30 марта в московском клубе «Клуб» в рамках Публичных лекций Полит.ру журналист и поэт Иван Давыдов поговорил с Кириллом Сафроновым о путешествиях по России, поэзии, журналистике и проекте Полит.ру под названием «После».
К. Сафронов: Для затравки задам немножко, может быть, шуточный, а может быть, и не шуточный вопрос. Мы с Иваном работаем в редакции Полит.ру, и в редакции (как я понял, не только в редакции) вас называют Иван Фёдорович, что нетипично для журналистской среды. Например, когда я работал в школе, там люди действительно обращаются друг к другу по имени-отчеству. Так вот, Иван Фёдорович-то связано всё-таки с Карамазовым и вы рационалист и ярый атеист или как? Есть ли какая-то параллель или это не связано?
И. Давыдов: Нет, я с грустью думаю, что это связано с возрастом уже, и меня это откровенно печалит. Знаете, я заглянул в телефон к Кириллу, что, конечно, невежливо, и там какое-то адское количество вопросов, я несколько напуган. Но я буду коротко отвечать, вот так, как сейчас.
К. Сафронов: Эх! Ну, хорошо. Я думал, что, может быть, здесь есть
какая-то конспирологическая теория.
И. Давыдов: Нет-нет. Я могу рассказать! Это очень неинтересная, но очень важная для нас семейная история. Просто моего папу звали Фёдор Иванович, моего дедушку звали Иван Фёдорович, моего прадедушку звали Фёдор Иванович, и так далее.
К. Сафронов: Интересно.
И. Давыдов: Не сказал бы.
К. Сафронов: Вы окончили философский факультет МГУ, а первая публикация в «Русском журнале», если верить Википедии, стала для вас неожиданностью. Как вы свернули на эту тропинку и не жалеете ли, что не ушли в академическую философию?
И. Давыдов: Вообще не жалею, что не ушел в академическую философию, потому что нельзя уйти в место, которого нет, а в России, конечно, ничего такого нет. Но для меня почему это было неожиданностью? Потому что я работал электриком на стройках, и мне казалось, что это потолок моих возможностей. И когда вдруг какие-то серьезные и взрослые люди, к которым я относился с уважением, стали печатать мои статьи и обсуждать их, это действительно меня удивило, потому что я до сих пор ощущаю себя довольно нелепым подростком лет четырнадцати, просто сейчас он спрятан в толстого пожилого человека. А тогда он так и выглядел, несмотря на 19 лет. Это меня смущало. Я иногда жалею, конечно, что не остался электриком, потому что интереснее и безопаснее было работать на стройках в Московской области. И я бы не сказал, что более утомительно, чем в нашем с вами нынешнем бизнесе.
Я могу рассказать, кстати! Знаете, это на самом деле интересно, и вряд ли у кого-то из вас был такой опыт. Я, когда работал электриком на стройках, был, естественно, самый молодой человек из электриков, и со мной происходили всякие удивительные вещи. Электрики — это элита на стройках, и на самом деле у них работы мало, поэтому они работать начинали только тогда, когда приезжало какое-нибудь начальство с проверкой, а так работали всякие каменщики и маляры. А электрики лежали на самом верхнем этаже… Знаете, верхний этаж любого дома засыпают гравием — это такая нижняя подушка из того, что будет потом держать тепло. На этом гравии лежали электрики, пили портвейн и, поскольку я был самый молодой, меня заставляли бегать за этим портвейном. А это были четырех- и пятиэтажные дома в Подмосковье. Там еще собирающиеся и строящиеся дома, там не было лестниц, и между этажами стояли такие типа стремянок штуки. И вот когда ты бежишь за первой бутылкой — это спорт, когда за второй — это уже спорт с нагрузками, а вот, допустим, когда за четвертой — это очень экстремальный спорт, но это развлекало. И самое яркое мое впечатление тех времен — это когда мы перед приездом очередного начальства подключали счетчики в одном подъезде дома, в секции из четырех этажей. Я стал их подключать по инструкции, а это серьезный прибор, там много проводков, я с одним долго возился, со вторым долго возился, а потом ко мне подошел старший товарищ и сказал: «Слушай, эти инструкции такие умники типа тебя пишут, они вообще ни для чего не нужны, и все эти провода на самом деле лишние. Просто один надо воткнуть сюда, а второй — сюда, и забыть об этом». Так я подключил за пять минут оставшийся подъезд, потом приехало начальство, нажало рубильник — и все счетчики, кроме первых двух, которые я подключил по инструкции, очень красиво взорвались.
К. Сафронов: И чем закончилось?
И. Давыдов: Закончилось тем, что я, к сожалению, перестал работать на стройке и стал писать статьи. Но это не было связано с тем взрывом, а было связано с моей глупостью. Вот я тут с удивлением вижу молодых людей. Слушайте, делайте что-нибудь руками! Идите на стройку, готовьте еду, шейте — не пишите статьи! Уже очень много написано статей, уже хватит! Вяжите — это отлично!
К. Сафронов: Последний вопрос из затравочных про день рождения. 30 марта родились Франсиско Гойя, Поль Верлен, Винсент Ван Гог и Эрик Клэптон. Важен ли кто-то из них для вас? Видите ли вы какие-то параллели?
И. Давыдов: Такой нормальный вопрос, да? А еще 30 марта отмечается День ремесла, еще какой-то день, я забыл, какой…
К. Сафронов: Крымская война (1853–1856 гг.) закончилась.
И. Давыдов: Я, когда был маленьким, тоже об этом думал и тоже обращал внимание на эти даты. Но что важно? Всё это прекрасные, великие и выдающиеся люди, и страшная моя любовь — Ван Гог. Когда я каким-нибудь чудом забредаю в галерею, в тот кусок Пушкинского, который сейчас называется Галерея искусства стран Азии, Африки и Латинской Америки и, соответственно, Европейского искусства конца XIX — начала XX века, там пять, кажется, работ Ван Гога висят, и я перед каждой стою по полчаса и думаю: «Черт, как это возможно? Что он делает вообще? Это же что-то невероятное! Это переживания, ни с чем не сравнимые в жизни!» Опять же, я всем советую посмотреть, но не думаю, что у меня из-за того, что Ван Гог тоже родился 30 марта, есть с ним какая-то таинственная связь. Нет, к сожалению, я так делать не умею, а может, и к счастью. Знаете, в Пушкинском относительно недавно была выставка «Брат Иван», посвященная коллекционерам. Помимо прочих приколов, в этой выставке было то, что к картинам были приложены чеки, за которые Щукин их покупал. То есть какого-нибудь Сёра он покупал за тысячу франков, а тысяча франков — это, наверное, примерно то, что он в тот же вечер платил в ресторане за обед, а к Ван Гогу там были привешены 100 франков, 80 франков… Так что, может, и к счастью, что не равны мы талантами, менее талантливые как-то лучше питаются.
К. Сафронов: Переходим к серьезным вопросам. Про Россию, конечно же. В России сейчас наблюдается дефицит мозгов, причем в прямом смысле. Студенты-нейрохирурги жалуются, что нечего резать и не на чем тренироваться. Дело в том, что в России ты не можешь оставить свое тело или свой мозг в пользу науки. Раньше мозги закупались в недружественных странах, но теперь из-за санкций всё обрублено. Причем самое пикантное и обидное, что в Китае тоже нельзя оставить свой мозг для науки. Как вы думаете, к чему приведет эта ситуация?
