Джихадизм. Назад к жертвоприношениям

Издательство «Новое литературное обозрение» представляет книгу профессора Страсбургского университета Жакоба Рогозинского «Джихадизм. Назад к жертвоприношениям» (перевод Веры Каратеевой).

Серия джихадистских терактов последних десятилетий потрясла и обескуражила европейское сообщество. Как быть с врагом, который не явился из чужой страны, а долгие годы (порой поколениями) жил с тобой по соседству? В чем кроются корни его ненависти — в социальной несправедливости, психопатологии, религиозном фанатизме? И почему «Исламское государство»[1], которое призывает мусульман бороться за возрождение «халифата» на Ближнем Востоке, убивает людей на террасах кафе и в концертных залах Парижа? Ответить на эти вопросы пытается французский философ Жакоб Рогозинский. Он предлагает читателю рассмотреть феномен джихадизма целостно, обращаясь как к истории ислама, так и к социально-политическим процессам на Западе последних столетий. Опираясь на разработанную Мишелем Фуко философскую концепцию диспозитивов, он переосмысляет привычные нам понятия «терроризм», «исламизм» и «радикализация», а также объясняет, каким образом в наш мир вернулось жертвоприношение.

Предлагаем прочитать фрагмент книги.

Стоит задаться вопросом об адекватности концептов и теорий, которые мы используем для объяснения феномена джихадизма, и в частности самого слова «терроризм». Возможно, самое время поразмыслить над этим ключом от всех дверей. Непростая задача, ведь эмоциональная нагрузка весьма велика: стоит лишь произнести его, и в голове тут же проносятся невыносимые картины искалеченных, обугленных тел…

Терроризм ужасает и шокирует, мешая критически оценить его значение. Давайте сразу зафиксируем одну аномалию. Суффикс -изм в целом указывает на политическую, философскую или религиозную доктрину, которой открыто придерживаются. И при этом ни одно движение никогда не определит себя как «террористическое». Хотя некоторые, как и джихадисты, прямо задаются целью запугать врага, они всё равно называют себя иначе: бойцы, партизаны, участники сопротивления, революционные милиции или «солдаты Халифата». Короче говоря, «террорист» — это всегда другой, враг, с которым ведут борьбу. Смысл этого псевдоконцепта — чисто полемический; он призван изобличать, а не объяснять — да и какой толк от термина настолько неоднозначного, что его можно применить одновременно к Бен Ладену, Жану Мулену[2] и Нельсону Манделе?

Кому может понадобиться обвинять противников в «терроризме»? Тому, кто на определенной территории обладает монополией на легитимное насилие: государства ставят это понятие себе на службу, чтобы заклеймить негосударственные движения, оспаривающие эту монополию. Не сосчитать движений сопротивления, что боролись с иностранными оккупантами или собственным репрессивным тоталитарным режимом и были изобличены тем правительством как «террористические». С другой стороны, мы почти никогда не используем это понятие для определения террора, исходящего от самого государства, хотя знаем, что оно отнюдь не стесняется терроризировать народ, над которым хочет установить власть. То есть существует форма террора, присущая именно суверенности государства. Это не значит, что любую суверенную власть можно считать «террористической». Если государство развязывает террор, то его суверенитет переживает кризис и надеется от него оправиться, или же речь идет о новорожденной суверенности, которой требуется укрепиться.

Не стоит смешивать террор и жестокость. Конечно, стратегии террора чаще всего включают в себя примеры отчаянной жестокости: пытки, депортации, коллективные казни. Но и «нормальное» отправление суверенной власти, как объяснил нам Фуко, сопровождается определенным уровнем жестокости, как показывает «блеск казни»[3] — те жестокие церемонии, когда монархи прошлого оставляли свое клеймо на искалеченной плоти. И тем не менее такие карательные практики оставались достаточно редкими и были ограничены узкими рамками, не в пример террору современности с его отсутствием каких бы то ни было границ. Однако «Исламское государство», по всей видимости, задействует одновременно обе эти опции — современную стратегию массового террора и классические зрелища с пытками. Когда палачи снимают на видео мучения своих жертв и отправляют этот спектакль гулять по интернету, ИГИЛ стремится одновременно запугать врагов наряду с подданными и убедить их всех в своей суверенной мощи. В этом заключается его отличие от тоталитарных режимов XX века, которые умерщвляли втихомолку и тайно.

