Девятый круг. Одиссея диссидента в психиатрическом ГУЛАГе

Издательство «Новое литературное обозрение» представляет книгу Виктора Давыдова «Девятый круг. Одиссея диссидента в психиатрическом ГУЛАГе».

«Девятый круг» — это рассказ о карательной психиатрии, возникшей в СССР по инициативе Ф. Дзержинского в начале 1920-х. Проходили десятилетия, а в советских спецбольницах сидели тысячи совершенно невиновных людей и ничего не менялось. О существовании спецпсихбольниц журналист и правозащитник Виктор Давыдов знает не понаслышке: он сам был их заключенным. В этих секретных учреждениях, в отличие от обычных островов «архипелага ГУЛАГ», заключенные уже как бы не существовали. Их заявления в государственные органы не рассматривались, увечья и смерть не расследовались, да и срок не определялся законом. Об этих учреждениях даже в лагерях ходили жуткие слухи, а на Западе долгое время о них вообще не знали. К счастью, автору «Девятого круга» удалось выжить, выйти на свободу и рассказать не только о пережитом им самим, но и о страданиях многих людей — рабочих, интеллигентов, художников, литераторов, испытавших на себе все ужасы карательной психиатрии.

Предлагаем прочитать фрагмент книги.

Весной 1921 года первый шеф советской политической полиции Феликс Дзержинский решал проблему: что делать с известной революционеркой, одной из лидеров левых эсеров Марией Спиридоновой? Какое‑то недолгое время левые эсеры были союзниками большевиков, их лидеры даже входили в советское правительство. Поговорка, однако, верно гласит, что «два медведя не уживаются в одной берлоге». Следуя ей, большевики быстро отпихнули левых эсеров от власти и запустили против них свою новую и уже весьма эффективную репрессивную машину.

К 1921 году Дзержинский был по уши в крови и вряд ли задумался бы хоть на секунду перед тем, как подписать еще один смертный приговор, пусть и женщине. Однако суть проблемы Спиридоновой заключалась в том, что западные социалисты в те годы еще обращали внимание на репрессии против своих единомышленников в России. Там вроде бы победила социалистическая революция, и в то же время именно там репрессии против социалистов были более жестокими, чем в любой другой стране.

Ссориться с западными социалистами большевикам было не с руки, поэтому Дзержинский задумался над неким иным решением. Такое решение он нашел. Дзержинский пишет своему подчиненному короткую записку, в которой предписывает следующие меры:

Надо снестись с Обухом и Семашкой[1] для помещения Спиридоновой в психиатрический дом, но с тем условием, чтобы оттуда ее не украли или не сбежала. Охрану и наблюдение надо было бы организовать достаточную, но в замаскированном виде. Санатория должна быть такая, чтобы из нее трудно было бежать и по техническим условиям. Когда найдете такую и наметите конкретный план, доложите мне[2].

«Пожелания» Дзержинского были выполнены, и в Москве быстро обнаружилась «санатория», отвечавшая всем требованиям, — ею стала Пречистенская психиатрическая больница.

История нарисовала вокруг этого места причудливую кривую.

В 1834 году там помещалась полицейская часть, где содержался под арестом первый русский либерал Александр Герцен. В советское время Пречистенская психиатрическая больница вырастет в Институт судебно-психиатрической экспертизы имени Сербского, а Институт, в свою очередь, станет одной из важнейших шестеренок машины карательной психиатрии.

Спиридонову поместят в «санаторию» под чужой фамилией, но пробудет она там недолго. Через пять месяцев Спиридонову отправят в ссылку в подмосковную деревню, затем последует череда ссылок — уже в отдаленные места. Вскоре после начала войны Спиридонову расстреляют в тюрьме города Орла. Тут снова Клио прочертит свою загадочную кривую. В здании, где погибла первая жертва карательной психиатрии, через много лет будет создана психиатрическая тюрьма — Орловская специальная психиатрическая больница МВД.

Записка Дзержинского датируется 19 апреля 1921 года. Эта дата, по чистому совпадению стоящая вплотную к дням рождения Гитлера и Ленина, стала днем рождения советской политической психиатрии.

Идею о том, что и психиатрические учреждения должны служить делу революции — вернее, террора, — среди высшего большевистского руководства разделял не только Дзержинский.

В 1926 году она была закреплена в новом Уголовном кодексе, который предписывал применять к совершившим преступления душевнобольным две различные меры: а) принудительное лечение; б) «помещение в лечебное заведение со строгой изоляцией». Кодекс не определял, кто из душевнобольных и за какие преступления должен быть изолирован, но из практики известно, что «строгой изоляции» подлежали исключительно арестованные за «контрреволюционные преступления». Здание бывшего монастыря в Сарове (Нижегородской области) использовалось как раз в качестве психбольницы «со строгой изоляцией». В 1935 году более ста ее заключенных были переведены в условия столь же «строгой изоляции» в психбольницу Казани[3].

Еще через четыре года это отделение было названо Казанской тюремной психбольницей (ТПБ), ставшей первой психиатрической тюрьмой, матерью всех и доныне существующих психиатрических заведений этого типа. Согласно инструкции 1945 года, заключению в ТПБ подлежали исключительно «государственные преступники».

Одной из таких «государственных преступниц» была женщина, которая находилась в Казани с 1935 года почти 20 лет — за то, что бросила камень в сторону Мавзолея Ленина. Гораздо меньше времени провел в Казанской ТПБ Ян Пилсудский — польский политик и младший брат «отца польской независимости» Юзефа Пилсудского. Ян Пилсудский был арестован НКВД в Вильнюсе в 1939 году и отправлен в Казань, но вскоре после нападения Германии был освобожден и смог уехать в Англию.