И. Давыдов: Мне надо подумать. Нетривиальный вопрос, Кирилл! Слушайте, некоторое количество макабрических и политически опасных шуток вертится в моей голове, но я воздержусь от того, чтобы их шутить. Но вроде бы наше начальство все-таки старается насчет того, чтобы дефицита трупов на родине не было, и я думаю, они как-нибудь справятся и всё будет хорошо с российскими патологоанатомами. Или кому их там не хватает?
К. Сафронов: Нейрохирургам.
И. Давыдов: Ну, допустим.
К. Сафронов: Сегодня появилась новость о том, что бывший «Макдональдс» открылся в Белоруссии под названием «Мы открыты!». «Мы открыты!» или «Вкусно — и точка» — что меньше режет поэтический слух или что эти названия говорят о нашем времени?
И. Давыдов: Слушайте, мне нравится наш вариант. Вот он как-то отражает, что ли, вектор движения страны в целом: «Вкусно — и точка», «Жри — и не выступай!». Белорусский вариант попахивает каким-то постмодернизмом, но, по счастью и действительно по счастью, у нас здесь все-таки пока еще не Беларусь, там жизнь гораздо более жесткая. И у них фраза «Мы открыты» выглядит какой-то совсем циничной шуткой, а у нас фраза «Вкусно — и точка» выглядит хорошим слоганом, обозначающим представления наших руководителей о том, как вообще надо общаться с людьми, которые им подчиняются. Я бы вообще всё в России так называл: «Вкусно — и точка», «Одежда — и точка», не знаю, «Обувь — и точка», и так далее, продолжите, что еще бывает.
Из зала: А секс-шоп как?
И. Давыдов: Ну, Александрина Вячеславовна! Наличие секс-шопов концепцию защиты традиционных ценностей не предполагает! Как ни странно, кажется, что всё это нетрадиционная ценность.
Из зала: Как же так! Вся Тверская в секс-шопах!
И. Давыдов: Сева, ты живешь в девяностых! Вся Тверская — в клубах военно-патриотического воспитания.
К. Сафронов: Ладно, продолжим. По переписи памятников в 2021 году в России 1085 памятников — не бюстов, а именно памятников — Ленину, 39 памятников Пушкину, 25 памятников Калинину, 10 — Горькому, 9 — Фрунзе, 9 — Дзержинскому, 7 — Чапаеву и 5 — Суворову. Что вы об этом думаете и какие самые интересные вы встречали, путешествуя по России?
И. Давыдов: Во-первых, я думаю, что мало памятников Дзержинскому, надо больше. Во-вторых, когда перед Кремлем построили памятник Святому Владимиру, я, кажется, даже статью писал, что надо построить памятники Святому Владимиру в шаговой доступности, надо, чтобы в каждом районе был памятник Святому Владимиру. Если не хватает бронзы, то можно делать надувные гигантские памятники Святому Владимиру. Ну, тут мысль понятна.
А если говорить всерьез и если вы готовы послушать относительно долгую речь, то я могу рассказать про самый интересный памятник, который я видел в России. Ну, для меня самый интересный. Есть такой город — Сольвычегодск. Я не знаю, почему он называется городом: там 2000 жителей, там маленькие деревянные дома, но в силу его богатой истории, а это когда-то была вотчина Строгановых, из которой Строгановы распространяли свое влияние дальше... А вы понимаете, например, что присоединение Сибири к России — это не имперская история, а чисто коммерческая. Это история конфликта Строгановых с ханом Кучумом, который не понял, насколько влиятельные коммерсанты эти русские люди, на которых он по недомыслию наехал. Соответственно, там есть пара соборов, которые построили Строгановы. Их там раньше было 13, а сейчас три, один — закрыт и разваливается, а два живы. Там есть удивительный по качеству музей древнерусского искусства в одном из этих соборов. Один собор действующий, а второй — музей. Там чего только нет. Там есть, кстати, музей Сталина, потому что Сталин числился там в 1913 году в ссылке, и они страшно гордятся тем, что их музей Сталина пережил Хрущева, пережил Ельцина и до сих пор процветает. И спасением большинства своих памятников Сольвычегодск обязан одной удивительной истории. Конечно, после революции в 1918 году большевиков совершенно не интересовали все эти памятники, они к этому относились как к хламу и хотели всё сломать. И вдруг туда приехал некий мужчина с мандатом, мандат от губернского политпросвета, что ли. Его зовут Томский, и он назначен от губернского политпросвета в Комиссию по сохранению памятников. Сейчас это граница Архангельской и Тамбовской области, а тогда большевики это укрепили, кажется, это называлось Северный край, и центр его был в Устюге. В общем, это было прямо то, что в Москве называют «дыра в земле», то есть абсолютно дикие места на берегу Северной Двины. На них эта бумажка подействовала, этот самый Томский развернул невероятную деятельность: он открыл музеи, он отреставрировал соборы, те соборы, которые нельзя спасти, он хотя бы сфотографировал, спас кучу икон. Года три он там действовал, потом уехал жить в Ленинград и следы его потерялись. А уже в 1970-е годы люди, которые работали в музее, созданном Томским, начали изучать его биографию, выяснили, что никакого Томского никогда не существовало: это был крестьянин из соседней деревни, который уехал в Петербург учиться в духовную академию, недоучился, потом учился в одной из юнкерских школ Петербурга и получил звание прапорщика. Собственно, из-за этого он и поменял фамилию, потому что понятно, что в 1918 году это не очень хорошая строчка в резюме. Они это нашли случайно, потому что он любил фотографии, подарил музею свою коллекцию фотографий, включая ранние, 1916 года, и по каким-то заметкам на обратной стороне фотографий они выяснили, кто это был на самом деле. И вот там сейчас стоит маленький такой, страшненький бюстик Томского работы скульптора Клыкова, то есть вы понимаете его художественную ценность, соответственно. Но это совершенно не важно, потому что если говорить об адекватности, о том, кто заслужил, а кто не заслужил, то, с моей точки зрения, это человек, который максимально заслужил свой памятник в этом самом городе. Но это я не к тому, чтобы по всей стране стояли памятники Томскому, хотя вообще это важный разговор.
К. Сафронов: Круто. Но вы вообще много путешествуете по России и даже написали: «В последние годы чувствую себя не бессмысленным только в движении, только когда уезжаю куда-нибудь, то есть, вероятно, бегу». Что вы хотите встретить на своем пути такого, чего нет в Москве?
И. Давыдов: Не знаю. Опять же, повторюсь, я тут вижу больше молодых людей, чем ожидал увидеть. Не знаю, видели ли вы великий фильм Зельдовича по сценарию Сорокина, вышедший на экраны в 2000 году, который назывался «Москва». И вот там один герой спрашивает другого: «Ну вот скажи, чего в Москве нет?» Тот некоторое время думает, а потом говорит: «В Москве нет дешевого кокаина». Так вот, с 2000-х годов ничего не изменилось.
К. Сафронов: Мы ни к чему не призываем!
