Издательство «Альпина Паблишер» представляет книгу Ольги Ярмолович «Яд материнской любви. Как мама придумывала мне болезни. Личная история о синдроме Мюнхгаузена».
Для родителей естественно заботиться о здоровье своего ребенка, следить за его состоянием и обращаться к врачу в случае болезни. Но иногда мать, которая уверяет врачей, что ребенок тяжело болен и нуждается в постоянном уходе, лекарственной поддержке и процедурах, не здорова сама. У матери Ольги Ярмолович были ярко выраженные признаки делегированного синдрома Мюнхгаузена — редкого состояния, при котором родители намеренно вызывают у ребенка болезни или выдумывают их, чтобы обратиться за медицинской помощью.
Ольга выросла и поняла, что ее диагнозы были вымышленными, тонны лекарств — ненужными, а обследования — калечащими тело и психику. Она написала откровенную и пронзительную историю о своем детстве, окрашенном цветами больничных палат. Это не просто первая в России книга о делегированном синдроме Мюнхгаузена, это история выживания, обретения зрелости и свободы от жестокого родителя и внутренних демонов, передающихся по наследству.
Предлагаем прочитать фрагмент книги.
Два «мюнхгаузена»
Неужели вам обязательно нужно убить человека, чтобы понять, что он живой?!
Из к/ф «Тот самый Мюнхгаузен»
Сейчас в сети всплывает всё больше реальных историй о делегированном синдроме Мюнхгаузена. Их не единицы, даже не десятки — сотни. Ситуация осложняется тем, что больные идут к хирургу, неврологу, кардиологу, терапевту — к кому угодно, но не к психиатру. Если какой-либо из врачей к нему направляет, «мюнхгаузен» просто меняет специалиста. В связи с этим говорить о статистике заболеваемости очень сложно.
О некоторых случаях рассказывают уже выросшие, как я, дети. Реже диагноз ставят матери еще маленького ребенка. Чем больше таких историй я читаю, тем больше убеждаюсь, что такая не одна, а еще — что со мной всё в порядке, пусть даже я так поздно осознала произошедшее.
Первое место в мрачном рейтинге «мюнхгаузенов» занимает история Джипси Бланчард. Если говорить прямо, то, возможно, из-за нее только и заговорили о «мюнхгаузене» по доверенности — уж больно страшным оказался конец у этой истории.
Джипси жила со своей матерью Ди-Ди и, по утверждению последней, была очень больным ребенком. Эпилепсия, мышечная атрофия, непереносимость сахара, сильные задержки в развитии и еще целый список диагнозов. Джипси удалили слюнные железы и все зубы, у нее стояла питательная трубка, мать брила ей голову, утверждая, что волосы всё равно выпадут от лекарств.
Ди-Ди скрывала от всех, в том числе от Джипси, реальный возраст дочери, подделывая документы. В итоге Джипси освободилась от контроля матери только в 24 года, но какой ценой! Со стороны Ди-Ди выглядела безумно заботливой мамой, которая посвятила всю свою жизнь больному ребенку. Люди восхищались ею (боже, как это мне напоминает мою собственную историю).
Погружаясь в историю Джипси, я понимала, что мне повезло. Ди-Ди была огромным авторитетом для дочери, мастерски ею манипулировала, совершая, помимо физического, еще и психическое насилие. Ради избавления Джипси пришлось пойти на крайность. Она убила мать. Строго говоря, нож в спину Ди-Ди вонзил бойфренд Джипси, но спланировали они всё вместе. К слову, с парнем Джипси познакомилась в интернете, тайком выходя в сеть, когда мать засыпала.
Этой истории посвящено несколько фильмов. Вначале я смотрела двухчасовое документальное кино о произошедшем1 (не рыдала в голос только потому, что дело было в аэропорту), а затем — сериал «Притворство»2, погружающий в историю очень глубоко.
Некоторые сцены цепляли меня настолько, что приходилось ставить фильм на паузу и восстанавливать дыхание, как после бега, хотя я просто лежала в кровати.
Например, в первой серии соседка делает Джипси макияж, чтобы порадовать ее. Как только девушка уходит, мать заставляет дочь умыться.
