Эсхатология разлома

В поисках разлома

Мы привыкли считать, что в обществах того типа, которые и выступили на сцену новой европейской истории, существуют линии трансформационных разломов. Эти линии обозначают контуры будущих трансформаций и в некоторых случаях - трансформаций катастрофических. Про нашу Россию мы привыкли считать, что с одной стороны, она «слишком уникальна», а с другой – трагична и даже местами безысходна. В любом случае, очевидно, что у нее есть линии разлома, но непонятно, где они проходят и что от чего отламывают. И тем более непонятно, что за общество из этих трансформационных линий вырисовывается. Теория разломов, трансформационных катаклизмов и катастроф может существовать в разных формах (моделях). В истории идей, философии и богословии принято называть это «эсхатологией», т.е. теорией предельных точек.

В недавней лекции А.А. Аузана о культурных кодах прозвучала мысль, что для каждого цивилизационного типа характерен свой набор культурных кодов, причем недоучет этих кодов приводит рано или поздно к срыву модернизации и к нарастанию стагнационных тормозящих процессов в экономике. Примерно то же происходит и в социальной сфере, однако тут все сложнее с целью и методами. Модернизация социальных отношений происходит, однако если в одних сферах она явно позитивна, то в других (модернизация этики, религии) - это довольно противоречивый процесс, в ряде случаев приводящий к нарастанию деструктивных явлений и появлению тенденции к саморазрушению. Эволюция общественной морали и вовсе скользкая тема, которую сложно и невозможно оценивать в бинарной логике, чему свидетельством недавние споры о геях, месте семьи, религии и т. д.

Пока укажем для ясности, что если модернизация экономики - это благо (= повышение благосостояния и уровня жизни), то это не всегда означает, что модернизация социальных и этических отношений - такое же благо. В любом случае, этический прогресс - вещь недоказанная и не вполне ясная, если только не сводить этику к сумме социальных навыков. Но в связи с культурными кодами выскажем и гипотезу, что линии разломов социальной ткани связаны с этими кодами и даже, в определенном смысле, предопределяются ими. Вот как выглядит примерный расклад по этим кодам:

В последней колонке отражен некоторый возможный или частично реализованный результат трансформации. Если говорить в общем, здесь помещены как те коды, которые реализовались в русском старообрядчестве, так и те, которые считаются целью, задачей модернизационной трансформации.

Если повернуться в сторону культуры и социальной психологии, то понятие разлома потеряет четкость и ясность. Разломы проходят «по людям» и маркируются культурой. Скажем, отказ от религиозной морали сперва выступает как индивидуальная история в одной семье, затем обобщается до всеобщего тренда, а маркируется примерами успешной безрелигиозной этической позиции. И уже в таком маркированном виде они становятся предметом обсуждения. Ценность жизни становится яснее, когда постоянно присутствует рассуждение и размышление о смерти. И разломы, распады, прежде чем попасть в это культурное пространство, должны культурно наблюдаться в социуме уже некоторое время, прежде чем их заметят обсуждающие.

Впервые эту проблему поставил П. Я. Чаадаев с присущим ему профетическим пафосом. Он задал вопрос, что у нас «пошло не так» и где. Тем самым он проблематизировал тему разлома, которая в его постановке звучала как катастрофа, что обычно объясняется поражением декабризма. Впрочем, вне зависимости от декабризма и его трагической судьбы образованное сословие России стало привыкать к мысли, что у нас что-то не так, что-то случилось трагическое и неправильное. До идеи сторон неправильности, тех, кто от неправильности особо, более других, пострадал, было еще несколько шагов. Однако, когда они были сделаны, "Герцен развернул революционную агитацию" и был назван главный пострадавший - русский народ. Проще говоря, надо искать "черную дыру" Чаадаева в том месте, где народ выступил как отдельный страдающий субъект. Так в русской мысли был задан главный вопрос, и он был еще не о "что делать?" и не "Кто виноват?", а о "что случилось?". 