Специальные клиники для социально опасных душевнобольных существовали и существуют во многих странах, однако советское новаторство заключалось в том, что ТПБ находилось в подчинении Наркомата внутренних дел (НКВД), бывшего и тюремным ведомством. В ТПБ заключенные содержались в закрытых камерах почти круглые сутки под надзором сотрудников НКВД, да и психиатры также были офицерами НКВД.

В ТПБ заключенный становился тем, кого Оруэлл назвал в своей книге unperson. Если обычный заключенный ГУЛАГа формально имел некие права, то заключенный ТПБ уже как бы не существовал. Его заявления в советские органы не рассматривались, увечья и смерть не расследовались, да и срок не определялся законом — до смерти Сталина на свободу из Казанской СПБ не вышел почти никто.

С точки зрения заключенных, главным отличием ТПБ от лагеря было отсутствие принудительной работы. В остальном было то же самое. В ТПБ кормили по голодным гулаговским нормам — с закономерным результатом. В военные годы смертность в Казанской ТПБ была на уровне гулаговской (примерно 25 % в год), так что из всех заключенных до конца войны выжили единицы.

В 1945 году была создана еще одна ТПБ в Ленинграде, а затем — новые и новые ТПБ. В ТПБ переоборудовались психбольницы, еще чаще «психбольницей» становилась обычная тюрьма. Та же Ленинградская ТПБ была создана в здании бывшей женской тюрьмы на улице Арсенальной.

Все ТПБ были сверхсекретными учреждениями, о которых даже в ГУЛАГе больше ходили пугающие слухи. И, конечно, ничего о ТПБ не было известно за рубежом. Впрочем, не исключено, что, даже если бы о них и стало известно, этому бы просто не поверил никто.

Состояние западных представлений об СССР того времени можно описать только как клинический делирий. Автор известной книги «Я выбрал свободу», невозвращенец Виктор Кравченко, в 1949 году вел в Париже «процесс века» против левой газеты, доказывая, что в своей книге он не врет и ГУЛАГ действительно существует (доказал — получив в возмещение ущерба три франка). В суде против Кравченко «свидетельствовали» видные левые интеллектуалы, включая Жан-Поля Сартра.

Тогдашний посол США в Москве Джозеф Дэвис (Joseph E. Davies) по ночам успокаивал жену, которая слышала выстрелы из подвалов здания НКВД, располагавшегося через улицу. Дэвис объяснял, будто бы это всего лишь строят метро (кстати, позднее Дэвис настоятельно советовал президенту Трумэну выдать того же Кравченко назад в СССР).

Вице-президент США Генри Уоллес (Henry A. Wallace) проехал через один из эпицентров ГУЛАГа — Колыму — и умудрился не заметить там ни лагерей, ни заключенных. Жена начальника колымского ГУЛАГа сделала Уоллесу подарок — красивую вышивку, изображавшую голову мальчика, — сказав, что это ее работа. В действительности вышивку отобрали у женщины-заключенной, которая по памяти вышила портрет сына, погибшего в тюрьме. (Жена Уоллеса позднее благодарила первую леди Колымы письмом, сообщив, что вышивка украшает холл в ее доме[4].)

Ситуация изменилась к началу 1960‑х годов, когда Советский Союз стал чуть более открытым обществом, а наиболее активные «отрицатели ГУЛАГа» из западных левых оказались обезоружены выступлениями Хрущева, официально признавшего сталинский террор. Именно в это время сквозь железный занавес стала постепенно просачиваться информация о том, что в СССР попасть в психбольницу можно не только в припадке шизофрении.

Наверное, первым таким свидетельством стала документальная повесть «Палата № 7» писателя Валерия Тарсиса, опубликованная в Англии в 1965 году. Она была написана на основе личного опыта автора: член советского Союза писателей, грек по происхождению, Тарсис сам оказался в психбольнице имени Кащенко в Москве летом 1962 года — после того, как опубликовал без разрешения властей две повести за рубежом.

Довольно дидактическое произведение «Палата № 7» тем не менее производит сильное впечатление, ибо, подобно оруэлловскому «1984», рисует совершенно иной фантастический мир. Это мир психбольниц, где содержится множество людей, вполне здоровых в клиническом смысле, однако официально объявленных сумасшедшими.

Один из персонажей повести — историк, не согласный с марксистскими теориями. Другой — студент, нарисовавший карикатуру на Хрущева. Вместе с ними в психбольнице сидит молодой поэт, чьи стихи не вмещаются в каноны «социалистического реализма», и девушка, пытавшаяся передать своему другу-американцу письмо через посольство, и даже сын генерала, чье «заболевание» состоит только в том, что он оставил университет и стал тем, кого в Америке просто назвали бы битником. Причем никто из этих «пациентов» не совершил никакого преступления, однако содержался там без суда и ограничения срока и, естественно, без доступа к адвокату.

Описанный Тарсисом мир вверх ногами какое‑то время казался неправдоподобным. Нельзя сказать, что к середине 1960‑х никто не понимал, что советские власти вполне способны и на такую подлость, как закрывать здоровых людей в психбольницы.

Наоборот, за рубежом уже довольно хорошо знали о далеко не вегетарианских вкусах советских вождей. Тарсиса за его произведения вполне могли арестовать, как писателей Андрея Синявского и Юлия Даниэля, или отправить в ссылку — как будущего лауреата Нобелевской премии Иосифа Бродского. Но зачем нужно было запирать Тарсиса в психбольницу, если есть Сибирь, тюрьмы и лагеря?

Еще больше о злоупотреблениях психиатрией в политических целях стало известно после того, как в середине 1960‑х в Москве сформировалась группа, ставшая ядром будущего правозащитного движения. Ее идеологом был специалист по математической логике, поэт и — последнее, но важное — сын Сергея Есенина Александр Есенин-Вольпин.