— Но, мама, мне так нравится! — со слезами в голосе умоляет Джипси.
— Смывай! — Мать непреклонна.
— Все девочки красятся!
— Ты не такая, как все!
Мне как будто перестало хватать воздуха.
«Ты не все!» (ты больная), «Всем можно, а тебе нельзя!» (с другими всё будет хорошо, а с тобой — нет), «Не равняйся на других!» (потому что ты хуже), «Не сравнивай себя с другими!» (потому что ты ущербная) — и еще 33 варианта фраз, которыми меня пытались принизить.
Они безумно задевали меня, заставляя чувствовать себя неполноценной, сломанной, неспособной нормально жить, зависимой. С этих же слов начиналось мамино внушение, что я без нее ничего не смогу, что все достижения: от возможности дожить до текущего возраста до каждой хорошей оценки в школе — всё только благодаря ей. Без нее у меня ничего бы не вышло. То же самое говорила мать Джипси.
Я была готова отдать душу дьяволу, только бы стать такой, как все! После маминых внушений казалось, что мне ничего нельзя, что я действительно какая-то ущербная. Если я промочу ноги, то непременно заболею, да так, что с температурой 38 °C. Если съем что-то несвежее, или жареное, или соленое, или копченое — отравлюсь, да так, что придется ехать в больницу под капельницу. Если буду быстро бегать, да и вообще бегать, у меня случится сердечный приступ. Если порежусь, умру от потери крови.
Книги и фильмы стали моими проводниками к осознанию того, что у моей матери делегированный синдром Мюнхгаузена и что это болезнь. Через чужие, правдивые и придуманные, истории я по крупицам собрала свою. В первый раз в жизни я видела всё настолько четко, будто мой сломанный бинокль наконец починили. Думаю, без фильмов, книг, чужих историй, статей и очерков я бы не прозрела. Или это случилось бы гораздо позже. Именно поэтому я уделяю им так много внимания.
•••
Я смотрела, как в фильме Ди-Ди открывает шкаф, заставленный батареями баночек с таблетками, — и вспоминала целые корзинки и коробки лекарств, которые были в моем детстве. Мать говорит Джипси, что отказалась от всего в жизни только ради нее, и обвиняет в неблагодарности; уверяет дочь, что она совершенно не нужна отцу (который на самом деле звонит и шлет деньги на содержание Джипси, но та об этом не знает). Было невыносимое чувство, будто по моим шрамам, затянутым толстой рубцовой тканью, проводят ножом.
После просмотра последних серий у меня, словно дежавю, появилось ужасное гнетущее ощущение безысходности, накрыли воспоминания о долгих днях, проведенных без цели и радости дома. Я даже почувствовала запах несвежего постельного белья — именно так пахли мои детские воспоминания. Серию за серией я проваливалась в то время. Вокруг меня оживали эти тягучие, темные моменты, причиняя мне буквально физическую боль. Приходилось встряхивать головой, возвращая себя в реальность.
В тюрьме у Джипси взяли интервью. Меня зацепил вопрос: когда именно она осознала, что в ее жизни что-то не так? Девушка ответила, что это произошло в 19 лет. Она тогда задумалась, почему ей запрещено иметь друзей и оставаться одной. Ее случай — крайность. Она была совершенно несоциализированна, единственным авторитетом являлась мать, она привыкла доверять ей полностью и безоговорочно. Я задумалась: почему мне столь долго не удавалось прийти к мысли, что в моем детстве что-то было не так? Оборачиваясь назад, я вижу, что всё в детстве было с привкусом страдания. Только если болеешь и мучаешься, ты достоин внимания, уважения и заботы. Более того, в картине мира моей матери любовь можно заслужить только страданием.
Поворотным для меня стало осознание, что вообще-то никто не любит страдания. Людям не нравится видеть рядом постоянно болеющего, ноющего, вечно в плохом настроении человека. Я сделала огромный шаг на пути к сепарации от мамы, когда разрешила себе не страдать.
