Издательство «Альпина нон-фикшн» представляет книгу знаменитого австрийского психолога и психотерапевта Виктора Франкла «О смысле жизни» (перевод Любови Сумм). Название книги «О смысле жизни» точно и емко отражает суть и главную тему человеческих и научных поисков Виктора Франкла. В ней читатель найдет не издававшиеся прежде на русском языке три лекции, которые знаменитый психиатр и психотерапевт прочитал в 1946 году в Народном университете Вены. Это уникальное свидетельство бывшего узника концлагеря, прошедшего самые тяжелые испытания и сохранившего волю к жизни, — ценная часть наследия Виктора Франкла, труды которого во всем мире и в любые времена не теряют актуальности.
Предлагаем прочитать фрагмент книги.
Один из выводов, к которому мы пришли в первой лекции, гласит: если жизнь имеет смысл, то и страдание имеет смысл.
К одной из разновидностей страдания мы относим болезнь. К одной из разновидностей, потому что «страдание» и «болезнь» — не одно и то же: бывает и так, что человек страдает, не будучи больным, бывает и так, что человек болен, однако не страдает. Страдание настолько свойственно человеческой природе, что в определенных обстоятельствах отсутствие его само по себе может быть симптомом болезни. Мы это наблюдаем в тех заболеваниях, которые в обиходе принято называть «духовными недугами»1, хотя на самом деле они ни в коей мере не являются болезнями духа, ведь дух не может заболеть: на духовном уровне существует лишь истинное или ложное, реальное и фиктивное, а больного там нет. Болеет — может заболеть — то, что принадлежит душевной, а не духовной сфере. При психических заболеваниях, в частности при тех, которые изначально обусловлены не душевными, а физиологическими нарушениями, а также при так называемых духовных заболеваниях (то есть психозах, противопоставляемых «душевным» неврозам) — во всех этих случаях неспособность к страданию может служить симптомом.
Человеку, заразившемуся сифилисом, с определенной (небольшой) вероятностью годы или десятилетия спустя угрожает осложнение на мозг, прогрессивный паралич. И если больной не знает, что нужно регулярно, через определенные промежутки времени проводить анализ спинномозговой жидкости, чтобы точно установить, относится ли его случай к этой небольшой группе риска, он будет опасаться внезапных психических отклонений (заметим в скобках, что и в случае, если анализ покажет угрозу, от развития осложнений спасет лекарство, применяемое при лечении малярии, и даже наступивший паралич можно вылечить, вовремя применив это средство). Страх перед прогрессивным параличом может сам по себе достигать болезненных масштабов, перерасти в самостоятельное заболевание, в невроз. Но что мы наблюдаем в случае, если человек в самом деле заболевает прогрессивным параличом, если эта пугавшая (патологически пугавшая) хворь все-таки его настигает? В этот самый момент человек избавляется от страха перед ней! Почему так происходит? Потому что в клинической картине прогрессивного паралича есть и этот симптом: заболевший погружается в эйфорию и не способен страдать — буквально не страдает вопреки реальному своему страданию.
Обычно врач с большой осторожностью обсуждает в присутствии больного и даже с самим больным вероятность столь тяжелого, пугающего расстройства, каким представляется прогрессивный паралич, но как раз в случае начавшегося прогрессивного паралича такая деликатность безосновательна: пациенту с этим диагнозом можно не стесняясь сообщить, о какой болезни идет речь. Пациент станет со смехом возражать, и, если врач в ответ укажет, что больной уже не в состоянии даже последовательно высказываться, тот всё равно пребудет неколебим, а невнятность речи спишет, как чаще всего бывает в таких случаях, на плохие зубы или вставные челюсти.
Всё, что огорчило бы или даже потрясло нормального человека, никак не задевает того, чья способность к страданию уничтожена подобной болезнью: его ничто не волнует, ничто не производит на него впечатления. Можно привести в пример даже процедуру приема в психиатрическую клинику. Помню, как один больной прогрессивным параличом, войдя в помещение, где проводился осмотр только что поступивших пациентов, с любезной улыбкой и явно выраженным удовольствием приветствовал врачей, заявив, что очень рад оказаться в нашем заведении. И далее, когда этого пациента готовили к пункции спинного мозга, он не проявлял ни в малейшей степени страха и приговаривал лишь: «Я знаю, зачем вы всё это со мной проделываете: чтобы я не заскучал». Когда же наконец провели пункцию, в момент которой пациент не мог не ощутить болезненный укол, он хотя и ойкнул — можно сказать, рефлекторно, — но тут же присовокупил: «Нет, всё в порядке».