И. Давыдов: Вообще не призываем! Наркотики — зло, не употребляйте их никогда. Я просто кино смотрел, а так даже не знаю, о чем речь. Слушайте, ну, цитата, которую вы привели, — она не про путешествия по России, а про некоторую нестабильность психики, наверное. Ну да, я кочевник, мои татарские предки во мне что-то такое производят, что мне всё время хочется двигаться, тяжело находиться на одном месте, и я не чувствую себя дома. По России я путешествую, потому что мне интересно ее видеть и потому что обидно немного. Вот история про Сольвычегодск была про это. У нас невероятно богатая культура, абсолютно европейская, кстати, по своей сути, и этому, собственно, я и нахожу всё время доказательства и ради этого я и шарюсь по всяким странным местам.
К. Сафронов: Летом у вас был грандиозный пеший поход с Андреем Громовым, мудрым бородачом, как вы его называете. Как появилась эта идея и как действительность от этой идеи отличалась?
И. Давыдов: Слушайте, да, это был такой опыт, который мы до сих пор вспоминаем и надеемся повторить — мы ходили из Москвы в Троице-Сергиеву Лавру пешком и шли пешком четыре дня. Как появилась эта идея? На волне нашего увлечения русской историей мы всё время думали, что хорошо бы сходить пешком в Лавру. Потом кто-то из нас, скорее всего я, потому что мудрый бородач книжек не читает, перечитал книжку Шмелёва — у него есть продолжение «Лета Господня», где герои «Лета Господня» как раз идут в Троицу. Всё это было очень круто описано, и мы между собой стали часто разговаривать про то, как мы пойдем в Троицу на Троицын день, зная, что мы никогда никуда не пойдем, конечно, и вообще об этом нечего говорить. Потом случился февраль прошлого года, и мы в поисках ответа на вопрос, как такое вообще могло случиться, стали посещать всякие странные места, в частности, поехали в Храм Вооруженных Сил в надежде на то, что, может быть, там нам явится ответ. Там нам ответ не явился, но по дороге Громов стал мне объяснять: «Знаешь, возможно, всё происходит из-за того, что мы даем себе обещания, а потом их не выполняем. Давай выполним какое-нибудь? Вот я обещаю себе каждое утро делать зарядку — и не делаю. Может быть, всё плохое в мире происходит от того, что я каждое утро не делаю зарядку!» Я ему говорю: «Старик, это как-то мелко! Скорее, всё плохое в мире происходит из-за того, что мы не пошли в Троицу!» Мы посмеялись, а потом, почти не сговариваясь, за четыре дня до Троицына дня летом, в июне прошлого года, собрали рюкзаки и пошли. Я не знаю, у нас не было никаких специальных ожиданий, то есть нельзя говорить о разрыве того, что мы хотели увидеть, с тем, что мы увидели. Но то, что мы увидели, было часто удивительно, это совершенно невероятный опыт, и этим летом мы собираемся его повторить и думаем пойти пешком куда-нибудь еще, в более дикие места, чем Подмосковье. Но, кстати сказать, когда мы рисовали маршрут на карте, мы специально выбирали куски, чтобы идти по лесам, думая, что по лесам-то очень здорово идти. Так вот, оказалось, что леса в Подмосковье — это какие-то самые страшные места. Во-первых, видимо, после того как Госдума даровала россиянам право собирать валежник, поскольку россияне не делают ничего такого, что им разрешено, они вообще перестали собирать валежник. То есть все дороги там завалены какими-то бревнами и деревьями, а если какие-то дороги не завалены бревнами и деревьями, то, видимо, жители Подмосковья ездят по лесным дорогам исключительно на танках, то есть это полуметровые колеи, залитые какой-то жидкой омерзительной грязью. То, что мы предполагали, что будет самой приятной частью нашей прогулки, было самой адской частью нашей прогулки. То есть полтора километра по лесу в Подмосковье — это смерть! И если говорить о разочарованиях, то второе наше потрясение — это отсутствие… Подмосковье очень плотно застроено, и на самом деле вы бóльшую часть дороги идете какими-то домами, и только заглядывая в телефон, понимаете, что вы из одного населенного пункта перешли в другой. Чаще всего там просто трехметровые заборы, которые выше домов, и неизвестно, что за ними происходит. Но даже если этих заборов нет, то нигде нет лавочек. А вот поверьте мне, если вы прошли километров десять пешком, то лавочка — это прямо критически важная вещь. Вы не можете просто сесть на землю. Ну, совсем юные люди, может, и могут, но вот мой позвоночник пробует где-то в затылке поискать себе опору, если я после 15 километров дороги сяду на землю. Спасает то, что в Подмосковье всё время что-то строят, везде валяются бетонные блоки и на них можно сидеть, но дефицит скамеек — это какая-то изумительная вещь, их очень не хватало. Но вообще не то чтобы я это всем рекомендую, потому что это тяжелый опыт, но это круто. Ходите пешком!
К. Сафронов: Интересно! Между тем мы сейчас переходим к следующему блоку, который называется «Поэзия и словесность».
И. Давыдов: А можно я задам вопрос в зал? Пока не начался блок «Поэзия и словесность». Громов! Там остался самогон?
Из зала: Остался!
И. Давыдов: А дайте мне!
К. Сафронов: Длинный вопрос. Я сейчас много думаю про словесность и время, про их созвучность и адекватность друг другу и про то, что как будто бы для каждого времени нужно заново изобретать язык, чем и занимались Пушкин, символисты, акмеисты, обэриуты, Платонов, Зощенко, концептуалисты — кто угодно. И вот вопрос у меня в том, можно ли сегодня вообще написать что-то художественное, не дневниковое, потому что читаешь какие-то посты чиновников, доносы доносчиков или рекламу рекламщиков, и кажется, что ни в какой обычной нормальной форме как будто бы нельзя написать ни стишок, ни какую-то игровую историю — или делать дневник, документировать, или вообще молчать. Скажите про язык, время и их какое-то созвучие.
И. Давыдов: Ох, какое внезапное переключение и какую неловкость я чувствую, пытаясь рассуждать об этом, если учесть, что там дальше сидят Лев Семенович Рубинштейн и Всеволод Олегович Емелин, которые справляются с задачами, которые вы, Кирилл, описываете как неразрешимые. Мне кажется, и, может быть, это прозвучит несколько самоуверенно, потому что я о себе в том числе говорю, что работа со словом — это ведь, в первую очередь, работа человека, который слушает и пытается что-то поймать и уловить. Знаете, я в этом плане скорее поклонник Платона: мне кажется, что где-то сверху есть идеальное небо, где в единственно возможном порядке стоят слова. Конечно, всё же движется, поэтому в разное время этот порядок немного разный, таланты у людей немного разные. Вот Пушкин — мне кажется, это не выглядит так, если начинаешь смотреть на его черновики, но когда ты смотришь на то, что получилось в итоге, то кажется, что у человека не было никаких проблем. Он просто видел это небо, где слова стоят в идеальном порядке, кусками вырезал и что успел, то нам показал. Но в том и талант, чтобы увидеть эти самые кусочки, которые соответствуют твоему времени, и мне кажется, что я знаю людей, у которых это получается, кого-то я упомянул. Простите за наглость, но мне-то иногда кажется, что в моей сатанинской гордыне даже и у меня получается, и в этом плане наше время не хуже и не страшнее других, бывали времена и пострашнее — поверьте человеку, который по-дилетантски, но очень много книжек про историю родины читал.
К. Сафронов: Когда вы говорите «справляется» — что это значит? Можно ли отличить успешное стихотворение от неуспешного в моменте? Или надо подождать 50 лет и посмотреть, что останется? Если можно, то как? И какие стихотворения вы можете назвать успешными, которые написаны людьми за последние пару-тройку лет?
