Новому человеку — новая смерть? Похоронная культура раннего СССР

Издательство «Новое литературное обозрение» представляет книгу историка Анны Соколовой «Новому человеку — новая смерть? Похоронная культура раннего СССР».

История СССР часто измеряется десятками и сотнями миллионов трагических и насильственных смертей — от голода, репрессий, войн, а также катастрофических издержек социальной и экономической политики советской власти. Но огромное число жертв советского эксперимента окружала еще более необъятная смерть: речь о миллионах и миллионах людей, умерших от старости, болезней и несчастных случаев. Книга историка и антрополога Анны Соколовой представляет собой анализ государственной политики в отношении смерти и погребения, а также причудливых метаморфоз похоронной культуры в крупных городах СССР. Эта тема долгое время оставалась в тени исследований о политических репрессиях и войнах, а также работ по традиционной деревенской похоронной культуре. Если эти аспекты советской мортальности исследованы неплохо, то вопрос о том, что представляли собой в материальном и символическом измерениях смерть и похороны рядового советского горожанина, изучен мало. Между тем он очень важен для понимания того, кем был (или должен был стать) «новый советский человек», провозглашенный революцией. Анализ трансформаций в сфере похоронной культуры проливает свет и на другой вопрос: был ли опыт радикального реформирования общества в СССР абсолютно уникальным или же, несмотря на весь свой радикализм, он был частью масштабного модернизационного перехода к индустриальным обществам?

Предлагаем прочитать фрагмент книги.

«Комиссия предполагала предпочтительным постройку Крематориума-Храма»

Даже если атеистическая пропаганда сама по себе и не была основной причиной развития кремации в Советской России, антирелигиозная ориентация молодого государства всё же играла важную роль. Декреты СНК «Об отделении церкви от государства и школы от церкви» (20 января 1918, года) и «О кладбищах и похоронах» (7 декабря 1918 года) создавали принципиально иную нормативно-правовую базу для отечественных кремационистов в сравнении с их западными коллегами. Отделение Церкви от государства в целом и от похоронного дела в частности полностью снимало с повестки дня вопрос об отношении Церкви и ее представителей к тем или иным погребальным практикам. Более того, создавая легальную основу для кремации, декрет о похоронах давал право кремационистам апеллировать напрямую к государству в части формирования похоронной политики. Гражданские инженеры, представители коммунального хозяйства, активисты, поднимая вопрос о строительстве крематория в том или ином городе, вступали в прямой контакт с Совнаркомом, Наркоматами здравоохранения, внутренних дел и коммунального хозяйства, отмечая при этом гигиенические, экономические, эстетические преимущества новой погребальной практики и полностью оставляя в стороне вопросы веры. Следуя букве декретов, не запрещавших исполнение религиозных обрядов жизненного цикла, а оставлявших их на усмотрение родственников, кремационные активисты говорили о кремации как о новшестве, которое вводить необходимо, но решение о кремации должно приниматься человеком исключительно добровольно. Тем самым они снимали проблему неприятия новой практики погребения со стороны носителей традиционных взглядов.

Отделение Церкви от государства и лишение ее монополии на погребение не просто позволяли похоронным реформаторам принимать решения в обход мнения Церкви. Государственная политика форсированной секуляризации разворачивала принципиально новым (в мировом контексте) образом ключевой вопрос погребальной культуры: «Кто владеет мертвыми телами?» С точки зрения британского исследователя Тони Уолтера, именно ответ на этот вопрос и создает ту конфигурацию похоронных практик которую мы можем найти в той или иной культуре[1].

Традиционно в христианском мире, в том числе и в Российской империи, именно Церковь была тем институтом и той властью, которая многие столетия обладала полной монополией на мертвые тела. Церковь пользовалась непререкаемым авторитетом и могла диктовать, где и как должен быть похоронен умерший. Советское государство, придерживаясь идей секуляризации и примата светскости, было нацелено на разрушение монополии Церкви в любой сфере и ограничение ее в правах. Церковь не должна владеть землей, недвижимостью, иметь доходы, не должна иметь единоличное право на отправление обрядов жизненного цикла, а следовательно, не должна распространять свою власть и на самих граждан — ни на живых, ни на мертвых.

