Начну с некоторых соображений личного свойства - как говорят в таких случаях англосаксы, sorry to be personal.
Напомню читателю, что по основному образованию я лингвист, получивший университетскую подготовку в смутное время, когда непонятный марризм в одночасье сменился мифическим сталинским учением о языке, с которым ни профессора, ни студенты не знали, что делать. В силу сказанного мое дальнейшее образование было самообразованием - отсюда и навык не только читать дисциплинарно разные научные тексты, но еще и привычка вникать в построения, базирующиеся на резко различных критериях научности как таковой. Приходится мириться с тем, что в гуманитарных исследованиях «аксиоматика» нечасто формулируется в явном виде – ее приходится реконструировать. А за публичное выражение подобных сомнений приходится платить тем дороже, чем авторитетнее автор очередной популярной доктрины. Я к этому привыкла – возможно, благодаря упомянутым выше обстоятельствам.
Так, я до сих пор уверена в том, что смысл общеизвестной фразы Дюркгейма «изучать социальные факты как вещи» будет адекватно понят только тогда, когда мы помыслим ее как (например) эпиграф к «Самоубийству» (вы же не думаете, что Дюркгейм имел в виду, что социальные факты можно увидеть, услышать, или потрогать?..).
Сакральное тоже нельзя увидеть. Но можно увидеть объект, который в некоторой культуре считается сакральным. Можно и самому вдруг ощутить особый статус вполне вещественных объектов – постоишь, например, у врат Остробрамской Божьей матери, посмотришь на висящие в витринах под стеклом маленькие серебряные изображения рук, стоп, сердец и задумаешься…
Наверное, оппозиции сакральное - профанное или сакральное - нейтральное тоже следует изучать, пользуясь словами Дюркгейма, как вещи, ибо они, эти оппозиции суть социальные факты. Я это делать не умею, а Александер, упомянутый Дмитрием Куракиным, видимо, умеет.
Несколько текстов Александера я нашла в Интернете и прочитала. Меня они не вдохновили, не впечатлили и даже не вызвали желания полемизировать с автором. Я вообще не уверена, что за этим автором и его теориями стоит некая «большая правда», - та, которую мы традиционно ищем, желая объяснить себе мир в научных категориях (видимо, будущее покажет).
Однако в свое время именно в поисках такой вот «большой правды» мои ровесники, будучи уже вполне взрослыми людьми, «припадали», например, к достаточно специальной (и плохо нами понятой) книге Аверинцева о поэтике ранневизантийской литературы. С не меньшей напряженностью мы слушали и лекции Мамардашвили – притом все равно, о чем – о Фрейде (это было прекрасно и понятно) или о Гуссерле (скорее не понятно, но от того не менее прекрасно).
Для тех, кто направленно изучает оппозицию сакральное-профанное, референтной является известная книга Р. Жирара «Насилие и священное» (русский пер.: М.: НЛО, 2000). В свое время я ее прочитала дважды – и она отнюдь не показалась мне научным открытием – быть может, потому, что автор предлагал мне ответы на мало интересные для меня вопросы. Что ж, скорее всего, эта книга адресована не мне – и я не стала бы высказываться о ней, даже если бы обязана была сделать это ex oficio. И здесь начинаются мои размышления о казусе Куракина, связанные с моей принадлежностью к «невидимому колледжу» в самом широком смысле – пусть это будет некоторая доступная моему пониманию область нашей гуманитарной науки.
Я предполагаю, что пафос диссертации Дмитрия Куракина – в чем бы он по замыслу автора ни заключался – оказался прежде всего чужд его старшим коллегам. Членам Ученого Совета предлагались ответы на совершенно далекие от них вопросы. Увы, именно от них зависел вердикт: считать работу Куракина диссертацией (с вытекающими из этого социальными последствиями), или – что следует из стенограммы заседания – часть присутствовавших усмотрела там всего лишь «взгляд и нечто».