И. Давыдов: Меня прямо пугает здесь эпитет «успешные». Он, мне кажется, как раз из другого языка. Опять же, повторюсь, где-то там сидит и сейчас даже относительно громко кричит Всеволод Олегович Емелин. И вот Всеволод Олегович Емелин написал некоторое количество совершенно великих стихотворений, которые прекрасны как раз потому, что они одновременно и врезаны в русскую культуру, во всю ее толщу и во всё, из чего мы растем и в чем мы живем, и в то же время необычайно созвучны, соответственно, своему времени. Всеволод Олегович Емелин (слава богу, он меня не слышит) временами, пользуясь своим талантом такого поэтического репортера, халтурит. Но поскольку его поэтический талант несомненен, то он пишет что-то такое откровенно на злобу дня, и не ради того, чтобы увидеть, как там в этом небе стоят слова, а ради того, чтобы ему поставили много лайков в одной из запрещенных сетей. Но поскольку таланты, извините за выражение, не пропьешь, то там какие-нибудь две строчки: «…да томик Захара Прилепина в потрепанном вещь-мешке…» — и ты думаешь: «Да… Вот оно, живое русское слово!» И такого не скажу, что много, но такое случается. Вот Слава Попов, который максимально далек от повседневности, по-моему, регулярно в это самое небо попадает, если говорить о тех, кто с нами сейчас. Я плохо знаю современных прозаиков, простите, я не очень слежу за их творчеством, у меня просто времени не хватает, я еще не дошел. Я где-то в XVII веке болтаюсь и изредка всплываю в XIX век, и еще не успел прочитать всё, что хотел. Но вот за поэтами я слежу, и за живыми — ну, есть живые, не такое уж в этом плане плохое наше время.
Из зала (неразборчиво): ...
И. Давыдов: Вот видите, вы сейчас слышали! Я не расслышал, но я узнал голос — это был крик без всяких оговорок великого русского поэта, нашего с вами современника! И, кстати, кажется, что он советует дельные вещи, хотя мне опять кажется, что я не расслышал.
К. Сафронов: Но при этом сборник стихотворений, поэтическая книга — всё равно это 300–500 экземпляров от силы. Не совсем понятно, чем поэт утешается. Попаданием в вечность? Понятен ли вопрос или не очень?
И. Давыдов: Вопрос понятен. Могу сказать, во-первых, за себя, и не знаю, насколько это будет адекватно и насколько я тут могу вообще распинаться за поэтов. Я искренне утешаюсь, когда мне удается сделать что-то такое, что мне кажется хорошим. Как это описать? Для меня это все-таки что-то такое, на грани физиологии. Где-то на уровне, извините, легких у меня начинают расти сцепки слов, которые изнутри меня царапают, и я чувствую, что мне нужна хирургическая операция, чтобы исторгнуть их из себя, но правильно. Вот нельзя забыть и неправильно исторгнуть. Когда получается правильно, я радуюсь, потому что они перестают царапать, я про это забываю, хожу-хожу и — бац! — через некоторое время, черт, новые выросли, вот что ты с ними будешь делать, надо писать стихотворение! Вот у меня это как-то так устроено, и это вообще не связано — честно, я не кривляюсь и не кокетничаю — ни с тщеславием, ни с мыслями про вечность. Более того, через неделю стихотворение, которое мне нравилось, когда я его написал, может вообще перестать нравиться, но это уже неважно. Знаете, один римский прокуратор, споря с представителями иудейского синедриона по поводу одной надписи (они ему говорили: «Напиши то, не пиши это») сказал: «Что написал, то написал!» — и вот мне очень понятна эта фраза. Наверное, тут всё индивидуально и у всех по-разному, у меня вот так. Не то чтобы я общаюсь с какими-то толпами поэтов, но некоторые коллеги жалуются, что время тяжелое, мы уперлись в стену, непонятно, что и зачем говорить… Не знаю, у меня здесь нет такого целеполагания. Что значит зачем? Я не хочу ничего добиться, когда пишу стихотворение. Я пишу стихотворение, потому что я пишу стихотворение, так жизнь устроена. У меня есть подозрение, что она у всех, кто более-менее умеет это делать, так и устроена.
С другой стороны, я ленюсь. Один журнал заказал мне эссе про сущность поэзии, я ленюсь его написать, но я его придумал. И если б я его писал, то я бы его писал про Василия Кирилловича Тредиаковского, незаслуженно презираемого русского поэта из XVIII века, или про местечковых евреев, которые, например, придумали хасидизм. Мне кажется, что на стыке этих двух линий можно увидеть что-то про предназначение поэзии. Я не знаю, знакомы ли вы с биографией Василия Кирилловича Тредиаковского. У него был очень недолгий период, когда он считался чуть ли не первым русским поэтом. Потом пришли люди, которые придумали русскую силлабо-тонику, которая вроде как более подходит нашему языку, и его слава кончилась. Напрасно кончилась, мне кажется, постмодерн опять научил ценить нас эти вещи, и опять можно с интересом перечитывать Тредиаковского. Но неважно, это вкусовщина, я сейчас даже не о качестве его стихов. У него была тяжелая биография. Есть легенда, что императрица Анна Иоанновна, когда ей не нравились его оды, ставила его перед собой на колени и хлестала по щекам. Это не подтверждено, но подтверждено совершенно достоверно, что один из высокопоставленных людей при ее дворе очень сильно его избил, и он тяжело болел после этого избиения. При этом у него есть трактат — извините, самогон чуть побеждает меня, и я не воспроизведу целиком длинное, как это принято в XVIII веке, на полстраницы название, но, в общем, оно о назначении поэзии. Вот представьте себе — человек, который живет довольно бедно, которого бьют какие-то непонятные и малообразованные люди и это вроде нормально, пишет трактат о том, как родилась поэзия. Поэзия родилась, потому что людям надо было как-то разговаривать с богом и им нужно было что-то вроде медиаторов, то есть таких людей, которые умели это делать и которые находили для этого язык. Понятно, что он не может сказать прямо и не решается сказать, что церковь узурпировала это право, но если вы послушаете любую церковную молитву, то поймете, что молитвы наши писали великие поэты на самом деле. Это один пример, и такова его мысль, мысль человека, который претерпел много унижений и был далеко не процветающим по меркам своего времени.
