Издательство «Директмедиа» выпустило книгу историка Дмитрия Тараторина «Русская власть. Опыт деконструкции».
Это книга о происхождении самодержавного проекта в истории русской государственности. Откуда пошло самодержавие? Как оно повлияло на формирование России? Этими вопросами задавались как отечественные, так и зарубежные историки. В дискуссии вокруг самодержавия нельзя обойтись без рассмотрения монгольского влияния, анализ которого разделил историков на два лагеря: тех, кто считает его ключевым фактором в становлении самодержавия, и тех, кто отстаивает самостоятельный русский характер этой формы власти. Дмитрий Тараторин предлагает новый взгляд на самодержавие как проект власти, корни которого уходят в домонгольское время.
Книга будет интересна любителям русской истории, а особенно читателям, которым не дает покоя вопрос монгольского влияния на Россию. Дискуссия вокруг него чрезвычайно политизирована, так как идея монгольского генезиса российского государства влияет на восприятие страны в целом. Является ли Россия европейской страной в политическом и культурном измерении? Насколько открыты для реформ политические институты России? Или, может быть, у России особый, свой путь, и неверно оценивать её с позиций европейской истории? Всё это входит в более широкую дискуссию о политической истории российского государства, и в её корне стоит вопрос самодержавия.
Предлагаем прочитать фрагмент книги.
«Второй Константин»
Алексей Михайлович — единственный русский государь, который реально ориентировался на византийский образец и мечтал о создании единой православной империи под рукой московского царя. До него «новоизраилитское» мироощущение самодержцев ориентировало их на изоляционизм и утверждение единственности и избранности их государства.
Именно поэтому, как мы помним, никакие попытки послов Священной Римской империи соблазнить их византийским наследством, дабы подвигнуть к вступлению в коалицию для борьбы с османами, успеха не имели.
Самый яркий пример — в 1576 году император Максимилиан II, опять же, в целях направить энергию Грозного в русло священной войны, предлагал ему в качестве будущего приза престол и титул «всходного [восточного] цесаря». Иоанн отнёсся совершенно индифферентно к «цесарству греческому», однако предъявил требование признать его царём «всея Руси». Император признал.
Этим осознанием русской избранности были проникнуты не только государи, но и народ во времена Калитичей. Общепринятой была точка зрения о «поврежденности» греческого православия под влиянием сначала Флоренийской унии, а затем турецкого владычества. На этом и была основана убежденность, что «Русь благочестием всех превзыде». Соответственно, зачем нам «берег турецкий», если мы сами «избранный народ»?
С приходом Романовых оценки меняются, а горизонты раздвигаются. Они становятся, уже в полном смысле, имперскими.
Историк церкви Николай Каптерев отмечает: «Царь Алексей Михайлович воспитывался в грекофильских традициях своей семьи. Его дед был ставленником иерусалимского патриарха Феофана, которому поэтому Филарет Никитич всегда оказывал особую любовь, расположение и готовность исполнять все его просьбы о помощи святому Гробу, или о помощи тем лицам, которых Феофан рекомендовал вниманию Московского патриарха… Филарет Никитич много содействовал развитию и укреплению у нас идеи о необходимости тесного постоянного единения между русскою церковью и тогдашнею греческою. Вполне естественно было, что по тому же пути, по которому шел в своих сношениях с православным востоком Филарет Никитич, пошел и его внук — царь Алексей Михайлович, только он еще шире, чем его дед, понял самую идею о необходимости полного единения русской церкви с тогдашнею греческою, и энергичное всестороннее проведение ее в жизнь стал считать одною из главных и насущнейших задач своего царствования».
Из этой идеи и родился замысел правки священных книг и приведения текстов в соответствие с греческими образцами. Его реализация привела к Расколу именно потому, что русские люди в массе своей никак не хотели отказаться от ощущения избранности. Но царь от нее вовсе не отказывался. Просто он понимал ее совершенно иначе.