Стоит ли за трансформированной/нетрансформированной программой «сильной социологии» какая-нибудь большая правда – я не знаю: это вне моих компетенций. Какую совсем уж особую роль во всех относящихся к проблематике Куракина построениях играет метафора – из автореферата понять трудно. Скорее всего, попытка четко изъяснить эту особую роль в соответствии с законами жанра автореферата – то есть одновременно кратко и притом общедоступно - едва ли реальна. Замечу, однако, что нередко такова судьба вообще нового – и прежде всего новых методов.
В свое время я защищала кандидатскую диссертацию в чужом Институте (это был Институт русского языка АН СССР), где председателем Ученого Совета был академик В.В. Виноградов, абсолютно далекий от кибернетических увлечений, но обладавший масштабом большого ученого и редкостным чутьем.
Частью моей работы был статистический анализ лексики Пушкина. Виктор Владимирович вполне мог бы спросить меня: какое значение для понимания языка Пушкина имеет тот факт, что во всем корпусе пушкинских текстов слово горделиво встречается 1 раз (я уверена, читатель помнит, где именно).
Честно сказать, никакого – если ограничиться ровно этим вопросом.
А какую долю любого обычного русского текста в среднем покрывают 500 самых частых русских слов? По моим подсчетам полувековой давности – примерно 60%. И что?..
А ничего – с точки зрения общей теории лексикологии, об этом можно просто не знать!
На основе таких ответов на подобные (на первый взгляд, законные) вопросы члены тогдашнего ученого «ареопага» могли бы отказать – не мне персонально, а всем «нам» – в общепринятой в научном сообществе квалификации.
Общеизвестно, что нередко крутые перемены в ценностных ориентациях науки с восхищением принимаются младшим поколением и с недоумением, а то и с открытым негативизмом – не обязательно старшим по возрасту поколением, но более консервативной и «чиновной» частью научного сообщества. Еще в конце 60-х (!) «нам» постоянно говорили, что мы заняты математикой, педагогикой, историей культуры, психологией, философией, литературоведением и т.п.. – в общем, чем-то не тем, и уж точно – не лингвистикой sensu stricto (слова типа mass media еще не стали обиходными).
Если бы из подобных упреков вытекали последовательные оргвыводы, это надолго затормозило бы развитие целого фронта новых исследований. А ведь именно на почве этих разных и нередко причудливых новаций через много лет произросли, в конечном счете, такие разные плоды, как, например, теория стиха М.Л. Гаспарова, известный словарь синонимов под ред. Ю.Д.Апресяна, а также, замечу, Google, Yandex и Национальный корпус русского языка.
Вот поэтому я не пожалела времени и прочитала все имеющиеся в Интернете материалы, относящиеся к диссертации Дм.Куракина – автореферат, стенограмму, официальные и неофициальные отзывы и отклики.
Согласно известной процедуре, члены Ученого Совета Института Социологии, оценившие работу Дм.Куракина как не соответствующую требованиям к кандидатской диссертации по социологии, обязаны были:
1) заявить об этом вслух на Совете, высказав свои упреки автору – открытая процедура защиты для того и существует;
2) конкретно обосновать свои претензии, либо - если автореферат показался неубедительно краток – обратиться к тексту работы: именно для этого полный текст диссертации в переплетенном виде заранее подается в библиотеку соответствующего института;
3) ведущий заседание обязан был способствовать открытой дискуссии по работе – ведь ни отрицательных официальных отзывов, ни откровенно негативных выступлений не было; собственно, то, что было (сужу по стенограмме), трудно назвать обсуждением по существу дела.
За таким пикантным голосованием, видимо, стоит неизвестный мне конфликт интересов – иначе, что побудило членов Ученого Совета «втихую» положить 8 черных шаров?
Вот это втихую и должно быть предметом общественного обсуждения и, скорее всего, осуждения.
Разумеется, на данном Ученом Совете свет клином не сошелся, но ведь то же самое может случиться в любом другом Совете и с соискателями/соискательницами, о которых пока мало кто слышал…