И это значило, что право распоряжаться мертвыми телами (так же, как и живыми людьми, церковной недвижимостью и имуществом) переходило от старого принципала (Церкви) к новому, не вполне еще сформировавшемуся и функционирующему — Советскому государству. Именно на констатацию этого нового состояния направлены первые советские декреты о Церкви. Такого рода резкий, не вполне продуманный в деталях и механизме исполнения (хотя, несомненно и долгожданный для многих членов общества) переход важнейших функций, составляющих основу стабильности общества, таких как регистрация актов гражданского состояния и обращение с мертвыми телами, не имел прецедентов в мировой истории. Опыт Великой французской революции, который часто приводится в качестве сравнения, был, конечно, во многом схож с российским, но всё же не был экспериментом такого масштаба и закончился гораздо быстрее[2].

Новый «режим распоряжения телами»[3] давал возможность советским кремационистам говорить о введении новой похоронной практики иначе, чем это делали их европейские единомышленники. В Москве и других городах, охваченных эпидемиями и переживающих похоронный кризис, в доминирующем санитарно-гигиеническом дискурсе кремация упоминается только как практика утилизации тел. В результате такого подхода происходит полное отделение индивидуальности человека от его тела. Неопознанные, разлагающиеся тела — это просто тела, останки, мусор, который необходимо утилизировать как можно скорее. Поэтому для инженеров и городских властей не имеет значения, какой будет крематорий — временный, помещенный в деревянный каркас, перестроенный из промышленного здания иного назначения и т. д. Основным вопросом становится обеспечение логистики доставки тел из мест их наибольшего скопления. Отправной точкой становится скорее похоронный кризис, а не идея реализации кремационного проекта как такового. Полное отделение индивидуальности человека от его тела, присущее санитарному подходу, приводит к тому, что человек с его мыслями и чувствами, переживаниями и скорбью полностью исчезает из размышлений и построений кремационистов. Мертвое тело для них — только тело, и живых оно может беспокоить лишь как источник заразы, но отнюдь не как объект, по отношению к которому человек испытывает чувство горя или скорби. Они вспоминают об этом как будто случайно, когда врачи Солдатенковской больницы отказываются размещать кремационную станцию прямо в лечебном учреждении, аргументируя это тем, что больные должны быть нацелены на выздоровление, а не наблюдать ежедневно дым от утилизации тел своих менее везучих соседей по палате[4]. Только после выступления врачей санитарные активисты как будто заново открывают для себя человеческую индивидуальность и переживания живых относительно мертвого тела, начинают размышлять о том, что нужно как-то учитывать психологические аспекты кремации. Неудивительно при этом, что в фокусе внимания кремационистов — безродные, неопознанные, «административные» покойники, а не добровольные, выбравшие кремацию как способ погребения еще при жизни.

В Петрограде история реализации первого кремационного проекта сильно отличалась от московской. Возможно, причиной этого был несколько меньший масштаб санитарного и похоронного кризиса и бóльшая готовность  бывшего столичного города и его управленческих структур к решению кризисных ситуаций. 26 января 1919 года, т. е. менее чем через два месяца после принятия декрета «О кладбищах и похоронах», Совет комиссаров Союза коммун Северной области[5] принимает декрет об образовании Постоянной комиссии по постройке первого государственного крематориума в Петрограде[6]. Понимание целей и путей реализации этого декрета у петроградских инженеров и коммунальщиков серьезно отличалось от подхода их московских коллег.

Эмблема комиссии по строительству первого крематория в Петрограде.
ЦГАМО. Ф. 4557. Оп. 8. Д. 622. Л. 57

