, чуть позже, чем «Французы, нарисованные ими самими», которые начали выходить в 1839 году, и в какой-то мере по их модели. Это сборник новелл разных авторов, там есть новеллы Бальзака и Жорж Санд и Мюссе и многих других литераторов, менее известных. Это рассказы по форме про животных, а, по сути, про человеческие проблемы.
Но чудо в том, что у каждого персонажа сохраняется его звериная, так сказать, специфика. Рассказы очень остроумные, а еще остроумнее иллюстрации: блистательный художник Гранвиль (Grandville) нарисовал таких, как я выразилась в названии вот этой лекции в зоопарке, «животных с человеческим лицом». Хотя на самом деле лица у них как раз звериные, а вот фигуры и наряды чисто человеческие.
Например, моя любимая жирафа – такая дама с тонкой талией, в мантильке, в юбке со множеством оборок по моде 19 века, и с удлиненной жирафьей мордой; мне всегда хочется назвать ее эль-грековской, хотя со словом «морда» это, конечно, совсем не сочетается.
Это басни?
Нет, это не басни, это – сатирические очерки, очень смешные, в которых человеческие проблемы решаются на зверином материале.
Начинается все с Генеральной ассамблеи животных: животные решили эмансипироваться от человека и собрались обсудить, как это сделать. Все как в настоящем парламенте: дикие звери сели слева, домашние – справа, а моллюски оказались в центре. И в результате они не придумали ничего лучшего, чем выпустить сборник, в котором они бы рассказали сами о себе, без помощи людей, которые на них часто клевещут. Но поскольку искусство рисования у животных еще недостаточно развито, они решили позвать Гранвиля делать иллюстрации – потому что он такой хороший, что почти как животное (цитирую близко к тексту). Вроде бы я Ирину Дмитриевну Прохорову этим заинтриговала – и очень бы хотела такую книгу сделать.
А вы хотите именно перевести или может быть об этом что-то написать?
Хочу перевести, а в предисловии объяснить, как и зачем эта книга появилась. Для того, чтобы писать собственную книгу, нужно придумать какой-то стилистический ход. Когда я писала о Париже, я об этом не думала, потому что о Париже написано столько, что у меня была одна задача: как бы вынырнуть из-под груды материала.
Но если, например, мне предложили бы написать чью-то биографию, то для этого мне бы нужно было придумать какой-то ход, а не просто писать, что, мол, некто родился, женился и т.д. Многие люди так и пишут, это нормально, но я как-то себя в этой роли пока не вижу. А еще есть столько прекрасных французских авторов XIX века непереведенных, которых так хорошо было бы перевести, чтобы все о них узнали.
Спасибо большое за интервью!
