Историк-медиевист, доктор исторических наук, ведущий научный сотрудник Института всеобщей истории РАН Ольга Тогоева рассказывает о своем научном пути. Беседовала Анна Сакоян.
Как вы вообще пришли в науку и в эту науку?
Меня часто спрашивают, почему я выбрала именно историю. Я думаю, произошло это потому, что мне всегда были интересны истории людей. Не то, какие глобальные процессы происходили в прошлом, не деление на формации, не революции или народные восстания. Больше всего меня интересовали конкретные люди, то, как они жили. Как у них был налажен быт, что их заботило, чего они хотели, как они любили, дружили, их повседневная жизнь. Отсюда же, я думаю, происходил и мой интерес, например, к мемуаристике, которая всегда была и остается одним из моих любимых жанров.
А вот то, что я занялась медиевистикой, было абсолютной случайностью. Я не собиралась изначально идти на кафедру истории средних веков. Но мне очень повезло в жизни в том смысле, что у меня был настоящий учитель – Юрий Львович Бессмертный, наш известный историк-медиевист, придумавший в свое время альманахи «Одиссей. Человек в истории» и «Казус. Индивидуальное и уникальное в истории». Он собственно и собрал вместе небольшое количество единомышленников в Центре «История частной жизни и повседневности» Института всеобщей истории РАН, где я по-прежнему работаю. Мы, его коллеги, очень любим и помним Юрия Львовича, как будто только вчера с ним расстались. Он нас всех, конечно, в большой степени сформировал как ученых.
Сам по себе Юрий Львович был человеком не просто исключительно обаятельным, он буквально заражал своей энергией, своим отношением к науке как к постоянному поиску нового. Мне же посчастливилось общаться с ним буквально со школьных времен. Он очень внимательно следил за моей учебой, всячески меня подталкивал именно к медиевистике, считая, что только ей и следует заниматься. Исторический факультет МГУ сам по себе прекрасен, говорил он, но там есть лучшая кафедра, и это – кафедра истории средних веков. И он меня уговорил. С третьего курса я начала специализироваться именно на этой кафедре и выбрала историю средневековой Франции.
А почему именно история права?
Это тоже была абсолютная случайность. Моим научным руководителем на кафедре стала профессор Нина Александровна Хачатурян. Уже на первой нашей встрече я сказала ей, что хотела бы заниматься средневековым городом (в основном потому, что именно город в средние века был средоточием жизни и людей, которые меня так интересовали). Нина Александровна ответила, что подумает над темой моего дипломного сочинения и над источниками к нему и где-то через месяц принесла мне очень любопытный документ – сборник приговоров по уголовным делам, рассмотренным в Парижском парламенте в первой половине XIV века. Это был совершенно неожиданный для меня текст, но, как сказала Нина Александровна, действительно посвященный и городу, и людям, которые в нем живут (все-таки средневековая преступность, какую страну мы ни возьмем, являлась по преимуществу городской). Вот так, совершенно случайно моя научная руководительница предопределила то, чем я занимаюсь и по сей день, за что я ей всегда буду очень благодарна.
Проблема, однако, заключалась в том, что тексты этих приговоров были записаны на старофранцузском. И мне пришлось осваивать этот язык практически с нуля. Я, конечно, понимала в тексте довольно много, но пришлось очень постараться, тем более, что у меня на тот момент и словаря-то своего не было. Хотя главный секрет я уловила довольно быстро: нужно было проговаривать все слова вслух, поскольку средневековые французы писали, как слышали. Конечно, прошло довольно много времени, пока я перевела весь текст, в нем было около 200 страниц. Это была моя первая серьезная работа, диплом, который я защитила с отличием и благодаря которому была рекомендована в аспирантуру.