К тому же термин «терроризм» кажется слишком общим и пространным, поскольку стирает любые различия между разными типами стратегий и практик. И узким тоже, не будучи применимым к государственному террору. Отсюда еще одна проблема: на уровне прессы и полиции на первый план выходят такие качества терроризма, как эссенциализм и постоянство; это дурная сущность, продуцирующая одни и те же эффекты. Тем не менее уличенные в терроризме и многочисленных убийствах движения часто бросают эту стратегию — ФАТХ Ясира Арафата, «Ирландская республиканская армия» (ИРА), «Страна басков и свобода» (ЭТА), «Революционные вооруженные силы Колумбии» (ФАРК) тому примеры. Их предводители время от времени добираются до власти и становятся уважаемыми главами государств, как это было в Алжире и многих других странах третьего мира. Спрашивается, может ли столь статичное понятие учитывать подобную смену условий и стратегий? Учитывая вышесказанное, мне кажется, что от использования этого слова лучше было бы отказаться. И всё же сети, виновные в убийствах и нападениях, необходимо как-то называть. Я предлагаю определить их как диспозитив террора. Речь не о том, чтобы заменить одно выражение другим, но попытаться мыслить иначе: в терминах стратегий и диспозитивов.

Тот же Фуко отучил нас от таких якобы универсальных категорий с постоянным набором атрибутов, как Безумие, Разум, Человек и Власть, заменив их более тонким анализом с учетом диспозитивов — уникальных, подвижных и гетерогенных структур, которые соединяют в себе разнородные элементы (идеи, практики, знания, институты) и способны привлекать людей, чтобы те отдались им душой и телом. Будучи безусловным продуктом исторических обстоятельств, сталкиваясь с внутренним и внешним сопротивлением, переживая пертурбации, расколы и потери, диспозитив постоянно трансформируется, расширяет или сужает свое поле, модифицирует стратегию и дискурс, а порой распадается, чтобы потом собраться в иной форме. Автор «Надзирать и наказывать» предостерегает нас от ошибки приписывать власть исключительно органам государственного управления. Диспозитивы власти он описывает как многогранные структуры, выходящие далеко за пределы ее центрального очага и разветвляющиеся во всех социальных слоях вокруг бесчисленных очагов микровласти. Можно заключить, таким образом, что существуют диспозитивы террора, которые спускаются сверху как часть стратегии государства по подчинению населения, но есть и те, что рождаются внизу из движений сопротивления, пытающихся бороться с режимом, будь то собственное государство или иностранные оккупанты.

Как охарактеризовать такие диспозитивы более точно? Фуко различает диспозитивы исключения, примеры которых дают «Великое заточение» безумцев в эпоху античности и прокаженных — в Средние века, и диспозитивы дисциплинарной нормализации, такие как тюрьмы и психиатрические лечебницы, которые приходят им на смену начиная с XIX века. Почему-то он не упоминает о существовании диспозитивов власти еще одного типа. Они не имеют целью исключать, нормализовать или контролировать, но только уничтожать. Такого рода диспозитивы работали во времена охоты на ведьм в XVI–XVII веках и, что ближе к нам, в ходе уничтожения армян, евреев и тутси. Их можно определить как диспозитивы гонения — с тем условием, что мы понимаем это слово в том смысле, какой оно имело в латинском языке: там persequi означало «неустанно преследовать, загнать до смерти». Гонение может быть направлено на отдельного человека или очень ограниченную группу; но когда оно вырастает до того, чтобы сделать своей мишенью целые нации, я предпочитаю говорить уже о диспозитиве террора. Последний следует той же логике и подвержен тем же аффектам, что и диспозитив гонения (в строгом смысле слова): им движет прежде всего ненависть.