Если упустить из виду тот факт, что именно люди с душевным, то есть с психическим, заболеванием утрачивают нормальную способность переживать и воспринимать страдание, то со специалистом может случиться то, что произошло однажды со мной. Я дежурил в приемном покое психиатрической клиники, и меня вызвали оформлять поступившую пациентку. На месте я обнаружил двух женщин, очевидно мать и дочь. Мать очень переживала, жаловалась вслух, мол, как всё это ужасно, в то время как дочь всячески старалась успокоить и утешить ее, твердя, что всё будет хорошо. Я должен был задать пациентке обычные вопросы и обратился к матери, которая пребывала в столь взволнованном состоянии, а та тайком от дочери указала мне пальцем на нее — это ее привезли укладывать в больницу!
Но сама пациентка вовсе не переживала, ее даже не обеспокоило помещение в психиатрическую клинику: именно в силу своего недуга она реагировала достаточно равнодушно на эту определенно незаурядную и как минимум неприятную ситуацию. То есть «ненормальная» (взволнованная, яркая эмоциональная) реакция на ненормальную ситуацию сама по себе представляется нормой поведения.
Но есть и такие психические состояния, в которых, тоже парадоксально, человек страдает именно от того, что не может страдать! Существует особая форма меланхолии, проявляющаяся, в отличие от более привычного расстройства настроения, не в грусти или тревоге, но в постоянных жалобах на то, что больной утратил способность как радоваться, так и страдать, что он вообще не ощущает никаких эмоций ни от приятных, ни от неприятных событий, на болезненное бесчувствие, душевную тупость, — такие пациенты жалуются даже на то, что не способны заплакать, и их отчаяние из-за этой неспособности страдать принадлежит к числу величайших горестей, с какими приходится сталкиваться психиатру. Выходит, в сознании человека глубоко укоренено понимание того, что страдание составляет неотъемлемую часть человеческого бытия.
И всем нам это понимание вовсе не так чуждо, как могло бы показаться на первый взгляд: в нормальном душевном состоянии человек каким-то образом тоже сознает нерасторжимую связь между жизнью и страданием.
Достаточно честно, в упор, задать себе вопрос: согласились бы мы вычеркнуть из своего прошлого печальные переживания, например любовные огорчения, готовы ли мы обойтись без всего, что могли бы назвать печальным, причиняющим страдания, — и несомненно, все мы ответим отрицательно. Ведь откуда-то нам известно, что именно в эти нерадостные моменты или периоды жизни совершается внутренний рост и развитие.
Кто-либо из вас мог бы на это возразить, что я тут применил софистическую уловку, то есть демагогический фокус: мне следовало бы обратиться с подобным вопросом к человеку, пока он еще «погружен» в страдание, и тут-то и спросить, согласен ли он такое терпеть. Однако и на этот вопрос мы располагаем ответом, полученным непосредственно из живого опыта.
Чуть более года назад заключенные концлагеря стояли в рвах и рыли, копали, долбили мерзлую землю так, что искры летели. И когда надсмотрщики отходили в сторону и, ненадолго оставшись без надзора, усталые руки, сжимавшие кирки и лопаты, опускались, тут же начинались пересуды с людьми из «верхней» бригады, и эти разговоры на рабочем месте всегда были одни и те же: они всегда, повинуясь своего рода психическому автоматизму, обращались к одной-единственной теме — жратве. Заключенные обменивались рецептами, составляли меню, расспрашивали друг друга о любимых блюдах, расхваливали лакомые кусочки и воображали, какие выставят угощения, когда освободятся из лагеря и смогут приглашать друг друга в гости и наносить визиты. Однако лучшие из заключенных мечтали о дне освобождения не только затем, чтобы вновь насладиться кулинарными изысками, но по совсем иной причине: чтобы выйти наконец из этого недостойного человека положения, в котором люди не могли думать ни о чем, кроме еды, из ситуации, в которой человек не мог отвлечься от мысли: четверть десятого сейчас или уже половина, половина двенадцатого или уже без четверти полдень, и сколько еще часов предстоит провести в этих ледяных рвах на голодное брюхо, до короткого перерыва на обед или до вечера, когда заключенных строем поведут в лагерь и наконец-то выдадут на кухне миску супа.
Как мы мечтали тогда о подлинно человеческом страдании, о подлинно человеческих проблемах, человеческих конфликтах — вместо этих недостойных человека тревогах о жратве и голоде, холоде, потребности во сне, о том, не изобьют ли тебя! С какой тоской вспоминали мы времена, когда на нашу долю выпадали человеческие страдания, проблемы и конфликты, а не страдания и страхи животного, но и тогда, помышляя о будущем, мы мечтали не о состоянии без страданий, проблем и конфликтов, а о будущем, в котором нам придется страдать, однако страдать лишь от тех мук, которые наполнены человеческим смыслом.
1 В. Франкл обыгрывает устаревший немецкий термин Geisteskrankheiten, дословно «болезни духа», который в современной медицинской классификации соответствует тяжелым психическим расстройствам (относящимся к «большой психиатрии»), в отличие от неврозов, стрессовых реакций и др. (сфера «малой психиатрии»).