Когда я начала переводить эти судебные приговоры и писать свою дипломную работу, я увидела тех самых абсолютно живых людей, к изучению которых я так стремилась. И это были не короли, не представители церкви, не правящая элита, о которых существует масса источников самого разного толка. Передо мной тогда открылся совершенно незнакомый пласт средневековой жизни – истории простых людей, происходящих из самых низов общества, о которых обычно мы ничего не можем узнать из средневековых хроник, королевских указов, частной переписки, трактатов теологов и прочих источников. Но именно в их рассказах, в их показаниях в суде и проскальзывали сведения об их частной жизни, об их повседневных заботах, об их взглядах на происходящее (на тот же самый суд, в котором они оказались). Они друг у друга воровали, они напускали друг на друга порчу и обзывались, мстили друг другу, замышляли убийства, подделывали документы – и в то же время довольно часто упоминали о причинах такого поведения: о своих детях, которых нужно кормить, о друзьях, которых не пристало выдавать органам правосудия. В некоторые конфликты оказывались втянуты целые семьи, члены которых посвящали часть своих показаний описанию отношений, царивших в их клане, говорили об условиях своей жизни – да мало ли о чем еще.
Мне понравилось читать про людские судьбы, такие разные и настолько не укладывающиеся ни в какие стандарты, – и с этого все началось. Еще когда я училась в МГУ, я понимала, что очень хочу продолжить заниматься научной работой, историей права и правосознания. Тем более, что у нас на тот момент вообще эта область медиевистики не была развита. После 1917 года историей средневекового права у нас в стране практически не занимались (хотя, например, исследования по римскому праву были просто отличные). Для меня же все было новое, все приходилось искать, начитывать литературу. Мне это нравилось тогда, нравится и сейчас. Все, чем я занимаюсь, так или иначе связано с историей права. И будет с ней связано.
А как вообще у вас с литературой в тот момент было?
С литературой было довольно плохо. Кое-что можно было, конечно, найти в библиотеках. В той же библиотеке МГУ, в Фундаменталке, имелись прекрасные работы XIX-начала XX века. Это, естественно, были исследования представителей французской школы позитивизма, многотомные труды, которые даже назывались практически все одинаково: «История французского права с древнейших времен до Революции». Т.е. одна работа занимала 8-12 томов, а то и все 24 тома. Столь подробные описания объяснялись тем, что средневековое право (какую бы область мы ни взяли) не являлось однородным, оно не было кодифицированным, а следовательно, в каждой области Французского королевства оно было свое, со своими региональными особенностями. Вот эти различные варианты историки-позитивисты и пытались описать все без исключения. И им это в большинстве случаев отлично удавалось. До такой степени, что некоторые их труды (например, «История французского права» Франсуа Оливье-Мартена) переиздаются до сих пор и остаются наиболее полными справочниками.
Вот эти многотомные исследования я поначалу и читала в московских библиотеках. Конечно, не целиком и не подряд, я все-таки делала некую выборку, ориентируясь прежде всего на уголовное право и судопроизводство, поскольку именно они меня интересовали в первую очередь. С более современной литературой у нас в конце 1980-х годов было совсем плохо, многое просто нельзя было найти. И это касалось не только монографий, но и журналов. В ИНИОН нас как студентов тогда не записывали, в Ленинку записывали с большим трудом по письму от заведующего кафедрой. И я тоже такое письмо брала, поскольку некоторые работы и собственно тексты источников можно было читать в Ленинке на микрофильмах. Какие-то книги я брала у Юрия Львовича Бессмертного из его домашней библиотеки. Хотя он никогда не занимался собственно историей права, у него, конечно, можно было взять кое-что из работ представителей школы «Анналов», которая в то время воспринималась как нечто совершенно новое для нашей историографии. Вот так бы я и перебивалась какими-то крохами, если бы мне опять – в который уже раз – не повезло: при помощи Юрия Львовича после четвертого курса университета я на три недели поехала во Францию. Конечно, я постаралась купить там все книги, какие только могла. И они мне очень помогли, я их внимательно проштудировала, написала более или менее приличный диплом (и Юрий Львович его вполне одобрил, что было для меня очень важно!) и поступила в аспирантуру.