После прочтения десятков статей и просмотра всех фильмов о синдроме Мюнхгаузена, какие только можно было найти, я задумалась: где сейчас я и где моя мама? Я живу в своей квартире с любимым человеком, 13 лет успешно работаю юристом, полностью себя обеспечиваю и могу себе позволить путешествовать несколько раз в год. Я вожу машину, пишу маслом и опубликовала уже три книги. У меня две замечательные собаки, каждая из которых неидеальна по-своему.
И да: я не такая, как все. Не потому, что я больная, ущербная и мне нельзя всё то, что можно остальным, а потому, что я уникальна и особенна, неповторима — и больше нет такой другой. Если бы меня попросили придраться к чему-то в моей жизни, то я бы однозначно сказала, что ее омрачает лишь наличие мамы, потому что в свои 60 она находится там же, где и 30 лет назад.
До самой смерти бабушки она сосуществовала с ней в одной квартире. Сейчас она не работает, не выходит из дома, не путешествует, не имеет друзей или любимого человека. Вообще как будто не живет.
Чем дальше я отдаляюсь от нее, тем больше болезней у нее появляется. Мне кажется, как только она поняла, что не может мной манипулировать, как раньше, она переключилась на себя. Уверена, сейчас у нее прогрессирует именно синдром Мюнхгаузена, а не другие болезни, список которых обновляется еженедельно.
•••
Мне было 27, когда я развелась с первым мужем и мама поняла окончательно, что жить по ее сценарию я не намерена. Ровно тогда же у нее появилась болезнь Паркинсона.
Она уверяла меня, что этот диагноз ставится без обследования, болезнь легко определить по тремору рук и затрудненным движениям. Я недоумевала, почему такое серьезное заболевание так просто диагностируют, — но верила, потому что привыкла это делать. Только недавно я узнала, что для постановки диагноза требуется гораздо больше обследований, нежели просто визуальный осмотр врача.
Поняв, что мать сама сочинила себе диагноз, я начала вспоминать, как всё начиналось. Я разводилась и, помимо всего прочего, конфликтовала с матерью. По ее словам, в разводе была виновата я и теперь меня, старую, никто в жены не возьмет, — ну, и всё в этом духе. Внезапно на фоне разборок и выяснений отношений мама предложила мне покататься с ней на велосипеде.
Крайне удивившись, я согласилась: неужели какой-то нормальный совместный досуг? Далеко мы не уехали. Она пыталась сесть и поехать, но всё время заваливалась на одну сторону. Просила то опустить сиденье, то поднять руль, но ничего путного из этого не выходило.
Через неделю она объявила, что у нее, возможно, болезнь Паркинсона, а еще через две — что это точно она. В тот момент я не сомневалась, что так оно и есть. Теперь сомневаюсь. Не была ли история с велосипедом спектаклем?
Однажды я наткнулась в социальных сетях на аккаунт молодого мужчины, больного Паркинсоном. Он много путешествовал и показывал всем, что даже с этим диагнозом не стоит ставить крест на жизни. Маму эта история совсем не вдохновила. Напротив, она начала убеждать меня, что у него какая-то другая форма, а в ее случае жить полноценно совершенно точно невозможно. Мама всегда утверждала, что якобы у нее всё гораздо хуже, чем у других людей, больных такой же болезнью.
Паркинсона ей оказалось недостаточно. О том, что у нее уплотнение в груди, она заговорила примерно в 2018 г., но, в отличие от предыдущих случаев, почему-то не побежала к врачу. Просто рассказывала всем, что у нее рак и она скоро умрет.
Каждое мое путешествие мне сообщалось, что по возвращении я могу ее не застать. Учитывая, что путешествую я четыре-пять раз в год, слышала я подобное регулярно. Привело это всё к прямо противоположному эффекту по сравнению с тем, на что рассчитывала мама: мне стало скучно от подобных бесед, я устала от громких, ничего не значащих слов.
