Научный журналист Борис Жуков рассказывает о том, как началась и чем закончилась знаменитая дискуссия, полностью занявшая шесть заседаний Парижской Академии наук 1830 г. между биологами Кювье и Сент-Илером.
Некоторое время назад я – не помню уже, зачем – заглянул в известную книжку Хала Хеллмана «Великие противостояния в науке. Десять самых захватывающих диспутов». И в очередной раз подивился субъективности выбора автора. Неужели в истории науки не было более принципиальных и плодотворных споров, чем склочные претензии Ньютона к Лейбницу или буквально собачья грызня выдающихся американских палеонтологов Копа и Марша за кость динозавра? Да взять хотя бы...
И тут как-то сами собой стали приходить на ум примеры действительно великих научных дискуссий. Некоторые из них выливались в очные диспуты, другие шли исключительно на страницах книг и журналов. В одних случаях это был личный поединок, в других с каждой стороны выступали целые научные армии, и сражения между ними длились целыми поколениями. Случалось, спор кончался полной победой одной из сторон, бывало и так, что оба противника оказывались по-своему правы. Но во всех случаях, которые мне вспомнились, обе стороны были представлены серьезными или даже великими учеными, предметом разногласий были именно научные проблемы (а не вопросы, скажем, приоритета), а
Пожалуй, во всех этих сюжетах была еще одна общая черта: каждый такой «большой спор» проливал свет на какие-то неочевидные стороны научного механизма – будь то ход мысли ученого, критерии доказательств или свойства научного сообщества как социальной группы. Именно поэтому мне показалось интересным рассказать о них – несмотря на то, что сами спорные вопросы давно выяснены. Впрочем, как мы увидим, в науке никогда нельзя быть уверенным, что та или иная проблема решена окончательно.
Мне и откликнувшимся на мой призыв читателям моего ЖЖ удалось вспомнить больше двадцати таких исторических дискуссий – не считая тех, которые вошли в «список Хеллмана». Из них я выбрал те, предмет которых мне достаточно хорошо знаком, чтобы попытаться изложить его. В основном эти сюжеты относятся к биологии и смежным с ней наукам. И первым из них по справедливости следует поставить самый знаменитый диспут в истории биологии, разыгравшийся в 1830 году в Парижской академии наук между двумя крупнейшими зоологами того времени – Жоржем Кювье (George Cuvier,1769–1832) и Этьеном Жоффруа Сент-Илером (Étienne Geoffroy Saint-Hilaire, 1772–1844).
Эта битва титанов описана множество раз, без упоминания ее не обходится ни одна книга об истории эволюционных идей и вообще о биологии XIX века. Чаще всего она трактуется как решительный бой старых, опирающихся не столько на научные данные, сколько на Священное писание креационистских взглядов с молодой эволюционной идеей. Бой, в котором по странной прихоти истории креационист Кювье наголову разгромил эволюциониста Сент-Илера, продлив господство креационизма в науке вплоть до выхода «Происхождения видов».
Наверное, многие удивятся, узнав, что хотя Кювье и в самом деле был креационистом, а его оппонент – «трансформистом» (т. е. сторонником идеи изменяемости видов), вопрос об эволюции на диспуте непосредственно не обсуждался. Главным предметом столкновения двух классиков сравнительной анатомии стал вопрос о том, можно ли свести строение всех животных к единому общему плану или у каждой из крупных групп (типов) есть собственный план.
Оба ученых работали в парижском Музее естественной истории (куда Кювье пригласили по рекомендации Сент-Илера), оба увлеченно занимались главной зоологической дисциплиной того времени – сравнительной анатомией, каждый опирался на результаты, полученные другим, и долгое время они были единомышленниками. Еще в 1800-е годы им совместными трудами удалось доказать единство общего плана строения всех позвоночных, до того рассматривавшихся как отдельные классы.
Для Кювье это важнейшее открытие означало, что позвоночные – это некая новая общность (он назвал ее «ветвью», позднее за такими группами закрепилось название «тип»), более высокая, чем класс, и отграниченная от всех остальных. Но тогда и прочие животные должны объединяться в общности того же ранга! Сколько их, каков план строения каждой из них, как распределены между ними известные группы беспозвоночных? Эти вопросы занимали Кювье, в то время как его друг и коллега был увлечен другой возможностью: если есть общая схема, к которой сводится анатомия всех позвоночных, то нельзя ли найти еще более общую, к которой сводилась бы анатомия вообще всех известных животных?
До поры до времени Кювье и Сент-Илер развивали свои теории, не вступая в прямую полемику друг с другом, – благо многие вновь открываемые факты можно было с одинаковым успехом трактовать в пользу обеих точек зрения. Так в начале 1820-х годов коллега Кювье и Сент-Илера по Парижской академии Жюль Сезар Савиньи (Jules César de Savigny) доказал, что чрезвычайно разнообразные ротовые аппараты разных отрядов насекомых состоят из одних и тех же частей, которые могут до неузнаваемости изменять свою форму, срастаться, почти исчезать но никогда не меняют взаимного расположения.