А дальше вновь встал вопрос об источниках, теперь уже для диссертации. Второго такого сборника судебных дел, какой я использовала в дипломе, у меня не было. Кроме того я прекрасно понимала, что основная масса необходимых мне документов не опубликована, их нужно было изучать в архивах, а для этого – ехать во Францию, причем надолго, а это казалось совершенно неосуществимым. В самом начале 1990-х никто из нас, студентов, ни о каких зарубежных стажировках даже не мечтал. Тем не менее, мне удалось подать документы во французскую аспирантуру, хотя на тот момент никакого Французского колледжа при МГУ еще не существовало. Я явилась в культурный отдел посольства Франции, где вызвала большое изумление у всех сотрудников, заполнила все необходимые анкеты и отправила их по почте на рассмотрение. Ответ я получила примерно через год: Министерство иностранных дел Франции предоставило мне стипендию для обучения в аспирантуре университета Париж-I-Пантеон-Сорбонна. Это был какой-то совершенно уникальный случай, и на первых занятиях меня показывали французским аспирантам и студентам, как какую-то редкую зверушку в зоопарке. Посмотрите на нашу коллегу, которая приехала из России! И вся аудитория оборачивается. Не самое приятное ощущение, но мне было все равно, потому что я получила доступ к архивам.
А архивы французские, нужно сказать, практически безбрежны. Даже если брать только средневековые и только судебные. В них существует масса подразделений, в которых желательно очень хорошо ориентироваться еще до того, как вы собственно приступили к работе над выбранным сюжетом. Интернета тогда у нас не было. Опыт работы во Франции на тот момент имели у нас считанные специалисты, и никто из них не занимался судебными делами. И здесь мне на помощь – уже в который раз – пришел Юрий Львович Бессмертный, который подсказал, что мне нужно в обязательном порядке еще до отъезда прочесть одну книгу. На польском языке, потому что ее французского перевода в Москве было не достать. Книгой этой была монография Бронислава Геремека «Парижские маргиналы в XIV в.», и она имелась в личной библиотеке Юрия Львовича. Польский я не знала вообще, и читала я со словарем.
Геремек, как нормальный ученый, работал не только с изданными, но прежде всего с архивными документами. И в его сносках я обнаружила нужные мне серии документов. Я переписала от руки все примечания к «Маргиналам», и с этими записями выехала в Париж. И я считала, что очень хорошо готова! Но когда я увидела, что в действительности представляют из себя эти судебные регистры (в каждом рукописном кодексе фиксировались дела за 10 лет, и всего только на XIV век приходилось 10 регистров) и каким почерком они написаны, я поняла, что времени у меня очень мало. Собственно, у меня было 9 месяцев. Семь из них я просидела в архиве. Через семь месяцев я опомнилась,что мне нужно по окончании обучения защитить в Сорбонне диплом и к нему неплохо бы было хоть какую-нибудь литературу подобрать. И я бросилась в библиотеку. Параллельно я бегала обратно в архив перепроверить собственные выписки, благо там недалеко было: старое здание Национальной библиотеки Франции располагается практически рядом с Национальным архивом. И в результате мне удалось и диплом защитить, и для диссертации материал собрать.
Диссертацию я хотела защищать только в Москве, поэтому я не стала продлевать свое пребывание во Франции. Как я вывозила оттуда книги – это отдельный вопрос, поскольку я, конечно, пыталась объять необъятное и скупала буквально все, что хоть как-то меня интересовало: от классиков до совсем новых работ. В результате у меня образовалось 50 кг перевеса, которые я пронесла в самолет в виде ручной клади. Больше я, правда, никогда подобного опыта не повторяла и думаю, что сейчас не смогла бы протащить на себе 50 кг через таможенный контроль и делать при этом вид, что мои сумки вообще ничего не весят. И в Шереметьево мне, если честно, уже пассажиры моего рейса помогли, совершенно незнакомые люди.
Ну, и, конечно, пока я училась в Париже, я переписывалась с Юрием Львовичем, который меня всячески подбадривал и давал советы, на каких исследователей обратить внимание, на какие семинары записаться, как работать с архивными документами и вообще – как жить и работать. Правда, почта тогда работала ужасно, письма постоянно пропадали, и мы писали друг другу только с оказией. Из Москвы таких оказий в нашем случае оказалось всего три, и ненамного больше их было из Парижа. Поэтому письма я писала по типу дневника (и, естественно, от руки, никаких компьютеров ни у меня, ни у Ю.Л. тогда не было). Я ставила дату, писала пару страниц, потом прерывалась, снова возвращалась к написанному, ставила новую дату – и продолжала свое повествование. В результате получалось листов десять, исписанных с обеих сторон, которые я запихивала в конверт, вручала «доверенному лицу» и принималась ждать следующего гонца с Родины.
