«Семечки»: записная книжка Константина Вагинова

Издательство Европейского университета в Санкт-Петербурге представляет книгу «"Семечки": записная книжка Константина Вагинова» (редакторы-составители Д. М. Бреслер, М. Л. Лурье).

Константин Вагинов (1899–1934) — один из наиболее самобытных писателей 1920-х — начала 1930-х годов, издавший четыре поэтических сборника и написавший четыре романа. Он был вхож в разные поэтические и интеллектуальные круги: в объединение «Звучащая раковина» Н. С. Гумилева, в «Кольцо поэтов им. К. К. Фофанова», в круг М. А. Кузмина и М. М. Бахтина, в переводческий кружок АБДЕМ и объединение ОБЭРИУ. В архиве писателя есть объемная тетрадь, бо́льшая часть которой, озаглавленная «Семечки», отведена под записи, отображающие повседневный опыт его взаимодействия с речевой и текстуальной средой. Язык городской улицы, трамвайные разговоры, услышанные в очередях анекдоты перемежаются на страницах тетради с цитатами из афиш, объявлений и книг, отобранными с отчетливым пристрастием к фиксациям устной речи. «Семечки», хотя они и не задумывались как самостоятельное произведение, наделены очевидной творческой прагматикой: именно здесь наиболее радикально и последовательно разработана поэтическая проблематика и литературная техника, важные для Вагинова в начале 1930-х: крайние формы сочетаемости дискурсов и стилей, включение живой речи в литературное произведение, приемы коллажного повествования. Несмотря на то что тетрадь давно известна исследователям творчества Константина Вагинова, она опубликована лишь фрагментарно. В настоящем издании впервые дается полная публикация записной книжки Константина Вагинова, сопровожденная рядом статей, комментарием и иллюстрациями.

Предлагаем прочитать фрагмент из открывающей книгу статьи Дмитрия Бреслера и Михаила Лурье «Всё характерное, смешное и странное» о записной книжке Константина Вагинова «Семечки».

Записная книжка Вагинова достаточно давно известна исследователям его творчества. Еще в 1960-е годы А. И. Вагинова, вдова писателя, передала тетрадь для изучения Т. Л. Никольской вместе с некоторыми другими рукописными материалами мужа. Отдельные записи из тетради публиковались дважды в конце 1990-х годов: сначала Т. Л. Никольской при участии Т. И. Виноградовой в литературном альманахе «Петрополь» (1998)¹, затем Т. Л. Никольской, В. И. Эрлем и Т. И. Виноградовой в составе «Полного собрания сочинений в прозе» (1999)². Эти публикации исключительно фрагментарны и были призваны лишь ознакомить читателя с литературными особенностями источника, чтение которого в полном объеме представлялось публикаторам необязательным. В примечаниях к «Полному собранию…» «Семечки» охарактеризованы как «свод ранее сделанных записей»³, а в коротком предисловии к публикации в «Петрополе» говорится о «записях, относящихся к началу 1930-х гг.»⁴ и затем использованных Вагиновым в работе над второй, неоконченной редакцией романа «Гарпагониана» (1933–1934). «Семечки» воспринимались исследователями как рабочая тетрадь автора, умершего прежде, чем он успел в полной мере воспользоваться накопленным материалом.

Никольская и Эрль пишут: «В "Семечках" нет ни размышлений писателя о своем творчестве, ни впечатлений о событиях культурной жизни, ни характеристик известных общественных или литературных деятелей. Крайне редко встречаются выписки из книг, анекдоты литературного быта. В основном Вагинов записывал голоса городских окраин»⁵.

Читая записную книжку Вагинова, исследователи старались найти в ней факты из жизни и творчества писателя и, так как это почти не удавалось, не придавали ей существенного значения. Сегодня, посредством поиска по корпусам текстов (Google Books, НКРЯ и др.), нам удалось обнаружить в тетради важные биографические и источниковедческие данные, в «голосах городских окраин» расслышать «впечатления о событиях культурной жизни». Мы также нашли некоторое количество «выписок из книг», что заставляет подозревать наличие в тексте записной книжки еще большего количества потенциальных цитат, пока не выявленных и не атрибутированных. Важно и другое: только чтение полного текста «Семечек» позволяет представить поэтические принципы позднего Вагинова. В записной книжке проявляется, с одной стороны, свойственные поэту представления о формах проявления литературности в обыденной жизни и в повседневном общении, о роли автора как собирателя и скриптора художественной речи, затаенной в многочисленных дискурсивных практиках; с другой стороны — эстетический императив «правдивости» литературы по отношению к действительности.