Однако противоречия постепенно нарастали. Кювье еще в 1812 году пришел к выводу, что в природе существуют четыре общих плана строения животных, которым соответствуют четыре типа: позвоночные, членистые, лучистые и мягкотелые (моллюски). В строении любого организма можно разглядеть общую анатомическую схему типа, к которому это существо принадлежит, но между планами разных типов нет никаких соответствий. Однако в 1820-х ученики и сторонники Сент-Илера все чаще начинают посягать на этот тезис. Пьер Андре Латрей (Pierre André Latreille) обнаруживает общие черты с рыбами сначала у «членистых» – крабов, а затем у «мягкотелых» – головоногих моллюсков.
Если отбросить совсем уж фантастические построения Латрея (вроде того, что краба можно представить как рыбу с непомерно разросшимися жаберными крышками и костями черепа), то черты сходства сводились к тому, что все три группы дышат жабрами, кровеносная система головоногих имеет некоторое сходство с рыбьей и т. д.
Сегодня мы понимаем, что эти сходства – результат того, что разные группы животных, столкнувшись с одними и теми же проблемами, независимо нашли в ходе эволюции сходные решения. Но предложить такую интерпретацию означало бы признать эволюционное происхождение основных черт строения животных – что было, конечно, абсолютно неприемлемо для Кювье. А если не привлекать эволюционных объяснений, то чем жабры краба или кальмара принципиально отличаются от рыбьих?
Кювье оставалось только помалкивать, ограничиваясь краткими ядовитыми репликами в салонах. Воодушевленные его пассивностью, сторонники Сент-Илера пошли на штурм последней линии обороны – идеи о несводимости общих планов строения. 15 февраля 1830 года на очередном заседании Парижской академии Сент-Илер от своего имени и имени Латрея докладывал работу двух молодых ученых – Лорансе и Мейрана. Чем она привлекла его внимание, понять нетрудно: сравнивая строение обыкновенной каракатицы с анатомией позвоночных, авторы не только отмечали сходство отдельных систем органов, но и утверждали, что и взаимное расположение их в теле каракатицы – то есть общий план строения – соответствует строению тела позвоночного. Достаточно, мол, мысленно перегнуть тело «условного позвоночного» пополам (спинной стороной внутрь) – и мы получим схему головоногого!
Оставить без ответа это построение Кювье уже не мог. Через неделю, на следующем заседании Академии он выступил с подробным критическим ответом. Так началась знаменитая дискуссия, полностью занявшая шесть заседаний Академии и возобновлявшаяся затем еще на пяти – до 11 октября. Заседания были открыты для публики и вскоре стали проходить при переполненном зале – немалое число образованных людей желало «посетить сей мир в его минуты роковые» и лично наблюдать решающий момент в истории науки. Популярности зрелища не помешала даже разразившаяся в июле революция, окончательно свергшая Бурбонов с французского престола. Впрочем, политические страсти тесно переплетались с научными: консервативная пресса поддерживала Кювье, либеральная – Сент-Илера.
С идеей каракатицы как сложенного вдвое позвоночного Кювье расправился довольно быстро, показав, что никакие геометрические преобразования не могут устранить всех несоответствий. Да, ряд органов головоногих сходен по своей функции с органами позвоночных, но эти органы расположены совсем иначе друг относительно друга (как мы помним, школа Сент-Илера выдвигала именно взаимное расположение органов как наиболее надежный критерий единства плана строения). Не говоря уж о том, что у каждой группы есть органы, напрочь отсутствующие у другой: например, важнейшей чертой всех моллюсков является мантия и мантийная полость, которую в анатомии позвоночных просто не с чем сопоставлять. Покончив с работой Лорансе и Мейрана, Кювье перенес огонь уже на самого Сент-Илера и его идею единства животного мира, доказывая, что эта теория не имеет под собой сколь-нибудь убедительных фактических оснований и является скорее фантазией, чем научной теорией.
Жоффруа бросился в бой, но довольно скоро ему пришлось отказаться от защиты выводов Лорансе и Мейрана – беспощадному анализу Кювье он смог противопоставить лишь довольно жалкое утверждение, что, мол, правильность основной идеи перевешивает все фактические ошибки. Не выдерживали критики и другие его построения – например, что сегментированный панцирь насекомых соответствует позвоночнику, а конечности – ребрам позвоночных. Они противоречили не только фактам, которые приводил Кювье, но сформулированному самим Сент-Илером принципу коннексий – неизменности взаимного расположения органов, из которого следовала невозможность такого «выворачивания наизнанку». Мало того, Жоффруа, что называется, путался в показаниях: если конечности насекомых – это видоизмененные ребра позвоночных, то чего стоит его же утверждение о сходном устройстве конечностей у обеих этих групп?