И еще, говоря о моей учебе во Франции, нельзя не вспомнить о моем научном руководителе в Сорбонне. Им стала профессор Клод Говар, ученица Бернара Гене, которая заменила его после его ухода на пенсию. В 1992 году она возглавила кафедру медиевистики в университете Париж-I. Мне с ней совершенно невероятно повезло. Она меня проталкивала повсюду, писала мне рекомендательные письма, советовала, какие курсы посещать, на какие лекции или конференции ходить. И меня в результате пустили в Национальный архив с «черного входа», т.е. не в залы, где обычно работают читатели, а в научную часть, где работают сами сотрудники архива. Два месяца я каждый день ходила читать свои регистры в Центр юридических исследований при Национальном архиве, где мне выделили персональный стол и где не нужно было сдавать документы в конце дня – они просто ждали меня на следующее утро на том же месте, где я их оставила. В этом Центре работали тогда и работают сейчас совершенно блестящие специалисты и опытные палеографы, которые меня консультировали по любому вопросу. А вопросов было много, поскольку у нас в МГУ курс палеографии был очень коротким и он не мог включить в себя все варианты средневековых почерков. Тем более, не изучали мы курсивы – почерк, которым судебный чиновник записывал свои документы, для удобства и для скорости сокращая большую часть слов. Кроме того именно в этом Центре мне удалось поработать не с микрофильмами, а с оригиналами моих судебных регистров, которые обычно в читальный зал не выдаются из-за плохой сохранности. А я их все-таки подержала в руках. И все это благодаря Клод Говар, которая меня в это замечательное место и направила…
Я думаю, что меня, конечно, сильно выручало то, что я была иностранка, из совершенно для них на тот момент экзотической страны. Я была как белая ворона, я это чувствовала, но старалась не обращать внимания – тем более, что мне это помогало. Правда, я до сих пор и в базе Сорбонны, и в базе Национального архива числюсь как представительница СССР: они сами не удосужились поменять, а мне в общем-то все равно. Я помню, как при зачислении в аспирантуру мне нужно было заполнить целую кипу документов и заверить ее у университетского начальства. И был там, в частности, вопрос «Какими иностранными языками вы владеете?». Я все честно перечислила, но начальник учебной части, который должен был подписать мою анкету, посмотрел на меня с искренним интересом и спросил: «Мадмуазель, а зачем Вы сюда французский вписали?». «Как же, месье, – ответила я ему, – я же в начале указала, что я из России приехала, французский для меня иностранный язык». На что он мне ответил: «Это-то я понял, но для нас-то он – родной. И почему Вы, кстати, русский язык в иностранных не упомянули? Ну, ничего, я сам впишу». И вписал мне русский язык как иностранный. Я так вечером своим друзьям и сказала: «Все, ребята, родного языка у меня нет, у меня все языки иностранные, включая русский, хотя я им почти с младенчества владею и очень неплохо на нем говорю». Но все, естественно, долго надо мной смеялись.
А иностранцев вообще мало было?
На историческом факультете Сорбонны (Париж-I) из бывшего соцлагеря я была одна. Но я училась в аспирантуре с двумя канадками и одной бельгийкой, над которыми французы постоянно подшучивали из-за их акцента. Это их любимое развлечение: поправлять чужие ошибки во французском и критиковать чужое произношение. Но меня практически не трогали. Во-первых, они, конечно, понимали, что французский для меня не родной язык, и я все равно буду делать ошибки. Я и своих одногруппников предупредила сразу (а у нас довольно много было в течение года различных докладов и выступлений): я знаю, что я делаю ошибки, давайте пропустим этап их исправления и сосредоточимся на научной стороне дела. А во-вторых, люди, которые сталкивались со мной впервые и не знали, откуда именно я приехала, не могли «вычислить» мой акцент, он для них оказывался неуловимым. И через год моего пребывания во Франции мне даже мои друзья признавались, что я очень хорошо переняла такое особое «парижское» произношение. Это было приятно, конечно...
Жанной д’Арк вы уже на том этапе заинтересовались?