Еще одним подтверждением того, что у матери синдром Мюнхгаузена, стала для меня история с лоперамидом. Мама начала жаловаться на проблемы со стулом около четырех лет назад. Когда я стала покупать ей лекарства, то поняла, что она постоянно пьет лоперамид, чтобы стул был один раз в неделю — так можно реже вставать с кровати. Я была в шоке. Только вдумайтесь: взрослый человек, сам врач (на минуточку), пьет лекарства от расстройства кишечника, хотя у него этого расстройства нет, — просто ради того, чтобы пореже ходить в туалет.
За всё это время она не умерла, имеет отменный аппетит, прибавила в весе, обладает таким же отвратительным характером и черным поясом по закатыванию истерик. Как человек, больной раком, она совершенно не выглядит. Я всё чаще задаюсь вопросом: может быть, она так долго не шла к врачу, потому что боялась, что ее самопровозглашенный диагноз не подтвердится?
Чем меньше я реагирую на ее попытки вызвать во мне чувство вины, тем больше она злится. Случались отдельные эпизоды, когда она говорила — нет, вернее, орала, — что ненавидит меня, что я ужасный человек и что она родила монстра.
Если в разговоре с матерью я пытаюсь припомнить что-то из детства, она утверждает, что такого не было, что я это придумала, что всё было совсем не так. Только я уже не ребенок, я выросла, я могу постоять за себя, и на меня ее газлайтинговые чары не действуют.
Можно, например, давать ей то, ради чего всё и затеяно, — внимание. Когда я только обнаружила открытую рану на груди матери, она категорически отказалась идти к врачу. Представьте себя болячку диаметром около десяти сантиметров, гноящуюся, кровоточащую, дурно пахнущую. Можете ли вы представить человека с такой раной, который считает, что это не повод обратиться за медицинской помощью? Я задумалась: что в моих силах сделать? Позвонила медсестре, которая раньше работала с ней, обрисовала ситуацию и попросила приехать. Мы вместе, в два голоса, уговаривали мать пойти к онкологу. Весь вечер был посвящен ей, и — вуаля — она согласилась. Увы, этого хватило ровно на сутки. На следующий день мать позвонила в слезах и сообщила, что никуда не пойдет. Возможно, она ждала, что мы приедем опять, будем уговаривать, силой сажать в машину, но нет, этого не произошло. Можно и нужно ли заставлять взрослого человека лечиться? К врачу она не обращалась больше года. Только попав в больницу с коронавирусом, не смогла избежать осмотра, где и подтвердился рак.
Я задаю себе вопросы: могу ли я что-то изменить сейчас, пока она еще жива? На что-то повлиять, что-то прояснить? Или, может быть, я действительно ужасный человек? Можно ли договориться с тем, кто уверяет, что мои воспоминания придуманные, что он пожертвовал своей жизнью ради меня и что я — неблагодарная сволочь? Договориться с человеком, у которого психическое расстройство? Может, и не стоит этого делать вовсе? Какие варианты поведения тут вообще могут быть?
Еще вариант: вести с ней диалоги, пытаться в чем-то убедить и переубедить, делиться в качестве аргументов воспоминаниями и эмоциями. Хотя этот метод тоже малоэффективен: эмоции будут обесценены, а воспоминания сравнены со сказками братьев Гримм.
Наконец, всегда можно выбрать себя. В какой-то момент, находясь внутри этой истории, я почувствовала, что мне жизненно необходимо сохранить себя целой, не покалеченной и не разбитой. Слишком долго я собирала себя по кусочкам и создавала свой внутренний мир, чтобы опять всё потерять. Здоровый эгоизм. Вот только, чтобы жить с этим эгоизмом, с собой и с окружающими в мире, надо вначале справиться с чувством вины, социальными шаблонами и установками, которые заставляют ощущать себя бесчувственной сукой.
