Виктор Вахштайн - кандидат социологических наук, заведующий кафедрой теоретической социологии и эпистемологии РАНХиГС при президенте Российской Федерации рассказал Борису Долгину, Дмитрию Ицковичу и Анатолию Кузичеву в программе «Наука 2.0» - совместном проекте портала «Полит.ру» и «Вести.FM» - о критическом отношении общества к экспертам, об экспертной революции и ее последствиях, а также о том, почему социологи стали дилерами универсальных объяснений. Перед вами краткое содержание беседы. Аудиозапись передачи доступна здесь.
В Европе в 70-е годы произошла так называемая экспертная революция. Что это такое? Существует некоторый центр принятия решений, окруженный «защитным поясом» бюрократической элиты. У этого центра есть регулярный запрос на информацию, который предъявляется группе ответственных экспертов. Конечно, это огромный источник коррупции, но, тем не менее, есть некоторое внятное распределение ролей и есть бюрократическая обслуживающая прослойка, которая связывает людей, принимающих решения, и людей, обладающих знанием.
Естественно, эксперты и люди, принимающие решения, в какой-то момент устанавливают прямой контакт и – если эксперты говорят на нужном языке – устраняют промежуточную бюрократическую инстанцию за ненадобностью. После этого эксперты, которые раньше получали заказы на экспертизу через промежуточные структуры, сами начинают выполнять функции этих структур и передают заказы сами себе.
Есть несколько причин, по которым слово «эксперт» становится ругательным и вызывает недоверие. Одна из них возникла во время Второй мировой войны и в послевоенные годы, когда эксперты стали занимать все более высокие позиции во властных иерархиях, обеспечивая принятие всех ключевых политических решений. Появляется такое клише – «всевластие экспертов», «экспертократия». А вместе с «экспертократией» появляется и «экспертофобия». Потому что человек, который влияет на принятие решения, не несет ответственности за его реализацию.
Замечательный пример приводит Курт Воннегут: «Приходит создатель водородной бомбы домой, а у него жена - детский врач. Вот они сидят мило на кухне и общаются. Он спрашивает: "Дорогая, как там тот малыш, у которого болел животик на прошлой неделе?" Она говорит: "Все отлично, мы придумали новое лекарство и помогли ему, у него больше не болит животик. А, кстати, дорогой, как там твоя бомба, которая должна убить несколько миллионов человек?" - "Прекрасно, дорогая, у нас было несколько технических трудностей, но мы с ними справились"».
Конечно, экспертократия - это клише, и оно не имеет прямого отношения к действительности. Но даже в истории экспертизы есть масса примеров того, как сами эксперты стараются поддерживать этот образ, в том числе приводя бесконечные примеры неудачных экспертных решений с тяжелыми политическими последствиями.
Сегодня экспертофобия возвращается, но уже на следующем витке спирали. Теперь это боязнь повседневной экспертности, которая не связана напрямую с политической властью. Педагог, медик, риэлтор – повседневная экспертиза связана с неповседневными рисками.
Экспертом становится человек, которому задают экспертные вопросы
Есть реалистичный анекдот про человека, который мыл полы, и случайно оказался в комнате, где сидело несколько экспертов. Представитель «бюрократической прослойки» не сразу понял, что этот человек – уборщик, и начал задавать ему «содержательные» вопросы. Через некоторое время выяснилось, что высказывания уборщика отлично согласуются с мнением специалистов, а местами выглядит даже более обоснованным. В итоге стало понятно, что никакой принципиальной разницы между местным полотером и приглашенными экспертами нет.
Один из тезисов Дмитрия Рогозина, который занимается «фальсификацией экспертности»: экспертом становится человек, которому задают экспертные вопросы. Эксперта таковым делает заданный ему вопрос, а не данный им ответ, потому что любой ответ в этом формате будет считываться как экспертный. Впрочем, всегда остается разница «языков» вопроса и ответа. В свое время Альфред Шюц дал исчерпывающую характеристику экспертному типу знания: эксперт - это человек, который находится между «хорошо информированным гражданином» и «ученым». Ученые недолюбливают экспертов именно за то, что те занимают ниши, которые ученые рассчитывали занять сами. Но есть несколько важных отличий между экспертом и исследователем.
Знание эксперта, в отличие от знания исследователя, неотчуждаемо. Исследователь, после того как провел работу и представил результаты, больше ничего про этот объект не знает. Эксперт знает про объект, потому что либо был долгое время его частью, либо имел к нему какое-то очень тесное отношение.
Например, на Балканах разминированием минных полей занимались бывшие полевые командиры, которые эти мины там и оставили. Получается, что в период войны они минируют поля, а когда война заканчивается и приходит ОБСЕ, они становятся экспертами по разминированию, потому что им точно известно, где чего лежит, где ходить можно, а где нет.
Еще одно отличие - язык экспертизы. Это - забавный жаргон, некий гибрид между языком обывателя и языком ученого. У экспертизы нет своего языка, эксперт не имеет на это права. Если вы обратите внимание на то, как жанрово и стилистически выстроена речь эксперта, вы увидите, что говорящий все время скачет между заумной формулировкой, выдернутой из словаря той или иной научной теории, и очень обывательским, здравосмысленным суждением.
Претензии социологов на экспертность
Нередко возникает вопрос, почему социологи чаще остальных выражают некую претензию на универсальное знание и оказываются в позиции экспертов. Каким образом получилось так, что социологи стали своего рода дилерами универсальных объяснений, распространителями объяснительных конструкций?
Любопытно, что основания сегодняшней социологической наглости лежат в начале ХХ-го столетия и не имеют прямого отношения к каким-либо значимым историческим событиям. Они, скорее, имеют отношение к развитию социологии как науки.
ХІХ-й век - это век психологии. В начале XIX-го столетия несколько немецких философов, среди которых Фриз и Бенеке, последовательно доказывают, что у психологии есть привилегированный доступ к познанию как психологическому процессу. Появляется направление психологической философии, которая перерастает в экспериментальную психологию. Психологи начинают вытеснять философов с кафедр, некоторые кафедры философии познания переименовываются в кафедры экспериментальной психологии. Математика и логика провозглашаются разделами психологии, и язык психологии начинает активно просачиваться в язык здравого смысла.
Это отчасти связано с аргументом Канта об априорных формах знания. Если раньше Фриз и Бенеке доказывали, что Кант был прав, что действительно есть некоторые формы знания, но они не априорные, они психологические, то потом пришел Дюркгейм и сказал: Кант был прав, но формы знания - не психологические, а социальные. В тот момент, когда появилась идея, что познание - это социальный, а не психологический процесс, социологи получили привилегированный доступ к любому объекту. Социологические клише начали формировать здравый смысл обывателя.