И другая история — это местечковые евреи, которые на самом деле живут в нищете, которые лишены кучи прав, которых может унизить любой чиновник и даже не чиновник и которые при этом сидят в своих иешивах, читают свои книги, пишут свои книги и свои гимны и глубоко убеждены, что они пишут их огнем. Вы знаете, что один из еврейских учителей говорит, что Тора написана огнем и ее нельзя сжечь в том смысле, что сгорит бумага, но огонь нельзя сжечь, а ее дух есть огонь. Они убеждены, что бог за них — за несчастных, нищих, грязных — просто потому, что они умеют правильно расставлять слова, они понимают, как надо правильно расставлять слова. И это, на самом деле, какая-то адская гордыня, если вдуматься, но это и невероятная смелость. Знаете, у Агнона в сборнике рассказов про Бааль-Шем-Това, первого хасидского святого, есть рассказ про то, как Бешт (Бешт — это сокращение от имени Бааль-Шем-Тов) со своим учеником едут по какой-то пустынной местности, ученик начинает испытывать жажду, но там вокруг нет никаких источников. Он говорит: «Учитель, я умираю! Если я сейчас не выпью воды, то я умру!» Тот его спрашивает: «А ты точно понимаешь, что Всевышний ради нас может совершить всё, что угодно? Ты веришь в это?» Ученик говорит: «Да, конечно, я верю». Бешт чувствует, что он говорит искренне, и отвечает ему: «Ну, потерпи пять минут, сейчас всё будет», — и они едут дальше по этой выжженной пустыне и вдруг видят какого-то русского человека, который, тяжело согнувшись, тащит два гигантских ведра воды. Они его останавливают, просят у него разрешения напиться, ученик пьет, а Бешт спрашивает этого несчастного русского человека: «Ты как здесь оказался? Почему ты идешь по этой пустыне с двумя гигантскими ведрами воды?» И этот человек говорит: «Понимаете, евреи, у меня барин сумасшедший, он решил, что ему можно пить воду только из одного родника, но этот родник в стольких-то верстах от его имения, но это самая короткая дорога, и я всё время хожу ему туда за водой». И дальше уже Бешт, едучи со своим учеником, говорит ему: «Ты понимаешь, сколько всего Всевышний создал ради тебя и утоления твоей жажды? Пустыню, нашу поездку, сумасшедшего барина, родник и так далее!» И вот эта их вера в правильную расстановку слов, вера людей — несчастных, забитых, неспособных подкрепить свою веру ничем, никакой внешней, понятной миру демонстрацией мощи и успешности, — она завораживает. Короче говоря, мне кажется, что всё это существует, пока мы с ним разговариваем. Ну, те, которые умеют.
К. Сафронов: Круто. У меня последний блок вопросов под странным словом «журналистика». Первый вопрос такой: а была ли в современной России когда-то журналистика? Журналистика — это как?
И. Давыдов: Слушайте, это самая ненастоящая для меня тема, потому что я, конечно, не настоящий журналист. Колумнист — это не совсем то, редактор — это тоже отдельная профессия, но я с большим уважением отношусь к коллегам-журналистам и с большой ненавистью отношусь к рассуждениям на тему «журналистика в России погибла», «журналистики в России никогда не было» и так далее. Блин, кто делал и продолжает делать — в невероятно тяжелых условиях, рискуя или не рискуя, или сидя за границей, но это создает определенные трудности, — крутейшие расследования, которые показывают нам изнанку разных интересных штук? Конечно, в России журналистика была. Как человек, любящий читать мемуары, я могу много на этот счет рассказать про XIX и начало XX века. Конечно, Советский Союз убил журналистику в человеческом смысле, ее, в общем, не было и не могло быть где-то так с конца 1920-х годов, но с конца 1980-х она опять была, она до сих пор есть, и люди, которые ею заняты, — это как минимум смелые люди, и они никуда не делись. Я думаю, вы их читаете или смотрите их и можете перечислить фамилии.
К. Сафронов: А вам ближе интервью или расследования? Вот вы говорите, что есть крутые журналисты, но вы имеете в виду Костюченко или Дудя (включен Минюстом в реестр иноагентов)? Или кого-то третьего?
И. Давыдов: Когда я это говорил, я только имел в виду, что я себя не имею в виду, я занят какими-то другими делами, которые не совсем журналистика. Но, безусловно, и Дудь, включенный Минюстом в реестр иноагентов, и Костюченко, вроде пока не включенная, по-своему крутые. Хороший интервьюер — это журналист, и слава богу, в России с этим не то чтобы переизбыток, но вроде и дефицита нет. Хороший расследователь — это журналист, и с этим в России, как ни странно, даже избыток. Ну реально, мы регулярно видим много хороших расследований. Есть смежные жанры, которые такие, на грани журналистики и литературы. Хороший очеркист — хороший репортер, вроде как журналист, а вроде как уже и не журналист. Здесь, в России, мне кажется, дефицит есть, но это не значит, что российская журналистика мертва и с ней случилось что-то плохое.
К. Сафронов: А если люди находятся в России? Вот, Лера (ведущая Публичных лекций Полит.ру. — Прим. ред.) учится на журфаке…
И. Давыдов: Напрасно!
К. Сафронов: Нет, ну может же быть такое. Вот Лере хочется, вот у Леры в голове есть какой-то образ, что журналист — это клево: рассказывать правду, бороться за слабых, четвертая власть… Ну, какой-то образ, примерно понятно, что можно хотеть быть врачом, а можно хотеть быть журналистом. И вот, предположим, что не хочется Лере уезжать из России по каким-то причинам. А чего Лере делать тогда? Если и отказаться от этого образа невозможно, ну, или, по крайней мере, на данный момент невозможно, может быть, дубинкой по голове стукнут, и уехать не хочется!
И. Давыдов: Какой вы оптимистичный человек, Кирилл, и какие оптимистичные картины вы рисуете. Слушайте, я бы не взялся Лере ничего советовать, на самом деле. Мне кажется, что тут чем дальше, тем больше дело личного выбора и то, насколько глубоко ты готов идти и насколько глубоко ты готов рисковать. Мы все понимаем, что, пытаясь хоть что-то, помимо восторгов по поводу действий нашего нынешнего руководства, выдавать — как это называется в Уголовном кодексе — «на неопределенную группу лиц», мы рискуем по-настоящему. Я вот каждую пятницу с интересом и не без трепета жду нового списка иноагентов, потому что, хотя я, к сожалению, не получаю никаких иностранных денег, понимаю, что там легко оказаться. Это неприятно и, вопреки распространенному мнению, дело не только в этой красивой штучке, которую принято неприлично называть в нашем журналистском сообществе, это создает еще массу, мягко говоря, геморроев. Если человек хочет, если он готов рисковать, понимая, как это всё неприятно устроено в России, понимая, что такое цензура и что такое самоцензура, понимая, что на самом деле это игра без правил в том плане, что никаких правил нет — то есть ты можешь выполнять все их идиотские законы, как мы все стараемся, просто потому, что не хочется ни в ВВС, ни большой штраф платить... Но это тебя ни от чего не защищает, ничего не гарантирует и всё равно в любой момент может прилететь. Если, понимая всё это, хочется разговаривать с людьми на политические или на культурные темы, которые постепенно превращаются в политические, как это и должно быть в государстве, тяготеющем к тотальности, — ну, так история нас учит и так всегда бывает, и у нас это уже так и есть, и мы это видим, — если это всё не останавливает и хочется говорить, так говорите, кто вам мешает! То есть понятно, кто вам мешает, но тем интереснее.
К. Сафронов: А если вы однажды в пятницу или в четверг, кстати, тут уже необязательно в пятницу...
И. Давыдов: Да, тут уже вообще никаких правил. С прошлой недели может быть и четверг. Кстати, я сейчас думаю — я же не могу "Телеграм" почитать. Может, мне уже нельзя заниматься просветительской деятельностью, а я сижу и законы нарушаю!
К. Сафронов: А что делать будете?
И. Давыдов: Так это не мои проблемы. Нет такого закона, что мне нельзя будет заниматься редакторской деятельностью, например. Если найдутся издания, которые согласятся публиковать мои тексты с этой самой безграмотной плашкой сверху, так ради бога, я их напишу. Если мне надо будет в "Телеграме" или в "Фейсбуке" свои стихи о котах или разговоры, подслушанные в электричке, украшать преуведомлением… Представляете, маленький кот Петя лежит на спине, а сверху написано: «Данное сообщение (материал)…». Так это его только украсит! Ну, а что я буду делать? Я ничего другого не умею, а электриком я был уже давно и уже не помню, как подключать счетчик. Я то же самое и буду делать!
