«Полит.ру» возобновляет свои знаменитые лекции — как в «Билингве», но в онлайн-формате. Чтобы попасть на следующие разговоры из любой точки мира, задать экспертам свои вопросы, следите за обновлениями в наших социальных сетях.
Первый разговор — о Конституции. Что это такое по существу? Что означают новые поправки? Об этом говорили историк-востоковед, доцент Школы исторических наук НИУ ВШЭ Алексей Муравьев и Владимир Пастухов, доктор политических наук, научный сотрудник University College of London. Модерировал Дмитрий Ицкович.
Первую часть дискуссии можно прочитать здесь. Послушать полную версию — на нашем YouTube-канале.
Владимир Пастухов: Нам не хватает исторически-философского взгляда на Конституцию. В России есть весьма специфическое, но очень распространенное представление о Конституции как об основном законе страны. То есть это такое клише, советский мем, который просто пережил «от Ильича до Ильича» все эпохи. Кончились Ильичи — мем остался, пережил девяностые, нулевые. В массовом сознании он не вызывает ни у кого вопросов. В представлении обывателя существует некая пирамида, на вершине которой располагается Конституция — закон законов. В действительности это не совсем так. Конституция — это в гораздо большей степени философский и политический документ, чем чисто юридический. В любой конституции есть внутренняя часть, которую я бы назвал мировоззренческой. Эта мировоззренческая часть и является основной. И есть внешняя часть, нормативная. Конституция — это философский императив, выраженный языком права. Или такая императивная философия.
У нас есть европейский образец (cм. первую часть дискуссии — прим. Полит.ру). В этом образце, как и в любой философской штучке, есть общее и особенное. Оно напрямую не транслируется. Нужно совершить несколько тяжелейших мыслительных операций. Первое — выделить из европейского конституционного вируса какой-то там РНК, то есть понять, что там специфически европейское, что там общечеловеческое. Это общечеловеческое осмыслить, то есть соединить, понять, как это соотносится с нашим культурным кодом и как оно может быть углублено, и, соответственно, на этой базе создать свою версию. Вот одна из ключевых проблем вообще того, что мы, как евреи, ходим по пустыне уже не сорок, а четыреста лет: мы всё время осваиваем европейский конституционализм, но не усваиваем. Освоить — это не значит усвоить.
Алексей Муравьев: В русском языке новый смысл глаголов получается путем префиксации, то есть прибавления приставки. Поэтому неизбежно получается, что, изменяя приставку, мы полностью меняем смысл. Действительно, освоить что-то — обозначает ознакомиться, понять, как оно устроено. Но в семантике освоения лежит некоторое сохранение дистанции. Усвоение — это принятие внутрь себя. Освоить мы можем много чего, но при этом дистанция будет сохраняться, и мы всегда будем знать что это вроде как хорошее, но не совсем наше. В таком случае, это освоение будет сохранять элемент формальности и значит — невовлеченности. А вот усвоение — это более сложная вещь. Усвоение в русской культуре действительно возможно при помощи такой категории, как правда.
Мне кажется, что люди хотят, чтобы Конституция выражала не истину, которую нужно освоить, а настоящую правду. Для того чтобы это произошло, в Конституции должен быть публичный договор, он должен быть заключен. Это не просто нечто, что объявляется urbi et órbi (буквально, «к городу и к миру» — название торжественного папского благословения — прим. Полит.ру), а что-то перед лицом высшей правды. Как мне кажется, у нас с этим сложно. Вот сидят условные Павел Иваныч Пестель и Никита Муравьев и обсуждают. Павел Иваныч Пестель говорит: «Нельзя нам царя», а Муравьёв: «Можно, но только если царь будет хороший». Переход к «правде» происходит, когда этим жестким пестелевским концепциям противостоят какие-то попытки гуманизации. Мне кажется, это то, что у нас в России обязательно должно быть, а иначе эта Конституция никому не будет нужна и она будет освоена, но не усвоена.
Владимир Пастухов: Где затык, который не позволил усвоить? Затык в том, что между политическими, юридическими и этическими категориями не был проведен мост. Не произошло смычки Конституции с массовыми представлениями о таких базовых вещах, как справедливость и милосердие. Пока этические категории русского народа существовали отдельно от либеральной этики Конституции. Пока они существуют отдельно, Конституция остается незащищенной, а массы не принимают эти установки как свои.
Только инженерные, гуманитарные работы о сочленении этих кодов никто за нас не проделает. Пока мы не сможем найти вот эти вот технологии конвертации, мы будем топтаться на месте. Кончится Путин, придет Навальный. Кончится Навальный, придет кто-то еще. Если мы эту работу не проделаем, это будет постоянное сумасшедшее движение по кругу.
Алексей Муравьев: Конституция — это не статика, Конституция — это динамика. Все страны, в которых развито конституционное право, постоянно дополняли свои, улучшали, принимали новые. Различные дополнения, улучшения в нормальной ситуации — это что-то вполне хорошее. В этом смысле у нас нормальный конституционный процесс. Но меня смущает не столько то, что его кто-то проводит откровенно под себя, сколько то, что вся эта база, вся эта основа конституционная, которая у нас есть, немножко висит в пустоте. Люди в целом не воспринимают эту Конституцию, которая у нас есть, как ту философию, на основе которой мы все существуем. Конституция — это навязанная конструкция, в которой есть язык, договор одних начальников с другими, всё что угодно. Но кто у нас в сознании является субъектом Конституции? Это очень сложный вопрос, и поэтому у нас получается типичная вечная история: берем форму конституционности, берем механизм — поправки, добавки. А получается какой-то автомат Калашникова опять.