Это очень смешная история! Пока я училась в парижской аспирантуре, штудировала свои судебные регистры и расстраивалась, что мне катастрофически не хватает времени, друзья мои французские (часть из которых были собственно медиевистами, но были люди и совершенно далекие от истории) возились со мной как с родной дочерью. Опекали меня всячески, поселили у себя, по стране возили… Ну, и, конечно, очень следили за моими успехами и все время меня спрашивали, не хочу ли я привлечь в качестве еще одного источника для диссертации судебное дело Жанны д’Арк. Это же такой прекрасный документ! А я им каждый раз отвечала, что ни за что Жанной д’Арк заниматься не буду, потому что ничего сложнее я и представить себе не могу, что я ее совершенно не понимаю, что материалы ее процесса – одни из самых сложных, то ли дело простые средневековые уголовники. А в результате все кончилось тем, что именно по Жанне д’Арк я и защитила докторскую диссертацию. И теперь при каждой встрече мои друзья не устают напоминать: «Как же так получилось? Двадцать лет назад ты отказывалась просто прочитать черновик допросов Жанны д’Арк, хотя он у нас на полке стоял. А потом взяла и написала огромную работу…»…
На самом деле мы с Жанной, если можно так сказать, уже почти сроднились. И моя семья тоже к ней как к родной относится. Более того, я и коллег своих заражаю интересом к ней – даже тех, кто вообще не занимается Западным Средневековьем. И они в итоге находят материалы о Жанне в самых невероятных местах, а потом отписываются мне по мейлу. Самый смешной такой случай произошел с моей коллегой, которая отправилась в музей Бахрушина изучать хранящийся там театральный архив. В частности, ее интересовала переписка Саввы Мамонтова с Петром Ильичем Чайковским. И вот она мне в конце дня пишет: «Угадайте, кого я здесь нашла!». И сообщает, что в этой самой переписке обнаружила несколько пассажей, посвященных постановке оперы «Орлеанская дева». Кто бы мог подумать, что и там она тоже окажется!
Ну, а если серьезно, то совсем плотно историей Жанны д’Арк, изучением ее феномена и его влияния на политическую культуру Франции (не только средневекового периода, но и значительно более позднего) я занялась относительно недавно, в 2001 году. Тогда же произошло одно событие, которое я расцениваю как свою большую научную удачу, как своего рода открытие. Летом 2001 года я приехала поработать во Французской школе в Риме и в Ватиканской библиотеке. Там меня интересовала одна конкретная рукопись – «Мистерия об осаде Орлеана». Ее главной героиней как раз и является Жанна д’Арк, под предводительством которой французские королевские войска снимают английскую осаду с Орлеана в мае 1429 года. В принципе к тому моменту сам текст мистерии меня не интересовал, он был издан еще в конце XIX века, и с этого издания я сделала ксерокс. Но представилась возможность поработать в Ватикане – и я ею, конечно, воспользовалась. Попала я в библиотеку не без сложностей, поскольку поначалу меня туда вообще не хотели записывать, хотя у меня были с собой три рекомендательных письма: из парижского Дома наук о человеке, из Центра Жанны д’Арк в Орлеане и из Французской школы в Риме. Но потом все-таки администрация смилостивилась, и меня записали, хотя до сих пор это остается одним из самых неприятных воспоминаний моей научной жизни…
Я заказала «Мистерию», мне ее принесли – а что с ней делать, я как-то заранее не придумала. Сижу, листаю страницы. И в какой-то момент понимаю, что на просвет видны водяные знаки, филиграни. Я, конечно, понимала, что рукопись известна настолько давно, что все исследователи до меня эти знаки уже видели и как-то их описали. Но я все равно их все перерисовала, а потом выяснила, что все-таки не все они были отмечены раньше, что есть там (буквально в одной тетради) водяной знак, который до сих пор не описан. А по нему совершенно иначе можно датировать и всю рукопись: не «концом XV века» или «рубежом XV-XVI веков», как считалось раньше, а буквально несколькими годами – с 1516 по 1520 год. Вот в этот совсем небольшой период времени, вероятно, и была переписана вся рукопись, причем сделал это один и тот же человек (почерк в рукописи не меняется), и он же, возможно, заказал для работы совершенно особый тип бумаги – с водяным знаком «колесо св. Екатерины». Поскольку известно, что св. Екатерина была одним из покровителей Жанны д’Арк, то выбор бумаги с «ее» водяным знаком, конечно, сам по себе уже напрямую отсылал к главной героине «Мистерии»…
Окончание следует.