Прагматику ведения Вагиновым записной книжки можно увидеть уже в ее названии. Записи предваряются своего рода шмуцтитулом, на котором значится: «К. Вагинов. Семечки». Лист украшен виньеткой с изображением цветка (выведен теми же синими чернилами, что и заголовок), а рядом с заглавием сделана карандашная надпись, заключенная в квадратные скобки: [Зерна]. Возможно, Вагинов просто сомневался, как озаглавить свои записи, и поэтому зафиксировал оба варианта. Но контекст, создаваемый предшествующими записями (занятия древними языками), наталкивает на содержательную интерпретацию карандашной подписи: она позволяет распознать онтологический смысл заглавия, оксюморонным образом заключенный в просторечную формулу. В греческом языке соответствующее по значению слово σπέρμα (от глагола σπείρω ‘сею’, буквально: ‘посеянное’ — то же соотношение, что у русского се-ять / се-мя) имеет переносные значения. Одно из них отмечено именно для множественного числа — σπέρματα, которое у Анаксагора и Эпикура применяется в значении στοιχεîα — elements, первоэлементы, стихии в античном смысле⁶. Нельзя исключить, что, затевая эту скрытую языковую игру, Вагинов имел в виду в том числе и социальные коннотации русского слова «семечки», актуализировавшиеся в революционные годы⁷. «Семечки» произрастут на листах тетради скабрезными анекдотами, подзаборными песнями, окказиональными выписками из макулатурных книг, окраинными вербатимами. Заголовок для свода необязательных впечатлений — ироничный, если не сказать язвительный буквализм в переводе с греческого на русский — продолжает традицию именования романов Вагинова, начатую самым известным из них, «Козлиной песнью» (1928), трагедией культурного сообщества, превращенной в изложении писателя в трагифарс.

Публикуемая часть тетради датируется вполне уверенно. На третьей странице «Семечек» переписан текст сухумской театральной афиши (расположение текста воспроизводит афишное членение на строки) — анонс премьеры оперы «Нитуш», которая, как нам удалось установить, состоялась 22–23 ноября 1932 года⁸. Пребывание Вагинова в Сухуме в конце ноября 1932 года подтверждается открыткой, отправленной Н. К. Чуковскому 30 ноября⁹. Эти соответствия заставляют предположить, что начало ведения записной книжки совпадает с поездкой Вагинова в Сухум: из Ленинграда Вагинов на поезде отправляется в Крым, откуда по морю добирается до Абхазии, чтобы пройти лечение в санатории имени Ленина в поселке Гульрипш, где в те годы лечили от туберкулеза¹⁰. Таким образом, Вагинов начал делать записи в «Семечки» с конца осени 1932 года.

Записная книжка ведется хаотично, Вагинов далек от дисциплинированного ежедневного дневникового заполнения страниц тетради: он никогда не датирует записи, и лишь редкие из них можно привязать к конкретной дате. Один из таких фрагментов — упоминание торжеств в Ленинграде по поводу шестнадцатой годовщины Октябрьской революции¹¹ — находится ближе к концу тетради, что позволяет сделать вывод, что Вагинов вел ее как минимум до осени 1933 года. Вполне вероятно, что он делал какие-то записи еще в начале следующего года, вплоть до обострения болезни, приведшей к его смерти 26 апреля 1934 года.

Характер и источники записей

«Семечки» содержат более тысячи самостоятельных записей, от одного слова до полустраницы текста, которые Вагинов педантично отделяет друг от друга короткими горизонтальными чертами. Они различны в содержательном и в стилистическом отношениях, сделаны в разных местах, почерпнуты из разных источников. Вместе с тем чтение полного текста «Семечек» позволяет увидеть в этом структурном и дискурсивном многообразии отчетливые тематические доминанты, повторяющиеся типы записей, определенные группы источников и принципы работы с ними.