Каптерев продолжает: «В церковных грекофильских стремлениях царя Алексея Михайловича не последнюю роль играли и политические мотивы, так как Алексей Михайлович считал себя преемником древних благочестивых греческих императоров не только в делах веры и благочестия, но и законным наследником их царства, верил, что ему, или его преемникам, действительно суждено в будущем владеть самым Константинополем и всеми православными народами, томящимися под турецким игом. Конечно, Алексей Михайлович с особым вниманием и удовольствием слушал, когда приехавший в Москву в 1649 году иерусалимский патриарх Паисий в своей приветственной речи, на первой аудиенции у государя, торжественно, вслух всех говорил между прочим и следующее: "Пресвятая Троица — Отец, Сын и Св. Дух, едино царство и господство, благословит державное ваше царствие, да умножит вас превыше всех царей, и покажет вас победителем и одолетелем на сопротивных видимых и невидимых врагов, якоже и древних и новых царей: царя Давида, царя Езекия и великого царя Константина; да утвердит вас и умножит лета во глубине старости, благополучно сподобит вас восприяти вам превысочайший престол великого царя Константина, прадеда вашего, да освободит народ благочестивых и православных христиан от нечестивых рук, от лютых зверей, что поедают немилостиво; да будеши новый Моисей, да освободиши нас от пленения, якоже он освободил сынов израилевых от фараонских рук жезлом — знамением честного животворящего креста". Точно так же с большим удовольствием, вероятно, Алексей Михайлович читал в челобитной бывшего константинопольского патриарха Афанасия Пателара, приезжавшего в Москву в 1653 году, что порабощенные турками греки имеют в русском царе "столп твердый и утвержение вере и помощника в бедах и прибежище нам и освобождение... А брату, государь, моему и сослужителю, великому господину, святейшему Никону патриарху московскому и всеа Руси, освящати соборную апостольскую церковь Софею премудрость Божию". С своей стороны и Никон, при своем поставлении в патриархи, на приветственную речь царя, говорил ему, что он — Никон — желает государю, чтобы Бог распространил его царство "от моря и до моря, и от рек до конца вселенные, и расточенная во благочестивое твое царство возвратит и соберет во едино и на первообразное и радостное возведет, во еже быти ти на вселенней царю и самодержцу христианскому, и воссияти яко солнцу посреди звезд". Понятно, что Никон так говорил, хорошо зная, что молодой царь смотрит на себя как на призванного объединить в своей, благочестивой державе все расточенные православные народы, страждущие под игом неверных».
Эта новая парадигма имела, разумеется, не только и не столько даже внешнеполитическое значение. Это была форма легитимации, опять же «иконической», но уже не через образ «Грозного ангела», но праведного и милостивого царя. Уже не ветхозаветного, но продолжающего миссию первого христианского императора Константина.
Эта новая политика требовала и новых «иконических» жестов, прямо противоположных деяниям Грозного. Именно так и следует понимать перенесение мощей митрополита Филиппа, убитого по приказу Иоанна Васильевича, из Соловецкого монастыря в Успенский собор Кремля. Алексей Михайлович в письме боярину Одоевскому писал: «И порадовал нам Бог, великому государю, великаго солнца: якоже древле царю Феодосию пресветлаго солнца Иоанна Златоустаго возратити мощи, тако и нам даровал Бог целителя, новаго Петра, и втораго Павла проповедника, и втораго Златоуста, великаго пресветлаго солнца Филиппа, митрополита московскаго и всея Росии чудотворца, возратити мощи».
То есть это действо было «иконой» перенесения мощей святого Иоанна Златоуста, который в начале V века был предан суду, лишен сана и сослан за обличение жены византийского императора Аркадия Евдоксии. А при императоре Феодосии мощи святителя были перенесены в столицу. Алексей Михайлович, уподобляясь византийскому царю, обратился с молением к мощам Филиппа «… разрешить согрешение прадеда нашего, царя и великаго князя Иоанна». Таким образом, он, как и его отец Михаил, принимал наследие Грозного, но не с гордостью, а с покаянием за грехи «предка». Поначалу…
Такое продуманное следование византийской модели не могло не привести к попытке реализовать принцип «симфонии» светской и духовной властей. Для Руси это было совершенно революционной идеей. Царь и даже великий князь, с момента обретения русской церковью «независимости» от Константинополя, еще при Василии Темном, держал главу ее в жесткой зависимости от своей непререкаемой воли. И этот «симфонический» эксперимент, спровоцированный самыми благими намерениями, в конечном счете привел к результату, обратному задуманному — полному подчинению церкви диктату царя уже в период правления сына «нового Константина».