Не чувствовать себя так мне очень помогло осознание того, что мать вроде как еще жива, но на самом деле ее у меня уже нет. Это причиняло мне сильную боль, но помогло смелее и увереннее выбрать себя. Сейчас я не могу делиться с ней тем, что происходит у меня в жизни. Она как минимум это обесценит, а как максимум ей это будет неинтересно. Если случается что-то плохое, я слышу обвинения, что бросила ее. Например, когда при восхождении на вулкан на Камчатке я упала и сильно повредила ногу, она сказала мне что-то в духе: это был твой выбор, справляйся сама, из-за тебя мне теперь искать, кто нам с бабушкой поможет. Ей неважно, что у меня на работе, какие у меня достижения, ей вообще ничего относительно меня неважно, кроме того, когда же я приду ей помогать. Это меня уже не задевает, потому что я выросла и больше не жду одобрения матери, а живу той жизнью, которую выбираю сама. Впрочем, я сомневаюсь, была ли у меня вообще мама в общепринятом понимании этого слова.
•••
Моим личным адом стало то, что, несмотря на всё это, мне приходится заботиться о ней. Мать отказывается от того, чтобы я наняла сиделку, и требует, чтобы я приходила перевязывать ее сама, поднимала с кровати, меняла прокладки и трусы. Получается, я делаю это для человека, который всё мое детство совершал надо мной физическое и психическое насилие.
Я, словно канатоходец, балансирую на тонкой нити, которая удерживает меня на ногах. Подо мной бурлит лава из чувства вины, детских страхов, созависимости и социальных норм. Было сложно, но в конечном счете я призналась себе, что не хочу иметь ничего общего с мамой. Мне даже не хочется хоть чем-то на нее походить, и, если я вдруг использую ее словечки или ловлю себя на каких-то мыслях, которые созвучны ее убеждениям, мне становится не по себе, хочется выкинуть их из головы, выплюнуть — и рот с мылом помыть. Временами я задаю себе вопрос: может, я всё придумала, может, мне только кажется и я наговариваю на маму?
Возможно, сейчас складывается ощущение, что я что-то недоговариваю и хочу запутать читателя. Но правда в том, что поначалу я и сама запуталась в произошедшем. Чтобы расставить всё по своим местам, мне пришлось отмотать случившееся обратно и разобрать по молекулам. Oбещаю, что в третьей части книги вас ждут ответы на все вопросы, но вначале я проведу вас по тому пути, который прошла сама.
В периоды проблеска, когда она находит в себе силы не предъявлять претензий, пока я делаю ей перевязку, перестилаю постель и собираю мусор, когда она даже говорит «спасибо» на прощание, — я начинаю думать: может быть, я слишком жестока? Это ведь все-таки моя мать. Следом вспоминаю улыбку матери Джипси и жизнерадостные фотографии самой девочки, а потом то, что за ними стояло.
И меня отпускает.
Чем больше я читаю про синдром Мюнхгаузена, смотрю фильмов, героини которых говорят словами моей матери, и копаюсь в собственных воспоминаниях, тем больше убеждаюсь, что именно так всё и было. Принять это, кстати, очень непросто.
Я не помню, на какой по счету статье или после какого конкретно фильма ко мне пришла очень ясная мысль, разделившая жизнь на «до» и «после». Это мысль о том, что если не все, то где-то 98 % моих болезней были ненастоящие, что по количеству болячек я на самом-то деле абсолютно среднестатистический человек. Я могу кататься на велосипеде, не думая о том, что у меня собьется ритм сердца или откажут почки. Могу есть мед и столько мандаринов, сколько в меня влезет, потому что у меня нет никакой аллергии. Могу даже съесть шаверму, купленную около Московского вокзала, — и при этом не отравиться и не умереть. Оказывается, я могу жить полной жизнью без оглядки на свою толстую медицинскую карточку — и не чувствовать себя неполноценной, не думать, что мне резко может стать плохо. Эта мысль принесла мне огромное облегчение. Облегчение, а потом злость на ту, из-за которой мне пришлось через всё это пройти.
Еще один вывод — пугающий — я сделала из просмотренных фильмов, где в «главной роли» был синдром Мюнхгаузена. Везде был одинаковый конец: ребенок-жертва сам становился тираном — и начинал мстить. На этой мысли я запнулась, остановилась и прислушалась к себе. Есть ли это во мне? Могу ли я честно ответить на этот вопрос сама? Не хочу ли я, подобно Джипси, убить свою мать?
1. «Месть Джипси» (Gypsy’s Revenge). 2018.
2. «Притворство» (The Act). 2019.