Вагинов фиксирует случайно услышанные реплики и диалоги, вырванные из общего коммуникативного шума улиц, парков и садов, южных курортов, из разговоров пассажиров городского транспорта, посетителей кабаков и кафе. Показательно, что уже на второй странице записной книжки мы встречаемся с подобными вербатимами разных стилей, собранных в разных локациях. Вагинову интересно записать перебранку в трамвае: — Подумаешь какой барин! / — Ничего подобного — такой же хам как и вы; он обращает внимание на ситуативное словообразовательное творчество попутчика в поезде: — Вы сегодня обоспалися; на тавтологию, рожденную из омонимического словоупотребления, вырванного из контекста: Собачка чуть не убила меня из ружья. Я лежал у костра, грелся, и она наступила на собачку; на остроты туберкулезных больных: Абхазия — Всесоюзная плевалка. Все эти разномастные записи объединяются двумя общими чертами: они имеют отчетливую устную природу и в них присутствует окказиональный языковой материал, отклоняющийся от литературной нормы. В некотором роде вербатим оказывается парадигматическим образцом всего материала «Семечек»: ориентация на устность и на поиск маргинального языкового материала присутствует и в записях другого характера.

Некоторые устные высказывания, случайно услышанные в чужих разговорах или от мимолетных собеседников, группируются по принципу единства места. Например, эти реплики: «Хороша веселая! Просто развратная баба», «Брюки одиночки», «Смотри, как почки пукнули», «Все время чай пьет, а живот холодный» — были услышаны в Детском Селе, а другие: «Семеро е...и говорили целка!», «Вот спасибо, большое спасибо, дай бог вашему мужу жену хорошую!» — во Пскове. Вместе с тем записи, сделанные в одной локации, часто не выглядят случайными, но воспринимаются — по-видимому, и самим Вагиновым — как документальные словесные зарисовки, охватывающие культурное и речевое пространство города или района.

Друзья и знакомые Вагинова, знавшие о его увлечении, привозили ему из поездок порцию вербатимов и местных языковых витиеватостей¹². Таковы записи, объединенные заголовком « Гербарий Владивостокских впечатлений»:

Эфирность и невесомость букв русских и западных нарисованных дальневосточником вывесок.

—

Старушка не желала шокировать безбожников и молилась в окошечко.

—

В китайском квартале продаются белые конверты с красной полоской.

—

[У Байкала деревни с избами в ампирном стиле из лиственницы.]

—

Грам<офонная> пл<астинка>:
— Коля, Коля, дай мне.

Мы предполагаем, что о посещении Дальнего Востока Вагинову рассказывал поэт Венедикт Март¹³. Рефрен популярной песни, непривычные названия городских топонимов, мелкие детали быта — осколки впечатлений, случайные факты составляют картину поездки приятеля. Другая серия записей, сделанная в Детском Селе, документирует прогулку Вагинова по городу и парку:

Во дворе заиграла шарманка. — Что за китайская музыка спросил Филя.

—

Мне парк совершенно ненужен мне дорога нужна.

—

— Раньше чем начать сеанс игры… — сказал культурник.

—

— Ты вот брошюры велишь читать, а я не могу: буквы, как рюмки, сами прыгают.

—

Улицы опустели. Офицерское собрание не кричало снопами света, не неслись наглые волны оркестров, закрытые двери молчали.

—

— Какой симпатичный герой, — сказала домохозяйка своему мужу, обходя огромную статую Августа. Дети, взявшись за руки бежали впереди.

Этот блок заметок описывает ситуацию спонтанного взаимодействия с дискурсивно выраженным пространством, вербализует один из парков бывшей царской резиденции. Однако среди вербатимов Вагинов записывает здесь цитаты из книги П. М. Никифорова «Муравьи революции» (М., 1932) — это реплика «Ты вот брошюры велишь читать…» и описание «Улицы опустели…»¹⁴. Примечательно, что в данном случае цитаты неотличимы от вербатимов, их функции идентичны, а процесс чтения оказывается параллелен процессу вслушивания в среду.

В самом начале записной книжки, на обороте шмуцтитула «Семечек», Вагинов записывает карандашом: шкица — девушка. Эта словарная дефиниция (первая, но, вероятно, не самая ранняя из вагиновских записей) открывает собой большой лексикографический блок «Семечек», разнесенный по страницам тетради в виде словарных столбцов и отдельных толкований. Заметную часть таких записей — более 130 единиц — составляют слова и выражения из воровского жаргона. Их совокупный состав не совпадает со словником ни одного из вышедших в первой трети ХХ века словарей и подборок «блатной музыки», с которыми гипотетически мог быть знаком Вагинов¹⁵. Более того, в « Семечках» толкуются некоторые слова и выражения, которых нет ни в одном из этих изданий или они даны с другими значениями: например, ногти оставлять — оставлять следы, люстра — литр, говнарой — хлеб, молтышка — трус и многое другое. При этом в отдельных случаях употребительность записанных Вагиновым арготизмов находит подтверждение в более поздних словарях или в других источниках: так, слово перчики в значении ‘перчатки’, отсутствующее в старых словарях, приводит в своем словаре Л. М. Городин¹⁶ по материалам более поздних записей в мордовских лагерях. Таким образом, арготический пласт лексикографии в «Семечках» — это собственные «полевые материалы» Вагинова, конспекты его разговоров с ворами, шпаной и детдомовцами.