Три объяснения

Чаадаев предложил свое объяснение: надлом произошел в момент византийского выбора, проще говоря, в момент отказа от западного выбора и перенимания восточно-православной культуры и парадигмы. Гипотеза Чаадаева предполагает, что если бы Русь приняла католичество и латынь с христианского Запада, то не возникло бы ни страдания народа, ни угнетения. Он писал: «В то время, когда среди борьбы между исполненном силы варварством народов Севера и возвышенной мыслью религии воздвигалось здание современной цивилизации, что делали мы? По воле роковой судьбы мы обратились за нравственным учением, которое должно было нас воспитать, к растленной Византии, к предмету глубокого презрения этих народов». Ну, допустим, Петр Яковлевич был настолько близорук, что считал эфиопское христианство и японскую цивилизации «недоразумениями истории», однако его диагноз был вполне ясен. Позднее его повторил ряд других западников.

Другое объяснение, что надлом — это монгольское иго, прозвучало гипотетически из уст Длугоша, но имело впоследствии интересное продолжение в виде идей Рыбакова и патриотической партии. Предполагалось, что иго «сломало» или предотвратило расцвет и Возрождение. Как ясно сейчас, монгольское иго культурной катастрофой не было, более того, развитие продолжилось и при нем. Поменялась конструкция власти, поменялась экономика, но Русь была в определенных рамках автономной. Однако в этом объяснении через иго есть культурологический паттерн: монголы выступают как "азиаты" и даже как "дикари", завезшие свою дикость на Русь. Тема «азиатской заразы» стала вновь популярной в связи с евразийским движением, идеями Вернадского и спором вокруг идей Л.Н. Гумилева. И ядро этой концепции – «дикость».

Третье объяснение –виновата Смута и вызванное ею падение нравов и порабощение народа, было высказано уже на Соборах, восстановивших царство. Лейтмотивом было соображение, что смуту Бог попустил "по грехам нашим" и в норме такого не должно было случиться. Идея, что гражданские войны запускают непоправимую деградацию, исходит из сознания «народного греха».  В начале ХХ в. прозвучало наиболее популярное объяснение, которое следует считать модификацией идеи Смуты, оно состояло в том, что во всем виноваты большевики и их революция. Структурно они совпадают: согласно этому объяснению, был момент социально-политической нестабильности, который нарушил ход исторического развития и причинил такие разрушения, что дальше все происходило в режиме усугубления проблем.

Гипотезу Чаадаева в его классической форме развенчали русские византинисты конца XIX в.-нач. ХХ в. (Успенский, Васильевский, Острогорский, Василев). Они показали, что византийские традиции не играли решающей роли в формировании негативных и деструктивных русских тенденций. С другой стороны, прогресс в изучении собственно Византии показал, что ни чудовищной бюрократии, ни местничества, ни беззакония и коррупции там не было. Религиозный пафос этой гипотезы, хотя и востребован идейными западниками, но не может быть принят в научном дискурсе. Православное христианство объективно не обладает чертами, которые позволили бы считать его причиной взяточничества или других негативных сторон русского общества.

Другая «византийская зараза», в которой принято было винить Константинополь – это «цезарепапизм», самодержавие. Будто бы именно от византийских василевсов усвоили русские цари способ самовластного управления подданными. Толстой писал царю: «Самодержавие есть форма правления отжившая, могущая соответствовать требованиям народа где-нибудь в центральной Африке, отделенной от всего мира, но не требованиям русского народа, который все более и более просвещается общим этому миру просвещением. И потому поддерживать эту форму правления можно только, как это и делается теперь, посредством всякого насилия: усиленной охраны, административных ссылок, казней, религиозных гонений, запрещения книг, газет, извращения воспитания и вообще всякого рода дурных и жестоких дел».

