Мое интервью «Если наука для вас не страсть…» вызвало отклики в научной и околонаучной среде. Я хотела бы прокомментировать те из них, которые связаны с организацией науки как особого вида деятельности. Тем более что статус РАН меняется: это будет госучреждение (думаю, что единственная цель здесь – контроль над имуществом Академии). В этой связи придется затронуть и вопросы материального обеспечения самой научной деятельности – проблему, в рамках которой зарплата отдельного ученого вовсе не стоит на первом месте.
«Сокрытый двигатель» ученого – это удивление и любопытство, желание понять, а не стремление создать "вещь". Наука как таковая является ценностно-ориентированной деятельностью. Ценности же никак не могут быть «назначены» извне научного сообщества. Например, нам остается лишь принять на веру обоснованность решения Математического Института Клэя (Clay Mathematics Institute), назначившего награду в $1 млн за решение проблемы Пуанкаре.
Миллионы человеко-часов, проведенных биологами и генетиками в лабораториях и библиотеках, изначально вовсе не были ориентированы на решение задач генной инженерии. Все началось с удивления Менделя по поводу соотношения окраски цветов горошка… Удивляться не запретишь, а вот готово ли государство платить за «умение удивляться» – отдельный вопрос.
С точки зрения «извне», всякая «чистая» наука по своим интенциям может считаться эзотерическим занятием. Позиции социума по отношению к ценностно-ориентированной деятельности вообще (и к науке – в частности) всегда исторически окрашены и отнюдь не нейтральны. Бедное государство благосклонно только к тем научным изысканиям, которые могут быть использованы на практике, причем в близкой перспективе. Богатое государство, напротив, поощряет «чистую» науку – либо путем прямого финансирования, либо через уменьшение налогооблагаемой базы состояний меценатов и жертвователей.
Любые приложения достижений «чистой» (то есть фундаментальной) науки – это прежде всего целеориентированные программы деятельности. Их результативность можно довольно просто оценивать и даже делать это поэтапно. Для целеориентированной программы – например, "перемещения по твердой поверхности" – не существенно, как именно она технически реализована (как колесо или как луноход): важна эффективность решения. В разных ситуациях эффективность может определяться различными параметрами, но ее не спутаешь с красотой логического построения и тому подобными характеристиками.
Однако самой своей постановкой (и как раз в силу своей сложности) многие целеориентированные программы порождают ценностно-ориентированную деятельность такого масштаба, что социум перестает различать, где в этой ситуации причины и где – следствия. Дженнеру не были известны механизмы иммунитета – в его распоряжении были лишь наблюдения за теми, кто, переболев «коровьей оспой», выживал при заболевании «черной оспой». Успешность вакцинации породила иммунологию.
Но в аспекте сугубо ценностном – т.е. в том, что самими учеными рассматривается как интересный, важный результат, – любое теоретическое построение, вообще говоря, самодостаточно. Эта самодостаточность остается не выявленной, замаскированной для широкой публики, за исключением случаев, когда и если объект (условно говоря, "тема") представляется интересным, а то, что о нем говорится, кажется хотя бы любопытным. Тогда и деятельность лиц, этот объект изучающих, представляется хоть и не вполне понятной, но, по крайней мере, осмысленной. В остальном публике безразлично – открыли еще один спутник Сатурна, не открыли…
Если ученый занимается систематикой определенного вида блошек (как это делал замечательный биолог и философ А.А. Любищев) или землевладением у древних скандинавов (одна из любимых тем недавно ушедшего от нас А.Я. Гуревича), – не только «публика», но и многие государственные мужи пожимают плечами, иронизируя над попытками удовлетворения собственного любопытства за счет государства.
Но ведь наука как ценностно-ориентированная деятельность только и может иметь своим двигателем любопытство ученого – назовете ли вы это страстью познания, стремлением узреть мировую гармонию или еще как-нибудь. И если деятельность по просвещению и аккультурации сограждан заведомо признается общественно полезной, так что любое государство должно быть готово вознаграждать педагогов и библиотекарей (хотя мы и этого не делаем…), то ценностно-ориентированная деятельность исследователей вознаграждается лишь в меру просвещенности государственных мужей, от которых в том или ином социуме зависит статус науки.
Довольно очевидно, что именно как ценностно-ориентированная деятельность наука всегда затратна, поскольку сама по себе не ориентирована на окупаемость результата, а ученые хоть и готовы получать малые (по сравнению с создаваемыми ими ценностями) вознаграждения, требуют того, что по-русски скромно называется условия работы. По параметрам «условий работы» науки можно (грубо!) поделить на дешевые (математика), средние (гуманитарные науки), дорогие и очень дорогие (все современные экспериментальные исследования).
Заработок ученого в такой стране, как Россия, даже будучи существенно увеличен (обещают, что в разы – но ценой сокращения числа занятых в науке сограждан, о чем – ниже), останется откровенно незначителен по сравнению с расходами, необходимыми для закупки оборудования, химикатов, лабораторных животных и материалов, книг и новых журналов, мощных компьютеров и т.п., а также для поддержания этого имущества в рабочем состоянии.
И дело не в том, что наши ученые – бессребреники: поинтересуйтесь, сколько стоит чистая линия лабораторных мышей. А ведь это всего лишь зверюшки – чай, не синхрофазотрон какой-нибудь. Заодно советую почитать в Интернете список выпускников химфака МГУ, работающих ныне за границей…
Применительно к организации науки сетями обычно называют связи в пределах «незримых колледжей» – групп ученых, объединенных отношениями ученичества, патронажа, соавторства, взаимного цитирования, коллегиальной взаимопомощи и т.д. Эти сети хорошо изучены: традиция связывает соответствующую проблематику с именем Коллинза и другими, не менее почтенными.