Об этом же свидетельствует и характер самих записей. Во-первых, в составе списков-столбцов лексемы и фразеологизмы блатного языка даны не в алфавитном порядке. Во-вторых, отдельные толкования сопровождаются речевыми контекстами — примерами употребления (Ну как браток газанем што ли? Газовка пьянка. Нагазовался я сегодня), а в некоторых случаях при этом отсутствуют толкования самих арготизмов (Я вставлю тебе вместо души петра; Ну ка лусни ему разок). В-третьих, толкования имен нарицательных перемежаются с примерами из блатной антропонимии и вернакулярной ленинградской топонимии (Шкварка — так прозвали его подавальщицы в столовой, прозвище прилипло; Трипперштрассе — Лиговка). В-четвертых, местами лексикография преступного мира тянет за собой этнографию (Фомка — маленький ломик, носят за голенищ<ем> или в рукаве). Наконец, в-пятых, толкования, которые приводит Вагинов, не всегда достаточно семантически конкретны (шкура — барышня), а в некоторых случаях для объяснения одних арготических выражений использованы другие (стоять на шариках — на стреме, срубщики — маклаки) — вероятно, такие записи представляют собой конспект пояснений, которые давали писателю его «информанты».

В поиске языкового материала Вагинов не только слушает уличные разговоры, но и листает словари XVIII века, просматривает каталог питомников садовых растений и заносит на страницы «Семечек» столбцы названий сортов деревьев, редких оттенков роз (Лососинно-розовая / Кармазинно-красная / Лососинно-желтая / Медно-розовая / Млечно-белая…), устаревших, малоупотребительных слов, записывая их в алфавитном порядке, как они следуют в словаре, но выборочно — в книжку попадают только заинтересовавшие его лексемы (Брюзгун / Брюзгунья / Брюхан / Брюхач / Брющи́ще / Бессоние и т. д.). Такие списки в большинстве случаев располагаются в тетради на левой стороне разворота, тогда как правая или остается незаполненной, или — очевидно, позже — используется для записи вербатимов. Один из таких лексикографических разворотов позволяет увидеть, для чего Вагинов резервировал правые страницы: на странице 117 (здесь и далее номера страниц записной книжки указываются по наст. изд.) он делает прозаические наброски, используя лексику из стар<ого> словаря, записанную слева на странице 116. Примечательно, что диковинными, вычурными словами здесь выражаются или характеризуются в том числе и члены «Общества собирателей мелочей уходящего быта» — персонажи романов «Бамбочада» и «Гарпагониана» (над последним Вагинов работал параллельно с ведением «Семечек»), Пуншевич и Торопуло: — Эх, ты, пироготворец, — сказал Пуншевич Торопуло. / Постепенно Торопуло одебелевал. / Борька был очень крадлив т. е. склонен к воровству. / — Ишь ты — тоже лаятель нашелся — сказал — токарь.

1. Вагинов К. Из записных книжек / публ. Т. Л. Никольской // Петрополь. 1998. № 8. С. 129–142.

2. Вагинов К. Семечки: (Записная книжка. Отрывки) // Вагинов К. Полн. собр. соч. в прозе / cост. А. И. Вагиновой, Т. Л. Никольской и В. И. Эрля, вступ. ст. Т. Л. Никольской, примеч. Т. Л. Никольской и В. И. Эрля. СПб.: Академический проект, 1999. С. 500–511.

3. Вагинов К. Полн. собр. соч. в прозе. С. 583.

4. Вагинов К. Из записных книжек. С. 129.

5. Вагинов К. Полн. собр. соч. в прозе. С. 583–584.

6. Liddell H. G., Scott R. A Greek-Englısh Lexıcon / revised and augmented by sir H. S. Jones. Oxford: Clarendon Press, 1996. P. 1626.