Кювье без труда разрушал эти внутренне противоречивые построения, но Сент-Илер, проигрывая раунд за раундом, упорно не хотел признавать себя побежденным. В мае, когда дискуссия явно пошла по кругу, и председательствующий принял решение прекратить ее, именно Жоффруа и его сторонники требовали ее продолжения. Не добившись своего, Сент-Илер опубликовал выступления обоих оппонентов со своими комментариями отдельной книгой. Тем не менее, по почти единодушному мнению наблюдателей Кювье одержал полную победу.
В самом деле, идея единого плана строения животных оказалась полностью скомпрометированной в глазах ученых, а продолжавшая отстаивать ее школа Сент-Илера довольно быстро превратилась в маргиналов, которых уже никто не принимал всерьез. Рикошетом это ударило и по идее органической эволюции – хотя непосредственно в ходе дискуссии она не обсуждалась, но все заинтересованные лица понимали, что признание единства строения животных будет шагом к признанию их развития (Кювье прямо говорил об этом в своих выступлениях).
В результате эволюционная идея тоже приобрела репутацию «беспочвенных фантазий» (десятилетия спустя Дарвин, уже сформулировавший в общих чертах свою теорию, безуспешно искал среди английских натуралистов кого-нибудь, с кем можно было бы о ней поговорить).
По-иному оценивал основной смысл происходящего Гете (Johann Wolfgang von Goethe), считавший (по известному свидетельству Эккремана) диспут Кюаье и Сент-Илера событием более важным, чем Июльская революция, и посвятивший ей две больших статьи. Для него это было, прежде всего, столкновение двух подходов к изучению природы: Кювье воплощал в его глазах путь мысли «от единичного к целому», от опыта и факта – к осторожным обобщениям, а Сент-Илер – «от целого к единичному», от общей идеи к ее конкретным проявлениям.
По существу всех обсуждавшихся вопросов Гете, конечно, был на стороне Жоффруа – ведь сам он еще раньше пришел к тем же взглядам, и Сент-Илер в ходе дискуссии прямо ссылался на него. Но пафос статей заключался в том, что оба подхода равно необходимы и продуктивны и что только их взаимодействие позволяет постигать природу во всей ее полноте.
Надеждам великого поэта не суждено было сбыться: диспут оказался одной из последних попыток отстоять правомерность любезного ему «целостного подхода» – иначе говоря, натурфилософии. Если эволюционная идея, спустя всего три десятилетия, взяла реванш за поражение Сент-Илера, если идея единства всего живого, проиграв на поле сравнительной анатомии, восторжествовала в биохимии и молекулярной биологии, то натурфилософский метод был вскоре окончательно изгнан из науки. Даже само это слово стало своеобразным ругательством, обвинением в необоснованных спекуляциях.
Современный исследователь Георгий Любарский полагает даже, что спор Кювье и Сент-Илера был своего рода развилкой в истории науки: победи в нем точка зрения Жоффруа, сам облик современной биологии (а возможно, и всего естествознания), ее методология, возможно, были бы совсем другими.
Не берусь судить, могло ли так произойти при ином исходе парижского диспута, но, во всяком случае, после победы Кювье это, в самом деле, было уже невозможно. В первые же десятилетия после него радикально изменился сам понятийный аппарат биологии: новые поколения натуралистов уже попросту не понимали теоретических построений Ламарка и Сент-Илера. Дарвин, как известно, с редкой для него категоричностью отрицал какую-либо преемственность своей теории по отношению к теории Ламарка.
Зато как раз многие наиболее последовательные противники Дарвина – от поклонника и достойного преемника Кювье Ричарда Оуэна до известного русского философа и публициста Николая Данилевского – пытались противостоять его теории именно с натурфилософских позиций. Таким образом, наследники методологии Кювье оказались противниками содержательной стороны его взглядов – и наоборот.
Уже одно это ясно показывает, что спор Кювье с Сент-Илером невозможно уложить в прокрустовы рамки «столкновения старого и нового» – взгляды каждого из противников по-своему сочетали прошлое и будущее науки, были прогрессивны и архаичны одновременно. Невозможно сказать даже, кто из них был ближе к истине собственно в вопросе о единстве животного мира.
С одной стороны, происхождение членистоногих, моллюсков и позвоночных от общего предка сегодня не вызывает сомнений. С другой – единственной общей чертой, которую могли унаследовать от него все эти существа, можно считать разве что двустороннюю симметрию тела (да и от нее и родичи позвоночных – иглокожие – впоследствии отказались).