Уже сам факт, что инициатива по постройке крематория в Петрограде сразу была оформлена в виде декрета и что это произошло на несколько месяцев раньше, чем в Москве, имеет большое значение. Более того, Комиссия сразу переводит вопрос о строительстве крематория в иную плоскость, на первом же своем заседании поставив вопрос об объявлении архитектурного конкурса на строительство крематория[7]. Такая постановка вопроса свидетельствует об отношении к строительству крематория как к важному градостроительному и идеологическому проекту, ставит крематорий в один ряд с важными архитектурными объектами. И даже то, что крематорий предполагалось разместить на окраине города, не умаляло его значения, а являлось следствием понимания архитектурных и градостроительных задач, стоящих перед Комиссией. «Ввиду отсутствия в центре города больших и свободных площадей (Комиссия. — А. С.) постановила произвести выбор места на окраинах города. Последнее решение, помимо чисто санитарного своего значения, создаст для строителей большой простор в смысле выбора стиля, ибо последний не будет связан стилем близстоящих зданий, что было бы неминуемо в случае возведения Крематориума в центре города»[8]. Таким образом, сохранение архитектурной цельности проекта оказывалось невозможным внутри городского центра с его старой застройкой. Вписать этот новый объект в стилистику старого Петрограда невозможно уже потому, что для старого мира, который представляет центральная застройка города, этот объект просто не может существовать.

Конечно, отношение к постройке крематория как важного монументального объекта не исключает полностью гигиенической аргументации. Инженеры и санитарные врачи неоднократно обращают внимание Комиссии на критическую эпидемиологическую обстановку и важность введения новой похоронной практики, чтобы остановить распространение эпидемий, с тревогой отмечая, что «этот вопрос принял характер вовсе не той спешности, какую <…> требуют от него условия данного момента»[9]:

Казалось бы, надвигающаяся гроза должна сдвинуть вопрос о кремации в сторону скорейшего устройства районных трупосожигательных станций как к мере экстренного характера ввиду грозной опасности.

Если мы примем во внимание, что холодное лето и осень 1918 года способствовали неурожаю муки[10], этих главных разносителей болезнетворных бактерий, особенно кишечно-желудочных заболеваний (холера, брюшной тиф, дизентерия и пр.), то мы можем с уверенностью рассчитывать, что невозможное санитарное состояние дворов, улиц и жилищ благодаря массам мусора и невывезенного конского навоза, лучшей питательной среды для размножения личинок мух, гарантируют в 1919 году пышный расцвет эпидемий.

Если к общей картине полного развала санитарной части населенных центров прибавить наличие непохороненных покойников, то явления принимают кошмарный характер.

Если все старания санитарных властей привести города в порядок и сейчас разбиваются о разные препятствия вроде отсутствия транспорта, рабочих и т. п., то что же нас ожидает летом, когда эпидемии начнут косить сотнями и тысячами в сутки[11].

Гражданские инженеры, уже известные и зарекомендовавшие себя специалисты по строительству мусоросжигательных станций Н. Н. Козлов Н. Н. Епишкин, представили  в Комиссию свои проекты кремационных печей, временных трупосжигательных станций и план приспособления отдельных производственных строений (например, Литовский замок — сгоревшую тюрьму, одно из зданий Патронного завода на Выборгской стороне) для крематория[12], рассматривая их как объекты, «которые могли бы принести большую экономическую и санитарную пользу до постройки предполагаемого грандиозного Крематориума»[13].

Однако ни соображения инженеров, ни даже ходатайство заведующего городского медико-санитарного отдела о строительстве крематория временного типа[14] не изменили позиции Комиссии:

Комиссия не разделила приведенной точки зрения, полагая, что трупосжигательная станция едва ли в состоянии привлечь к себе симпатии населения, между тем означенный вопрос нельзя игнорировать при постройке первого в городе Крематориума. Последний своим внешним видом той идеи, которая найдет в себе воплощение в постройке, должен всячески содействовать созданию в массах необходимого духовного настроения, которое только и способно сделать идею трупосжигания приемлемой для населения.

Ввиду сего Комиссия полагала предпочтительным постройку Крематориума-Храма[15].

На протяжении многих столетий едва ли не единственным местом, в котором могло создаваться «необходимое духовное настроение в массах», была церковь, т. е. православный храм. Именно церковь была тем местом, где заканчивался земной путь каждого православного подданного империи.

Таким образом, лишая Церковь монополии на погребение и владение телами, идеологи кремации стремились создать новую погребальную форму, которая будет отвечать старым, привычным духовным потребностям. Строительство Крематориума-Храма взамен православного храма, несмотря на внешнюю провокативность, только подчеркивает внутреннюю преемственность новой практики, невозможность, несмотря на огромное желание, разорвать внутреннюю связь со старой погребальной культурой.