7. См. об этом: Россомахин А. Досуг люмпена: подсолнух и семечки как маркер хаоса в 1917 году // Труд и досуг: Альманах Центра исследований экономической культуры СПбГУ. СПб.; М.: Изд-во института Гайдара. С. 525–550.

8. Советская Абхазия. 1932. № 268 (3413). 21 нояб.

9. См.: Воспоминания Николая и Марины Чуковских / сост., вступ. статья Е. В. Ивановой, коммент. Е. В. Ивановой, А. Л. Дмитренко, П. Ф. Успенского. М., 2015. С. 570–571.

10. См. подробнее коммент. В поезде... и Абхазия — всесоюзная плевалка на с. 275 (здесь и далее указываются номера страниц наст. изд.).

11. См. коммент. К ангелу была прикреплена гроздь цветных шаров… на с. 348.

12. Вагинов также коллекционировал фантики от конфет — и ему привозили экземпляры, недоступные в Ленинграде. См. воспоминания А. И. Доватура: «У него один роман есть на основании бумажек от конфет. Он написал. Называется "Бамбочада". Я в это время приехал после лета с Кавказа… и там у одних родственников сидим мы, пьем чай с конфетой, и вдруг меня поражает конфета, самая обыкновенная: на конфете — дама в шляпе, попугай, дама кормит попугая сахаром. И название этой конфеты — "Прогресс". <…> Я говорю моей родственнице, она была дочь американского консула в Москве: "Разрешите взять мне, один писатель интересуется". Когда я приехал сюда, подарил ему, и он даже в корректуре вставил эту бумажку. У него был такой альбом, где были они наклеены, и эта тоже — "Прогресс"! Ему нравилось это необыкновенно — просто абсурдность. Это Козьма Прутков, это все что угодно» (Доватур А. И. Устные воспоминания / подгот. Текста и примеч. Л. Л. Ермаковой // Древний мир и мы: классическое наследие в Европе и в России. СПб., 2014. Вып. 5. С. 180).

13. См. коммент. 30 г. Гербарий Владивостокских впечатлений на с. 307.

14. См. коммент. — Ты вот брошюры велишь читать… и Улицы опустели… на с. 323.

15. Вот список этих источников: Смирнов Н. А. Слова и выражения воровского языка, выбранные из романа Вс. Крестовского «Петербургские трущобы» // Известия Отделения русского языка и словесности Академии наук. СПб., 1899. Т. IV, Кн. 3. С. 1065–1087; Авдеенко И. К. Босяцкий словарь: Опыт словотолкователя выражений, употребляемых босяками / cост. по разным источникам Ванька Бец. Одесса: [скл. изд. у авт.], 1903; Путилин И. Д. Условный язык петербургских мошенников, известный под именем «Музыки» или «Байкового языка» // Записки И. Д. Путилина. СПб., 1904. Кн. 4. С. 261–267; Досталь Г. Воровской словарь. Слобода Покровская: Тип. Н. К. Платонова и К°, 1904; Трахтенберг В. Ф. Блатная музыка («Жаргон» тюрьмы): По материалам, собр. в пересыльных тюрьмах: Петерб., Моск. («Бутырки»), [и др.] / под ред. и с предисл. И. А. Бодуэна-де-Куртенэ. СПб.: Тип. А. Г. Розена, 1908; Попов В. М. Словарь воровского и арестантского языка. Киев: Т-во «Печатня С. П. Яковлева», 1912; Блатная музыка: Словарь жаргона преступников / [сост. С. М. Потапов]. М.: Изд. управления уголовного розыска республики, 1923; Потапов С. М. Словарь жаргона преступников (блатная музыка) / сост. по новейшим данным. М.: Управление уголовного розыска НКВД, 1927; Виноградов Н. Н. Условный язык заключенных Соловецких лагерей особого назначения // Соловецкое общество краеведения: материалы. Соловки: Издание Бюро печати УСЛОН, 1927. Вып. XVII: Из работ криминологической секции. С. 15–46 [«Словарик тюремного жаргона» — с. 29–30; «Словарь соловецкого условного языка» — с. 31–46]; Тонков В. А. Опыт исследования воровского языка. Казань: Б. и., 1930; Хандзинский Н. Блатная поэзия // Сибирская живая старина. 1926. Вып. 1 (V). С. 41–83 [«Словарь блатного жаргона» — с. 81–83].

16. См. список литературы к комментариям.