К. Сафронов: Про проект «После». Это флагманский проект Полит.ру, сейчас он уже больше года существует. И вопрос такой: что лично для вас этот проект открыл, пояснил, какой-то личный содержательный навар… Если кто не в курсе, уже штук 50 интервью на Полит.ру вышло с разными замечательными людьми, которые и с той стороны, и с другой, и с ними речь всегда идет про какое-то будущее, как люди видят нестрашную Россию будущего. Соответственно, Иван почти все эти интервью делал.
И. Давыдов: Но некоторые делал и Кирилл, заметим.
К. Сафронов: Я намного меньше, у меня там штук пять.
И. Давыдов: По-моему, три.
К. Сафронов: Это как анекдот про оладушки, что не считать? (смеется) Ну ладно! Какой личный навар остался внутри после проделанной работы в рамках проекта «После»?
И. Давыдов: Тут, наверное, стоит рассказать некоторую предысторию, тем более что место располагает, потому что всё происходило буквально вот здесь же. Чуть ли не феврале, но в начале февраля прошлого года мы с Дмитрием Соломоновичем Ицковичем — кстати, вот он там сейчас маячил — сидели здесь и обсуждали, как бы нам оживить Полит.ру, и среди прочего мы придумали проект «Постковид». Нам казалось, что это совершенно гениальная мысль, потому что вроде бы мы уже пережили пандемию, очевидно, что это был уникальный опыт, очевидно, что он поменял мир, и уже появлялись работы социологов, антропологов и философов, особенно на Западе, которые это всё описывали. И вот мы думали, что человек в России, который первый скажет — в смысле, не человек, а издание, — что это кончилось, но это нас как-то поменяло, и сейчас мы вам будем рассказывать, как это нас поменяло, что-то выиграет. И мы написали какую-то программу, мы даже нашли редактора на этот проект — им должна была стать Оксана Мороз, культуролог, возможно, вам известный, обсуждали какие-то финальные детали, и тут вдруг… И тут вдруг. И мы поняли, что мы будем очень глупо выглядеть с этим проектом, когда происходит то, что происходит, а мы параллельно пишем: «Ребята! Пандемия невероятно изменила мир! Социологи Пристенского университета что-то такое исследовали!» И мы стали думать, чего нам не хватает, и отлично поняли, как-то сразу поняли, чего нам не хватает на самом деле — нам не хватает картинки будущего. Мы вдруг поняли, что, несмотря на наше скептическое отношение к происходящему, мы понимали о векторах развития страны, что какая-то картина будущего у нас была. Мы понимали, что есть какие-то вещи, которые не сломать. Вот мы куда-то идем и в конце концов придем. Вот сейчас нас спихивают в какое-то болото, рассказывают нам про какие-то ценности, которые на самом деле остались в XVII веке, но вдруг мы ударились в стену и вопрос о самом существовании будущего оказался проблематичным, то есть никакие старые картинки не работали. И мы себе сказали, что так же не бывает. Вчера вот мы записывали очередное интервью для проекта «После», я приводил эту цитату, Кирилл помнит — это цитата из «Похождений бравого солдата Швейка», где один герой говорит: «Никогда так не было, чтобы никак не было. Что бы ни было, а что-нибудь да будет!» Сейчас, конечно, вероятность того, что мир просто исчезнет и нам не о чем говорить — она существует, что ее обсуждать? Ну, исчезнет и исчезнет! Это 50 на 50, как динозавра на улице встретить. А вот если не исчезнет, то надо как-то себя заставлять, надо думать о том, какое будущее возможно, и мы подумали, что давайте-ка мы будем заставлять разных людей разговаривать с нами про желаемое будущее, про выдуманное будущее, не упираясь даже на возможное. Можно анализировать: вот есть нынешняя ситуация, и можно прикидывать, какие варианты развития у нее есть, а можно разговаривать о том, чего ты хочешь, что бы ты хотел видеть, как должна выглядеть правильная страна, в которой тебе хочется жить. И вот, собственно, об этом мы уже больше года говорим с разными достойными и интересными людьми, там действительно десятки интервью, много всего было сказано. Призываю вас прочесть или, если вы не любите читать, то посмотреть, потому что, как правило, видео прилагается. А если говорить про профит... вы же про это спрашивали, да?
К. Сафронов: Да-да.
И. Давыдов: С одной стороны, для меня сам факт, что очень много умных, серьезных, достойных и интересных людей готовы разговаривать так, как будто у нас есть будущее, — это очень важно, это какие-то крупицы оптимизма в меня вселяет. С другой стороны, честно вам скажу, все эти десятки умных людей лично меня окончательно и на 100 % пока не убедили, что оно есть. Но мы продолжаем, вот мы только вчера очередное записали.
К. Сафронов: Давайте, наверное, порекламируем новую жизнь проекта «Север» и чуть-чуть про него расскажем, потому что, я так понимаю, что буквально вчера, если я не ошибаюсь, появилась эта новость в "Телеграме". Я, кстати, не то чтобы много про это знаю, поэтому…
И. Давыдов: А, это красиво, потому что это отчасти позволяет создать кольцевую композицию. Когда-то давно мы с Андреем Аркадьевичем Громовым на почве общей любви к русской истории придумали проект — такой, знаете, идеологически-очерково-литературный, главная идеологическая мысль которого была в том, что бессмысленно спорить о европейском или не европейском выборе нашей страны, потому что он всегда был европейским, потому что мы, конечно, особая (а кто не особый?) часть европейской цивилизации. И вот, опираясь на какие-то наши, с одной стороны, дилетантские, а с другой — вроде обширные знания о русской истории, мы хотели донести эту мысль до людей, которым, в принципе, такие вещи интересны, и придумали проект «Север». Почему «Север»? Потому что мы это всё увидели, двигаясь от Москвы на север через Ростов на Вологду, грубо говоря, или дальше, на упоминавшийся сегодня Сольвычегодск. Дальше и правее. Мы придумали это как журналистско-литературный проект, и, поскольку я тогда сотрудничал с изданием Republic, впоследствии признанным иноагентом, мы решили инкорпорировать его в Republic… впоследствии признанный иноагентом. Он там некоторое время существовал, но минус был даже в не в том, что он был признан иноагентом, и не в том, что он с марта прошлого года заблокирован на территории Российской Федерации, а в том, что он весь под пэйволлом, и это дает возможность зарабатывать какие-то панихидные гроши, но при этом отсекает значительную часть читателей. Он несколько лет существовал… Андрей, я забыл, мы два или три года уже? Типа года три мы всё это делаем, у нас накопился какой-то архив текстов, и мы решили вываливать это всё в телеграм без пэйволла, плюс прилагать что-то еще такое, что специально сделано для "Телеграма" и раньше нигде не публиковалось — какие-то картинки с комментариями, какие-то афишки… Но да, спасибо, что спросили, забейте в поиске «север» и подписывайтесь на этот любопытный телеграм-канал, который существует уже три дня и набрал почти тысячу подписчиков.