У диспозитивов есть и другой аспект, исследованный у Фуко недостаточно: ни один из них не имеет устойчивого характера, и каждый способен мутировать в диспозитив другого типа. Диспозитив террора вполне может трансформироваться в победившую и с тех пор привилегированную государственную власть. Бывает, что диспозитив исключения становится диспозитивом террора и истребления. О том, уничтожались ли в XIV веке средневековые прокаженные после долгого заточения в лепрозориях, ясных свидетельств нет, но европейские евреи несколько раз сталкивались со схожими процессами, которые приводили их из гетто на костры и в газовые камеры. Возможны и другие типы мутаций. Встречаются контрдиспозитивы, которые, вместо того чтобы подпитывать доминантную власть, стремятся ей противостоять, усугублять линии разлома и помогать тем, кто находится у нее в подчинении, выйти из-под ее влияния. Их можно характеризовать как диспозитивы эмансипации. Ими движет упование на более справедливую жизнь, жажда сопротивления и надежда. Однако если диспозитив эмансипации захватит власть, он может превратиться в диспозитив государственного террора, как это показал террор якобинцев и революционных коммунистических режимов XX века.

Если мы хотим лучше понять работу диспозитива террора, нужно учитывать эти мутации и применять более тонкий и дифференцированный анализ, чем это обычно делают; ведь существуют разные виды террора, которые соответствуют диспозитивам разных типов. В первую очередь стоит разделить насилие и террор в строгом смысле слова. Когда одержимая гневом толпа бросается линчевать жертву, мы имеем дело со спонтанным всплеском насилия — он может утихнуть достаточно быстро. И напротив, диспозитив террора задействует стратегию — продуманную и долгосрочную. Здесь насилие осуществляется намеренно и с определенными целями. Его непосредственные жертвы не обязательно совпадают с реальной мишенью: показушная жестокость адресована тем, кого хотят подчинить, войскам оккупантов или же государству, которых хотят сбить с толку с помощью террора. Другими словами, речь идет о стратегическом, или инструментальном, насилии — оно является не самоцелью, но средством на службе какой-то иной цели. Такая форма террора требует стратегии и расчета. В ней есть рациональный аспект, так что за определенные границы она выходит редко. Значительное число движений, которые мы считаем «террористическими», — в особенности те, что сражаются за независимость своих территорий, — на самом деле принадлежат к диспозитивам стратегического террора. Добившись цели, они, как правило, отказываются от этой стратегии. Иначе говоря, они ведомы не одной только ненавистью и желанием уничтожить всех своих врагов до единого. На вопрос судей о том, ненавидит ли Бог англичан, Жанна д’Арк дает великолепный ответ: «Любит Бог англичан или ненавидит, это мне неведомо; я знаю лишь, что он хочет изгнать их из Франции».

Ограничивая анализ диспозитивами этого типа, мы рискуем ошибиться в том, что именно называем терроризмом, видя в нем лишь технику ведения боя («оружие слабых…»), которая используется при определенных обстоятельствах и от которой можно с легкостью отказаться. Тем не менее стратегия прицельного террора может уступать место другой его форме. Возьмем, к примеру, охоту на ведьм, отправившую на костер столь много жертв в Европе XVI–XVII веков. Долгое время она затрагивала преимущественно женщин, в особенности бедных и немолодых крестьянок, занимавших маргинальные позиции в своем сообществе. И тем не менее несколько раз гонения раскручивались до того, что били равно по городам и по деревням, по мужчинам и женщинам, богачам и беднякам — кто угодно мог быть осужден и закончить жизнь на костре. В совсем другом контексте мы можем проследить тот же самый феномен в ходе Французской революции: относительно узконаправленный террор, принятый Конвентом осенью 1793-го, спустя несколько месяцев уступил место Безграничному Террору. Охота за «подозрительными» разрослась непомерно, а в Вандее была развязана настоящая истребительная война, в которой с целью уничтожить «мятежное племя» были умерщвлены десятки тысяч мирных граждан, включая женщин и детей. И тот же процесс повторится в ином виде в СССР, когда на смену красному террору первых лет его существования придет Большой террор Сталина 1930-х годов. Каждый раз мы переходим от ограниченной враждебности к абсолютной, от террора стратегического — к тотальному, чья цель вырастает до всеобъятности. Вопрос уже не в том, чтобы запугать народ пытками и убийствами отдельных людей и таким образом подчинить его себе: объектом террора становится весь народ целиком.