Иго, завоевание, чужеземное азиатское порабощение - объяснение из категории "другие виноваты". Несмотря на научную критику евразийской апологетики монгольского режима, совершенно очевидно, что падение уровня жизни в момент завоевания и дальнейшие обстоятельства жизни под игом не могли быть причиной всего того негатива, который вменяется завоевателям. Вероятнее всего, монгольское иго есть символическое изображение "плохого восточного рабства", которое противопоставляется хорошему западному. В этой гипотезе есть один элемент, который надо бы прокомментировать отдельно: представление о том, что-де монголы научили русских рабству. То, что весь просвещенный XIX в. видел в русском крепостничестве главный дефект и переносил вину за него на самодержавие есть отклик этой идеи "монгольской порчи". Тут надо объяснить, что крепостническая система возникает не как иностранное, восточное заимствование, а наоборот - как автохтонная реакция на запрос массивной мобилизации с минимальными средствами. Явление, ставшее символом самодержавной России, было столь отвратительным именно оттого, что оно шло вразрез с традициями русского общества, в которые был заложен своего рода христианский эгалитаризм. Отношения "барин-холоп" были уродливо-запоздалыми. Они противоречили исторической динамике и православной вере. Но не монголы завели на Руси крепостное рабство, а царь Алексей Михайлович.

Теория Смуты, которая в наиболее полной форме была выражена в применении к смуте 1905-1917 гг., обладает противоположным дефектом. Она выводит беды России не из восточного рабства, а из привнесения «западных начал». Смута 17 в. вошла в острую фазу с нашествием поляков и появлением Лжедмитрия, а смута 1917 г. вошла в острую фазу с включением в буржуазную революцию Ленина и Троцкого, воодушевленных немецкими теориями Маркса и Энгельса о вооруженном восстании класса против класса. В наиболее дистиллированном виде она сводится к конспирологической идее о западном заговоре против России. В сильно измененном виде эта концепция продолжает воодушевлять массы и отчасти начальство доныне. Разумеется, это объяснение революции существует параллельно с идеей реванша азиатчины, которую мы относим к объяснения второго типа. 

Homosoveticus как особый антропологический тип

К модели надлома надо добавить заключение, логически следующее из теории смуты. Согласно этой теории произошло нарушение органики, и в результате семьдесят лет советской власти сформировали особый, прежде невиданный антропологический тип советского человека. Это своеобразный «совок», Шариков и одновременно зощенковский обыватель, палач и жертва. Он явился результатом направленной селекции, проводимой и в ГУЛАГе, и на воле посредством принуждения, оболванивания и страха. Тех, кто не проходил в селекционный стандарт, уничтожали. В результате к 1950 гг. такой новый человек-совок был, якобы, сформирован. Впервые термин Homosoveticus был предложен в 1918 году в книге Сергея Булгакова «Пир богов». В дальнейшем идею транзиторного типа развивали Зиновьев и Левада. К его чертам отнесли социальное лицемерие, патернализм, подозрительность и изоляционизм. Позднее к ним добавились цинизм и агрессия.

Дальнейшая его эволюция в homopost-soveticus произошла путем постепенного отъятия страха и приспособления к развивающейся в обществе аномии, породившей особого рода качества, которые обычно называют патерналистским синдромом (безответственностью или перекладыванием ответственности). Стремление сохранить гомогенность, избегание эмансипации, аморализм и сервильность стали чертами этого типа. То, что такой тип собирательно существует у нас в голове, довольно очевидно. Однако, этот образ столь очевидно построен из разного рада проективных черт и модель не учитывает, что этот человек как-то адаптировался и эволюционировал.

Советская власть создала из подручного материала особый антропологический тип массового патриота с низким уровнем критики, высокой послушностью и терпеливостью, непритязательного и привычного к низкому уровню потребления. Однако, как только критика повысилась, а уровень потребления пошел вверх, этот тип массового патриота, пригодный к войне и индустриализации, стал эволюционировать. Сельское население было самой консервативной разновидностью, сохранявшей черты старых типов, а городской люмпен или интеллигент пережили эволюцию. Первый превратился в коррупционера, сориентированного на потребление, а второй – в оппозиционера, сориентированного на критику политики. Опорой режима осталась масса крестьян, превращавшаяся в новых горожан. Все три типа hominissovetici вполне приспособились к разломам, продолжавшимся в обществе.

У досоветского типа была религия, которая позволяла ему оставаться в рамках циклического и иррационального, но работающего поведения. Советский человек использовал религиозный механизм для поддержания системности, связи с режимом. Постсоветский человек был первым совершенно а-религиозным типом, который совершенно утратил традиционный способ отношения к окружающей действительности и быстро вошел в полосу дезадаптации. Эта полоса продолжается в целом по настоящее время. 

