В прошлом рассуждении мы пришли к выводу, что наше общество не осознает себя и своего пути, и это происходит отчасти из-за отсутствия соотнесения себя с пределом, с эсхатологией. Это заявление можно считать программным, хотя и лемматическим в том смысле, что практически никому непонятно, что такое эта эсхатология, почему и зачем нужна.
Как мы выяснили в прошлый раз, эсхатология - это такой особый способ представления национального или мирового образа себя в истории или слепок самосознания, взятый в крайних предельных точках жизни (рождении, смерти, повороте судьбы, изломе).
Это практически значит что, вот, русский народ себя кем-то представляет перед лицом конца, по последнему счету. Также, как и народ английский, французский или американский. Например, американцы представляют себя «градом на горе» (city on the hill), британцы – кораблем, французы – ветреной красавицей la belle France из Де-ля-Круа. Кем представляет себя русский народ – поговорим отдельно. За каждым таким образом находится представление о предельных точках. На корабле главное – четкость, дисциплина и сохранение спокойствия, в граде на горе главное – солидарность и великая миссия, а чем живет красавица – оставляем судить другим. Главное – какой предел определяет эсхатологию.
Для того, чтобы задать вектор относительно предельных точек, нужны абсолютные координаты. Они существуют либо в рамках сложно устроенной философии, либо религии. Но верно и обратное: без понимания предельной точки нет настоящей религии. Религия за вычетом проблемы смерти и предела мира превращается в рамку для разных, не связанных практик, которые приходится искусственно увязывать между собою. Поэтому все мировые религии так или иначе выражаются в эсхатологическом. Как же оно работает?
Конец мира как предел
Вот, скажем, я – православный христианин. Православное христианство определяет установку на предельную точку, эсхатон, в виде т. н. «суда» (арамейское dīnā, греч. κρίσις). Этот образ содержится в Библии, и он рисует предел в виде ответственности личности перед создателем и автором мира. Он лишь отдаленно напоминает суд, который мы знаем из нашей жизни. Но в целом, христианское понимание конца совсем не печально, а даже оптимистично – это встреча с Творцом, прояснение всех недоразумений и искажений. Реализация предельного чувства должна быть по-своему даже страшной.
В христианской традиции термином «суд» определяют такое завершение истории мира, в котором все творение, весь мир, отдает творцу в преддверии нового творения отчет в прошедшей истории.
Осознание мира как ограниченного пределом, положенным изначально, предполагает неверие в «бесконечность» в принципе. Для христианина вещественная «бесконечность» есть математическая условность. И правда, какая может быть «бесконечность» у того, что создано бесконечным и неизмеримым творцом? Разумеется, никакой – в христианском понимании, естественно.
Здесь возникает вопрос: существует ли догматическая предзаданность христианской эсхатологии, в частности, ее православной формы? На самом деле, нет. Есть библейская книга «Апокалипсис», в которой сменяются несколько таинственных образов конца мира, как-то связанных с царствами «Книги Даниила», пришествием Зверя-Антихриста и судьбой малого числа праведников, которые останутся верными Богу. У этой книги и этой мифологической рамки много истолкований, самое известное – Андрея Кесарийского, но нет одного общеобязательного и четкого.
Что такое «конец мира», христиане толком не знают. На уровне пониже, уровне национальной эсхатологии –также нет заданности. В эсхатологии народ – это такое внутреннее единство, которое делает его субъектом истории. А имперская эсхатология в смысле П. Александера или Г. Подскальски есть именно история народов. Она отражена в ряде византийских текстов, так или иначе связанных с библейской Книгой пророка Даниила, самый известный из которых – «Откровение Псевдо-Мефодия Патарского». В них говорится о библейских народах Гоге и Магоге (под которыми обычно подразумевают исламские народы), «запертой двери» на Востоке, через которую придет Антихрист, но и там нет жесткого догматического утверждения.
Наконец, на уровне личной эсхатологии, т.е. личной посмертной судьбы каждого человека, то тут такая же история. Не существует обязывающего к вере текста, в котором бы говорилось о ясной посмертной судьбе в духе сказок про «чертей со сковородками», Аде и Рае и подобных вещах. Отцы православной церкви всегда очень осторожно предостерегали от всей этой народно-православной «лесной» эсхатологии в духе пресловутого «видения Феодоры» с загробными мытарствами души. Этот текст считается главным рассказом восточного христианства о том, что ждет человека после смерти. Предел личной жизни – это тайна, такая же, как и смерть народа и смерть мира. Сирийский христианский поэт Ефрем Сирин написал как-то, что человек идет двумя путями: от рождения до смерти и от смерти до всеобщего воскресения. Это примерно соответствует «правильной» формулировке на современном языке: эсхатология – это движение относительно предельных точек.
Эсхатология в узком смысле предполагает, что «суду» предшествует «воскресение» (ανάστασις). Это общее восстановление всего человечества выражается в светлых тонах. Конечно, средневековое православие дисциплинировало верующих историями про вечные муки и суд, на котором "овнов" будут отделять от "козлищ". Житель средневековья плохо понимал смысл милости и не осознавал толком возвышенной идеи всеобщего воскресения: для этого надо было прожить еще полтысячи лет и дожить до трансцендентализма и аналитической философии. Третий элемент христианской эсхатологии – вечное «царство» (или «царствие небесное») – конечная станция эсхатологического ожидания, которую еще называют Единством.