Владимир Пастухов: Если мы посмотрим на историю конституционного движения России, то отметим удивительный парадокс — создается впечатление, что это топтание двести лет на одном месте. Нет нигде этой самой смычки, нет консенсуса, нет вообще ничего. Но если мы посмотрим на то же самое под углом зрения конституционной идеологии, то обнаружим, что всё не так плохо. На самом деле медленно, со скрипом, но наблюдается определенная эволюция. Просто это развитие, может, не прямолинейное, как бы этого хотелось, и не такое быстрое, как у другой Европы. Это движение в принципе в правильном направлении, но только не по немецкому автобану, а тропиночками лесными.
Мы видим, как постепенно от этой правды Пестеля мы переходим к извращенному немного, но практическому признанию республиканизма в Конституции большевиков. Конституция большевиков — это издевка, оксюморон, эта Конституция — самая жесткая, самая страшная диктатура. Конституция, которая закрепляет внутри себя принцип диктатуры пролетариата, которая делает священным насилие — вместо того, чтобы его ограничивать. Абсурд. Но при этом эта Конституция делает слова «республика», «демократия» «права человека» в самом извращенном смысле легитимными, она их пускает в оборот. В неком абстрактном, иезуитском смысле признаются базовые принципы, которые до этого в массовом сознании даже не обсуждались. Дальше появляется диссидентское движение: в конце 1950-х — начале 1960-х оно хватается за эту часть, она делает ее своим знанием. Как контркультура, контрдвижение, оно за эти слова цепляется, говорит: давайте заставим соблюдать наши конституционные права.
Это сыграло с будущей нашей конституционной реальностью трагическую дурную шутку: для диссидентов всё конституционное сводилось к правам человека. Но это естественно: если тебя посадить в камеру, вырезать тебе маленькое окошко, то будешь видеть только один угол. И, кроме угла прав и свобод человека, эта конституционная философия диссидентства ничего не видела. Когда темницы рухнули и члены ЦК встретили нас радостно у входа, этот взгляд на конституционализм — как на свободу и права человека — стал доминирующим. И с этим мы вошли в девяностые годы. А потом вдруг выяснилось, что Конституция — это не об этом. Конституция — это об устройстве мира и власти. И у нас возник конституционный проект, который был крайне не сбалансирован, у которого был огромный гипертрофированный кусок, посвященный правам и свободам, которые были расписаны как нигде в мире и защищены двойной печатью. И был жалкий придаток, в котором нарисована самодержавно-монархическая система правления. Что и сохранилось на протяжении 25 лет.
Конституция 1993 года — это внутренне противоречивый документ, к которому можно очень по-разному относиться. Но с мировоззренческой точки зрения эта Конституция закрепляла однозначно четко и внятно цивилизационный выбор русских элит в пользу европейского пути развития. И сегодня размывать этот результат было бы большой политической и исторической ошибкой.
Что касается текущих поправок, в исторической перспективе — ничего ужасающего. Просто наконец мы подходим к тому этапу, когда нужно совместить мировоззренческую основу Конституции с этой довольно механистической частью, которую спаяли под какие-то конъюнктурные цели. Этот конфликт будет разрешен. Годом раньше, десятилетием позже — он уже исторически сформирован, это самое главное.
Это та историческая задача, которую придется решить нашему поколению хотя бы мысленно. Потом что мы так эту задачу не понимаем, масштабность ее не осознаем и во многом поэтому топчемся на месте.
Алексей Муравьев: Соглашусь, что мы очень хотим, чтобы было всё и сразу, но так бывает редко. Поэтому есть несколько задач, которые через эту Конституцию должны выполняться. Одна из этих задач — правильное наше переподключение к Европе, или продолжение подключения, если угодно. Так сказать, усваивание европейских уроков. Другая тема — это в целом гуманизация общества, уход его от людоедских правил к правилам, не побоюсь этого слова, божьим. Правилам, которые принимаются людьми как справедливые. Проблема заключается в том, что образованный и культурный класс возмущается, в какой форме происходят юридические манипуляции с текстом основного закона. И не замечает другого: что вдруг все доросли до понимания, что их не позвали к обсуждению. Что они хотят в нем поучаствовать. И вот это, на мой взгляд, скорее положительный результат, чем отрицательный.
Владимир Пастухов: Господь находит разные пути для реализации своих знаков. И в этом смысле, как сказал Даниил Гранин, «у русского бога есть изрядное чувство юмора». Вот жила-была себе российская Конституция, которая хирела-хирела последние уже лет шесть-семь, мало кого интересовала. В конечном счете правоприменительная практика от нее отцепилась, пошла своим путем. Против Конституционного суда нашлись какие-то иммунитеты — в общем, это никого не волновало. Потом возникла практическая необходимость в неких политических решениях и были внесены поправки. Но нельзя было просто взять и внести одну-единственную поправку, которая волновала определенный социальный слой, и поэтому решили сделать это в формате общей конституционной реформы. А уже в этом формате естественным путем возникла дискуссия. Ее никто и не планировал — но когда собирают каких-то людей, которые представляют разные группы, но из одного лагеря, они начинают фантазировать, они начинают вносить одни, вторые, третьи идеи. Они открыли это окно Пандоры. И дальше возник букет поправок с таким резким ароматом, что проснулось уже всё остальное общество. Поправки оказались нужны для того, чтобы люди вспомнили что у них есть инстрибуция. Если говорить метафизически, то, решая одну проблему, власть создала для себя очень много других и открыла сейчас некую дверь для дискуссии, которая может вполне прийти своим путём к совершенно другим результатам.