Комплексная теория разлома: замкнутый круг

В целом, сообщество аналитиков не склонно рассматривать развитие России и ее общества как абсолютно неверно устроенное. Однако на настоящий момент можно считать уместной теорию комплексного дефекта. Она исходит из того соображения, что все три фактора (православие, деформация в сторону Востока и постоянное давление с Запада) играют свою роль в том, во что превращается наше общество. Постепенно под влиянием сочетания этих факторов с огромной территорией, расширяющейся и прирастающей, с мобилизационным прессом сверху и неструктурированным сознанием внутри сложилась тенденция к скачковой деградации, которую можно назвать «длящимся разломом».

Придется прибегнуть к математической модели. Конечно, такие модели условны и «сравнение еще не причина», как говаривали в прежние времена. Но для полноты картины можно попытаться создать модель. Представим некую кривую линию, переломленную в некоей точке, в результате чего она как бы «отделилась» от своего начала. Но надломившись раз, она продолжает ломаться и дальше, образуя нечто вроде фрактальной структуры. В каждом конкретном надломе повторяется как бы циклическая структура большого излома. Это что-то вроде кривой Минковского, в котором надломы все меньше, причем они самоподобны. В качестве точки первого надлома мы предлагаем рассматривать раскол XVII в. Почему именно его? Дело в том, что поступательное движение нашего общества до от середины предыдущего начала этого столетия напоминало классический европейский вариант перехода от Средневековья к новому времени. В этом переходе были свои восходы (Стоглавый собор, Московские соборы) и репрессивные эпизоды (вроде опричнины), присоединения земель и поражения в войне, но движение в сознании людей было поступательным. В результате прохода через точку излома это движение приобрело характер циклической функции.

Спроецировав точку излома на временную шкалу, человек XVIIв. произвел рекурсивную процедуру, запустив своего рода генератор фракции. Это выглядит в исторических терминах так: поняв, что нечто сломалось в отношении Бога и мира, люди решили, что наступил конец света. Этого конца ждали в 1666 г., когда Большой Московский Собор проклял древнее русское благочестие – старую веру. Поняв, что это событие не произошло одномоментно, люди осознали, что оно совершается в каждый отдельный момент времени. Это и было точкой рекурсии. Теория распределенного конца света и осознание мира вокруг как мира чуждого, в котором воцарился антихрист, стали для части людей основанием для пессимистического бегства из действительности.

Разлом повторялся в каждой точке как некоторая фрактальность. Петровские реформы за счет гипермобилизации создали индустрию, но не смогли решить проблемы культурного и социального разлома. Две части общества оставались изолированными и преодолеть разрыв не удавалось. В дальнейшем череда более мелких разломчиков только повторяла эти неудачи, не давая выйти на новые уровни. Пытаясь решить одну проблему (отменяя крепостное рабство, например), власть не решала, что делать с массой свободных общинников. В результате начинается превращение крестьян в деклассированных горожан, отчасти в рабочих, зараженных деструкцией и оторванных от сельской общины с ее традициями и религиозностью. И когда к делу подключается новая группа деклассированных дилетантов, возникает уже революционер как субкультурный тип. Отсюда недалеко и до переворота и гражданской войны: раскол генерируется на каждом уровне.

Именно в этом видится наша эсхатология: сломав Расколом традицию, отменив поступательность, общество попало в чреду повторяющихся расколов, которые не дают завершить модернизационный поворот к обществу нового типа. Этот новый тип – не западный, не обязательно заемный, он – более сложный. Но этическая модернизация и в особенности модернизирование религии и нравственности «под копирку», как говаривал Гефтер, приводит только к рекурсивному повторению раскола. Вот такая эсхатология разлома; ее понимание, конечно, не означает, автоматического выхода из этого цикла, но приближает к осознанию процесса. Впрочем, из эсхатологии вообще нельзя выйти, можно только поменять одну эсхатологию на другую, более сложную.