Одним словом, православная эсхатология на деле – довольно радостная по своему исходному настрою. При этом христианское осознание эсхатологичности бытия, его конечности и преходящести, работает в тесной связке с вышеупомянутым национальным образом.
Конечно, у нас существуют разные версии национальной эсхатологии и вне православия, например, технологическая, но и они суть модели, созданные путем рекомбинации из тех же элементов, из которых созданы эсхатологии других христианских народов. Повторим, что эсхатология реализуется на трех уровнях: как индивидуальный предел, как национальный и как мировой.
Охотники и хозяева
Сама логика осознания предела как конца мира, за которым начинается новое творение, новый мир и новая жизнь, определяет поведение человека в принципе, но поведение групп связано с национальным образом. Эсхатология должна быть опосредована им, чтобы стать ценностным набором, который для русских, как мне кажется, есть образ деревни на краю леса. Предельными точками у такой деревни надо считать выживание в борьбе с природой и христианский эсхатон – конечность творения перед вечностью и его ответственность перед Творцом. В такой деревне мы выделяем два основных типа – модернизированный (крестьянин) и немодернизированный (бортник, охотник-собиратель). Про бортников мы уже рассуждали, это довольно архаический и малоответственный потребитель даров природы, у которого есть социальность в виде артели, но слишком слабая, чтобы развиваться. А крестьянин (это слово значит, собственно, христианин) - это хозяин земли, рачительный и изобретательный. На самом деле большинство людей распределено между этими типами посредине. Оба типа сообразны христианской эсхатологии, в рамках которой сформировалась наша культура и история. Только в одном случае она привела к эскапизму, бегству в лес архаики, а в другом – к выходу на поле, в пространство земледелия:
Белых Житниц отделенья
Поднимались в отдаленье,
Сквозь окошко хлеб глядел,
В загородке конь сидел.
Тут природа вся валялась
В страшном диком беспорядке:
Кой-где дерево шаталось
Там реки струилась прядка.
Тут стояли две-три хаты
Над безумным ручейком…
Ночь на воздух вылетает,
В школе спят ученики.
Вдоль по хижинам сверкают
Маленькие ночники.
Крестьяне, храбростью дыша,
Собираются в кружок,
Обсуждают, где душа?
В этом стихотворении вятича Н. Заболоцкого противопоставлены «дикий беспорядок» природы и круг мужиков, обсуждающих главный эсхатологический вопрос – о душе и смерти. Земледелец к этому вопросу в силу своей структурности стремится, а бортник от него бежит, как от требующего изменения жизни. Можно осторожно предположить, что новые горожане – это особый тип бортника, бродящего в каменных джунглях и ищущего, где бы чего урвать и схватить. Кто первый схватит – того и достояние. Крестьянин же – созидатель и хозяин.
В городской среде оказалось, что для каждой области можно применять разные практики, как бы выводя их из эсхатологического смыслового круга. Поэтому городская культура у нас такая неравномерно выстроенная: город как бы стал новым «лесом», куда бегут от ответственности перед эсхатологическим пределом. Возникает ли при этом новая эсхатология? Едва ли. Эта потерянность не уникальна и присутствует всегда при больших сдвигах и переходах. Город - это как бы «новая пустыня», а эсхатологический ориентир и помогает вырулить в пустыне. И уже «новые хозяева» пытаются структурировать и окультурить городское пространство, опираясь (осознанно или неосознанно) на традиционную эсхатологию из нашего христианского прошлого.
Эсхатологический субъект
Подведем предварительный итог. Народ как субъект живет в эсхатологических условиях. Субъектом нашей эсхатологии выступает как отдельная личность, так и два более крупных субъекта: весь народ и весь мир. Эсхатология - это включение ответственности. Народ отвечает в рамках Большой Задачи, предназначения, а мир отвечает как макрокосм. Это значит – весь мир есть как бы единый субъект, но такой обобщенный, что включает каждого и всех одновременно. Такой субъект тройственен: личность-народ-макрокосм. По одиночке это не работает, да и едва ли возможно вообще: где это видано, чтобы был человек вне народа или народ вне мирового пространства?
Как эсхатологический субъект личность выделяема и видима, но субъектность сама будет внеличностной, что ближе в понятию трансцедентального субъекта в после-гегелевском понимании, как «некоего духа, определяющего общую направленность своих синтетических умозаключений». Такой субъект историчен, но одновременно он – вечен, внеличен и закономерен.
Это философское обобщение нужно тут единственно для того, чтобы увидеть в нашей эсхатологии не одно лишь религиозное, но общечеловеческое и общенародное самосознание. Только в единстве с народом и с миром можно обрести эсхатологический смысл личного пути – и в этом разгадка незавершенности русского характера. Два типа нашего национального образа представляют собой два вектора, два набора ценностей, выбор между которыми неизбежно приведет к смене судьбы всего народа и даже всего мира.