В России данный тип сетей, разумеется, присутствует, однако мне представляется, что более важными для нашей сегодняшней ситуации являются не собственно научные сети, а действующие и в научной среде структуры, подобные тем, которые описываются исследованиями по неформальной экономике.
Типичное российское научное учреждение – это исследовательский институт или лаборатория при кафедре. Однако реальная структура, обеспечивающая функционирование учреждения, редко соответствует формальной служебной иерархии. Отъезд на полгода руководителя темы или болезнь завкафедрой может и не отразиться на работе коллектива. Зато когда молодая и деловая «неостепененная» сотрудница, фактически исполняющая менеджерские функции, уходит «в декрет», это оказывается почти катастрофой.
Один из моих читателей посоветовал дать понять секретарям и лаборантам, организующим доступ к ксероксу, рассылки с извещениями о конференциях и семинарах и неизбежные чаепития, «кто здесь хозяин», то есть лишить их иллюзии причастности к высоколобому коллективу, а заодно понизить им зарплату. Еще эффективнее, по его мнению, этих людей уволить как «балласт».
Это совет, выдающий человека с доминантой опыта научной работы на Западе, где в любом unit всяк знает свое место, поскольку отдел или лаборатория имеет четкую иерархическую структуру с жестким распределением функций. Секретарь кафедры Университета Сиднея, где я работала два месяца, обязана была не только отправлять мою почту, звонить по поводу моих лекций в другие университеты и т.д., но и давать мне справки по любым вопросам, включая бытовые. Главное же – все это не предполагало никакой личной расположенности к моей персоне.
«Неформальные обмены», пронизывающие наше общество и цементирующие его, не могли миновать науку. Как хорошо, например, иметь добрых знакомых в большой библиотеке: кто-то в служебный каталог заглянет (читательский давно уже бесполезен), еще кто-то на свое имя возьмет книжку по служебному абонементу, а заодно без очереди отксерит нужную вам статью.
Чем только не снабжали друг друга мои друзья и коллеги за полвека, что я тружусь в Академии Наук! Безвозмездно передавались книги, писчая бумага, предоставлялись аппаратура и химикаты, дефицитная фотопленка и даже возможность работы на уникальных установках. Мне нужны были испытуемые – и в результате одного многоступенчатого обмена в моем распоряжении оказалась рота солдат!
С появлением современных средств связи и компьютеров эта «внесистемная экономика науки» отнюдь не исчезла – изменились лишь предметы обмена. Один коллега одолжил мне просто так очень дорогую программу, успешно продаваемую на международном рынке; я снабдила дружественный коллектив своими неопубликованными разработками; одолженные мне на время книги и ксероксы занимают уже не полку, а целый стеллаж; соответственно, свои книги я охотно даю коллегам, их ученикам, ученикам их учеников и т.п. Многие из этих трансакций вовсе лишены привязки к официальным местам работы вовлеченных в них лиц и обусловлены личными взаимодействиями; в иных случаях «внесистемные обмены» возникают как следствие привилегий, предоставляемых местом работы: служба в большой библиотеке – самый очевидный пример.
В наших условиях любая реорганизация науки «сверху» в первую очередь разрушает именно неформальные сети. Замдиректора по науке чаще всего «восседает», а вовсе не организует функционирование подведомственной ему структуры. Зато сокращение опытных в своем деле людей, занимающих, казалось бы, малозаметные должности – это бухгалтер, умеющий связываться с грантодателями и улаживать тонкости финансовой отчетности, или лаборант, готовый «с помощью веревочки» наладить любую аппаратуру, – приводит к разрыву сетей в неожиданных для взгляда извне местах.
Здесь не место обсуждать информативность индекса цитирования как такового. Общеизвестно, однако, что за вычетом очень немногих областей знания (математика, теоретическая физика, биохимия) в мире нас не знают и не читают, потому что мы пишем и публикуемся по-русски. Об этом подробно писала Н.В. Брагинская в статье «Профессия – русский…» (НЛО. 2001. №50. С. 70-88), где предложила столь же разумный, сколь и утопический проект преодоления языкового барьера между нами и нашими западными коллегами. Поэтому обсуждение impact того или иного исследователя применительно к уровню мировой науки – неважно, при наличии этого impact или при его отсутствии – бессодержательно.
А уж оценка достижений отдельного лица или коллектива на этой основе и вовсе безосновательна, причем с некоторых пор о цитируемости даже внутри страны говорить стало просто неприлично. Зайдите в профессорский зал Ленинки – там в открытом доступе вы не найдете даже Известий всех отделений РАН! Поэтому когда мне предложили написать учебник, я сознательно исходила из того, что студенты обычного педвуза вообще не имеют доступа к пристойной библиотеке. Но разве в нормальных условиях учебник должен быть «самодостаточен»?
«Гамбургский счет» в науке, разумеется, есть. Он идет в ход, как только появляется необходимость получить дельный совет и помощь, дать оценку статьи или книги, невзирая на лица, – наконец, написать историю разработки какой-либо проблемы. Но он неформализуем, поскольку несводим к сумме напечатанного и даже к объему написанного. Назову лишь несколько имен из числа тех, кого лично слушала или с кем имела счастье беседовать.
Неизмерим в самом прямом смысле слова вклад в науку таких людей, как М.М. Бонгард (одна книга!), М.Л. Цетлин (умер рано и не оставил книги), А.А. Реформатский (один учебник, зато какой!). А вклад в науку В.Н. Сидорова или З.Г. Минц вообще не сводим к их текстам.
Перспектива усушки и утруски персонала научных институтов на основе любых индексов побуждает вспомнить об осле, пожелавшем участвовать в постройке моста через реку. Осел этот был достаточно интеллектуален, чтобы все-таки спросить: «Как будем строить: вдоль или поперек?».