К. Сафронов: Да, в телеграме вообще следует подписаться на газету «Зинзивер», Полит.ру, «Север», Иван Давыдов латиницей — как минимум четыре канала, от которых нельзя уходить сегодня.
И. Давыдов: Только последовательность обратная: Иван Давыдов латиницей, «Север», Полит.ру и газета «Зинзивер» — вот так да, а в остальном он прав.
К. Сафронов: У меня последний вопрос, и жду вопросов от слушателей. А вопрос у меня такой, он наивный и серьезный: а что делать, когда сил нет и руки опускаются? Чем вдохновляться? Где брать силы? Как с этим справляетесь вы?
И. Давыдов: Если честно, я с этим не справляюсь, но знаете — даже не знаю, опасна ли эта метафора, — у меня такие представления о том, как, например, действует на человека алкоголь. Если человек провел какой-то очень интересный вечер с алкоголем, то, как, наверное, большинство из вас понимает, на следующее утро ему будет плохо. И, помимо разных степеней «плохо», у него будет еще паническая атака, и можно думать, что жизнь кончилась и ты умираешь. А можно, если чуть-чуть пожил, сказать себе: «Ну, слушай, часа через четыре всё будет нормально, просто потерпи». Понятно, что любая метафора — она не буквальная, то есть не через четыре часа. Ну, как вам сказать? Человеческая жизнь — она пустая, да? Ее надо чем-то заполнять. Извне вас бьют какие-то тяжелые и страшные удары и раздражители, вы начинаете думать, что это незачем и бессмысленно. И вот я бы призывал — и я и сам пытаюсь делать это с собой, хотя это не всегда работает, честно сказать — вернуться к обычным практикам: делайте то, что вы умеете делать, делайте то, что вам нравится. Ваша работа писать статьи? Пишите статьи. Умеете писать стихи? Пишите стихи. Умеете вышивать крестиком? Вышивайте крестиком. Никогда не думайте про то, что это ни для кого не надо! Если делать хорошо, то это обязательно кому-нибудь пригодится. Знаете, у наших дагестанских друзей, живущих в Москве, есть удивительная пословица и я не перестаю ею восхищаться: нормально делай — нормально будет. Вот это правда!
К. Сафронов: Спасибо!
Зритель 1: Я — та самая Лера, я представляю газету «Зинзивер». Газету «Зинзивер» — и точка.
И. Давыдов: Бывает!
Зритель 1: Я учусь на журфаке в МГУ, и за год до того, как я поступала, я ходила на подготовительные курсы, и весь год на подготовительных курсах меня отговаривали от поступления на журфак МГУ, это происходило каждое занятие и это прямо выделялось определенное время. И тем же самым занимались мои преподаватели…
И. Давыдов: А платные были курсы?
Зритель 1: Да.
И. Давыдов: Круто!
Зритель 1: Тем же самым занимались мои преподаватели на первом курсе. Сейчас это уже не особо обговаривается, я учусь на третьем курсе, и сейчас как будто всё уже примерно понятно.
И. Давыдов: Уже махнули на вас рукой!
Зритель 1: Да, уже поняли, что бесполезно с этим спорить и противостоять таким людям. И вообще, это довольно частый тезис, что... и вы тоже сейчас говорили о том, что не надо писать статьи, их уже и так слишком много написано.
И. Давыдов: Вообще нет! Не будем кривляться, мы и так до этого были с вами знакомы, и я знал, кто такая Лера. Но, рассуждая о некоей абстрактной Лере, я говорил, что если это странное желание непреодолимо, несмотря на все осознаваемые риски, то пишите!
Зритель 1: Я просто была первокурсницей, и вижу, какие первокурсники есть сейчас — есть люди, которые готовы идти и биться, и есть люди, которые не совсем готовы справляться с тем давлением, которое на них оказывается со стороны условных авторитетов, потому что преподаватели всегда первое время авторитеты, а потом уже выстраивается определенное мнение. И мне вот интересно: если я хочу что-то делать, но при этом чувствую некоторое давление с какой-то стороны, как мне с этим бороться? Где мне искать вдохновение? Где мне искать смысл, ради чего и для чего я это всё делаю, если я пытаюсь что-то писать, но в ответ я слышу только «зачем», «это не то чтобы особо нужно» и всё в этом духе? Я всё еще хочу этого!
И. Давыдов: Слушайте, а можно я невежливо отвечу вопросом на вопрос? Вы серьезно, делая что-то, например... кстати, вы же даже и в рамках наших публичных лекций что-то делали... слышите только вопросы о том, зачем вы это делаете? Никакой другой реакции?
Зритель 1: Нет, я имею в виду, что я-то уже чувствую отдачу, скажем так, но я уже прошла определенный путь. А есть люди, которых я вижу — я вижу первокурсников, я вижу, как они напуганы, и вижу, что они всё еще что-то хотят, но они не решаются, как часто не решаюсь и я сама. При этом на них оказывается то давление, которое может повлиять на какую-то их цель или на что-то в этом духе. И я понимаю, что как будто бы в наше время не хватает наставников и людей, которые скажут: «Делай! Давай! Если тебе это нравится, то делай!» Наоборот, чаще говорят «не делай».
И. Давыдов: Черт, ну за себя я только одно могу сказать: если вам нравится, то делайте! Понятно, что мы все — люди нашей условной размытой широкой профессии — находимся в очень непростой ситуации. С одной стороны, вроде кажется, что журналистика — это какое-то бесконечное пространство. Есть какое-нибудь страшное расследование о коррупции в Министерстве обороны, и это журналистика, а есть моя любимая «Экспресс-газета», я реально подписчик на их "Твиттер", и там бесконечный поток сообщений — простите, это почти цитата — «Водонаева засветила писечку, отдыхая на…» Не знаю, где они там отдыхают, в Сочи, допустим. И это вроде тоже журналистика. Это очень широкий спектр, а между этим есть еще черт знает что — между этим экономика, про которую можно писать, не в политику же всё упирается, есть всякие культурные события, которые всё больше и больше упираются в политику, но не целиком, и так далее. Но ваш вопрос понятен и ваши опасения понятны. Конечно, мы все и в зоне риска, и под страшным давлением, но в этом плане — черт, всё время получается, как будто я себя хвалю, но я уже сказал, что я не настоящий журналист, поэтому это не про меня, — вы знаете, как получается алмаз и чем он отличается от графита, структурно это то же самое, но под диким давлением. Вот сейчас в этом плане интересное время, потому что те, кто под диким давлением выживет, должно быть, они будут крутые. Вы, Лера, видимо, на этом пути, я так думаю.
Зритель 1: Спасибо!
И. Давыдов: Но я из ваших профессиональных действий видел только один разговор, который вы провели в рамках наших публичных лекций. И это интересно! И тут ничего нельзя посоветовать, повторюсь, но это прямо реально дело личного, чтобы не сказать экзистенциального, выбора. Хочешь рисковать? Рискуй! Знаете, у Платонова в одном из произведений есть такая удивительная фраза: «Помнишь, в каком государстве ты живешь и что за это бывает?» И вот если ты помнишь и всё равно хочешь действовать — это круто! Видать, ты крутой и из тебя что-то выйдет. А людей, которые говорят: «Действуйте!»... Ну, я честно и прямо реально говорю — действуйте! Творите, что хотите.
Зритель 1: Спасибо большое!
Зритель 2: Лера в своих вопросах упоминала про авторитеты, и, как мне кажется, очень важно перенимать опыт других людей. Сегодня вы говорили о нескольких вещах, в чем мне интересно перенять какой-то ваш опыт и какое-то ваше вдохновение. У меня будет несколько вопросов, они, может быть, банальные, но мне всё же интересно. Вы упомянули Тредиаковского, и в наше время очень редко говорят о поэзии XVIII века, и такой вопрос: кто великий поэт XVIII столетия, по вашему мнению?
И. Давыдов: Это вкусовщина! Меня занимает XVIII век, и меня в принципе занимает всё немного корявенькое, кривоватое, непохожее на наше, но если про XVIII век вопрос, то Ломоносов вообще не случайно считается великим русским поэтом. Державин — хотя он довольно сильно успел застать XIX век, но уже в XIX веке он был стариком и считался поэтом XVIII века, но Державин просто из главных. Если я бы составлял топ-10 вообще русских поэтов, то он был бы в десятке. Сумароков — очень интересный русский поэт, Кантемир — очень интересный русский поэт, это про XVIII век, возвращаясь. Ну, так уже, нормально накидал фамилий, да?
Зритель 2: Да. А еще у меня был вопрос про журналистов, я коллега Леры и вместе с ней учусь на журфаке, и, конечно, мне интересно опираться на опыт своих старших коллег. Когда-то меня поразила работа Короленко «Мултанское жертвоприношение». Вы говорили, что вам тоже было интересно изучать работы журналистов конца XIX — начала XX века. Вот кто для вас тоже значимая фигура этой эпохи?
И. Давыдов: В этом плане меня больше, конечно, занимает начало XX века, такая дореволюционная Россия, потому что для меня, по несчастливому стечению обстоятельств, один из наших несостоявшихся шансов. И вот если вспоминать людей, которые там были, то это, конечно, Гессен, это абсолютно великий человек — и как публицист, и как мемуарист, и как издатель: «Архив русской революции» — это какое-то невероятное предприятие. Мы вот говорили про памятники, и можно было бы поставить Гессену памятник, но сам по себе «Архив русской революции» и есть памятник Гессену. С другой стороны, как ни странно, в конце XIX — начале XX века идеологически не близкие мне люди, которых бы мы сейчас назвали правыми или даже ультраправыми в журналистике, на самом деле мощны. И тут я назову Суворина — но это, скорее, конец XIX века, и, кстати сказать, мне не так интересны его статьи, как интересны его дневники, и Меньшикова, и вот тут мне реально интересны его статьи. Ну и, конечно, Шульгина. Статьи его, кстати сказать, наивны, довольно смешны и выглядят нелепыми, но его жизнь и его мемуары — это, в общем, очень серьезные памятники эпохи.
Зритель 2: И последний вопрос, короткий. Вы сегодня много говорили про путешествия по России. Я тоже очень люблю Россию и путешествовать по ней. Какое у вас самое яркое впечатление и место, которое вы посоветуете? Может быть, какое-то место силы, которое удалось посетить.
И. Давыдов: Самое яркое впечатление из путешествий по России я могу рассказать, но даже если вы его посетите, то вы не сможете повторить это самое мое впечатление. У моих родителей была довольно сложная жизнь, а я жил у бабушки в Рязанской области, в маленьком поселке. И вот однажды я убежал из дома со своей тогдашней подружкой, и мы довольно долго скитались по окрестностям поселка. Там был гигантский — он реально гигантский — пруд, и я спустился к берегу этого пруда и смотрел. Вода, солнышко и разноцветные камешки, которые лежали на дне прямо у берега. Боюсь, что это одно из самых сильных эстетических впечатлений, которые я пережил в жизни, но оно неповторимо, потому что я потом несколько раз пытался его повторить, и последний раз, кстати, этим летом, когда там был — но нет, блин! Пруд на месте, солнышко светит, камешки лежат, но всё не то! А вообще я реально много где был, и у нас такая богатая страна, и если вы вдруг не знали, что по ней можно ездить и увидеть что-то интересное, то в нескольких часах от Москвы есть Ростов Великий. Это невероятное место и, конечно, место силы, начните с него!
Зритель 2: Спасибо вам большое!
Зритель 3: Здравствуйте, меня зовут Вероника. Я продолжу уже начатый тренд — я тоже студентка журфака МГУ, только четвертого курса, так что да, мучения скоро заканчиваются, можете меня поздравить. Вопрос у меня такой: как вы можете прокомментировать — желательно, конечно, цензурно — недавно принятый закон о так называемой защите русского языка. И вообще, по вашему мнению, нужно ли какой-либо язык от чего-либо защищать?
И. Давыдов: Потом это прокомментирует Всеволод Олегович Емелин, неоднократно упомянутый мною великий русский поэт, но на самом деле у меня к вам встречный вопрос, Вероника: а вы его внимательно читали?
Зритель 3: Закон?
И. Давыдов: Сам текст закона.
Зритель 3: Наверное, не очень внимательно.
И. Давыдов: Это очень важно, потому что это не первая тусовка, где мне задают этот вопрос. Во-первых, не бойтесь, они осложнили жизнь сами себе. В первую очередь этот закон направлен на неупотребление чиновниками в официальных документах слов, у которых нет аналогов в русском языке. Зачем нам об этом думать, мы разве чиновники? Пусть они и страдают! Во-вторых, он еще написан очень и очень обтекаемо, и там главная мысль такая: конечно, все слова, у которых есть аналоги в русским языке, иностранные, надо заменить русскими, но у нас пока нет установочных словарей. Давайте дождемся, пока наши ученые составят установочные словари, а потом будем заменять, карать… Но давайте дождемся, дадим время ученым. И, отвечая на самую главную, существенную часть вашего вопроса: язык, слава богу, посильнее нас всех и уж точно посильнее чиновников, и он сам себя защитит от всего ненужного, включая такие нелепые законы. Я, извините за эйджизм, постарше вас, и я помню, например, начало 1990-х, когда появился термин «пиджин-рашн», потому что русские люди, потрясенные рыночной экономикой, вообще не задумываясь заимствовали бесконечное количество английских терминов, абсолютно не нужных. Допустим, «хеджирование фьючерсов» прижилось, потому что вроде бы ничем его не заменишь — хотя сейчас заменишь, потому что биржи умирают, но это другая тема, — а куча других заимствований не прижилась, потому что язык — это живой организм, исторгающий из себя ненужное, и никакие дурацкие попытки чиновников его защитить его не испортят. Он возьмет нужное, отторгнет ненужное, и так всегда было. У меня любимый пример — это начало XVIII века, такая абсолютно обратная нашей ситуация, когда царь-преобразователь Пётр I вынуждал…
Из зала: (неразборчиво про слово «президент» и «царь»).
Зритель 3: Вот, кстати, да, я хотела уточнить — когда, по вашим прогнозам, слово «президент» будет заменено на «царь», которое более нам присуще?
И. Давыдов: «Царь» — это тоже не русское слово, кстати. Я думаю, никогда.
Зритель 3: Тогда «князь»? Или что более традиционно?
И. Давыдов: Если отвечать на этот вопрос, то я, на самом деле, думаю, что у нас это всё будет заменено на слово «путин», то есть «путин» станет именем нарицательным, иностранное слово «президент» уйдет, а номинальные выборы будут происходить — вот путин, пять кандидатов, выбрали нового путина, и он нами правит.
