Ситуация с зависимостью/независимостью Новгорода от Московской (Владимирской) Руси довольно трудно проецируется на наши современные представления о государственности. Тут много нюансов, много неопределенностей, много вещей, уже тогда по-разному понимавшихся в самих Новгороде и Москве. Еще более усложняет ситуацию имевшая место с самого начала, то есть с домонгольских времен, брешь между декларируемыми принципами и реальными интересами разных лиц и групп.
Как бы то ни было, Новгород и Псков являлись достаточно обособленными олигархическими республиками с довольно развитым для того времени механизмом представительного правления. Видимо, этот вечевой строй был вполне обычным на Руси для крупных домонгольских городов, однако Батыево нашествие он смог пережить лишь там, где не прошли монголы и, вдобавок, не имелось сильной княжеской власти.
Была, однако, и существенная разница между Новгородом и Псковом. Так, продолжая сравнение с Западной Европой, Новгород напоминает своего рода зародышевую Венецию: город-государство, олигархическую республику, управляющую довольно обширной колониальной территорией и являющуюся счастливым бенефициаром позиции мощного торгового посредника – в сделках с Востоком для Венеции и с Западом для Новгорода. Конечно, масштабы явлений были несопоставимы, однако качественная аналогия вполне допустима. Псков же со своей небольшой подвластной территорией, был из всех русских городов, наверное, самым похожим на типичный западноевропейский город. Он и занимался тем, чем обычно занимались эти города: торговлей и ремеслами. Отсюда, возможно, и легко заметное тяготение Пскова к Ливонскому ордену, который едва ли не чаще выступал псковским союзником, нежели противником.
К середине ХIV века Псков, бывший до того одним из новгородских «пригородов» (наряду с Ладогой, Торжком и т.п.) смог добиться независимости от Новгорода. Точнее говоря, независимости от двух из трех имевшихся ветвей новгородской власти. Псков больше не подчинялся новгородскому посаднику, не подчинялся приглашенному Новгородом князю (приглашал своего собственного), однако, все-таки остался подвластным новгородскому архиепископу, игравшему столь важную роль в жизни Новгорода, что иные историки нередко называют его настоящим главой этого государства. Собственно, желание Пскова обрести собственного епископа и было тем крючком, за который «город Св. Троицы» зацепила Москва, гораздая на невнятные авансы, нечеткие обещания, однако, так ничего и не сделавшая в этом отношении на деле.
В самом Новгороде власть была организована именно вышеупомянутым сложным образом. При этом архиепископ был избираем самими новгородцами. Формально это считался второй по значимости пост в Киевской митрополии, на деле же новгородский владыка стоял от нее как бы в стороне: так, он традиционно манкировал Соборами, присылая, однако, вместо себя письмо с какой-либо формальной отговоркой. Еще сложнее стала картина после раскола бывшей Киевской митрополии на независимую от Константинополя Московскую и сохранявшую подчиненность Вселенскому Патриарху Киевскую части. Теперь новгородский архиепископ обрел возможность играть на противоречиях между этими юрисдикциями, одна из которых относилась к Великому Княжеству Московскому, а другая – к Великому Княжеству Литовскому.
С одной стороны, провозглашалось, что приглашаемый новгородцами князь не только руководит городским ополчением, но и приводит на защиту города свои войска. На этом основании Новгороду случалось апеллировать к владимирским (и не только) князьям, дабы те защитили их от внешней угрозы. На практике, однако, чаще происходило обратное – «Низовские» князья сами затевали войну с западными соседями города на Волхове, а новгородцам, не заинтересованным ни в ухудшении отношений со своим основными торговыми контрагентами, ни в издержках нахождения на своей территории владимирских дружин, приходилось всячески остужать этот воинственный пыл.
Напротив, самих бедных восточных соседей Новгород вполне воспринимал как серьезную угрозу: достаточно вспомнить знаменитый поход на Новгород Андрея Боголюбского 1170 г., когда суздальцы «застрелиша» икону Богородицы и тем предрекли себе военную катастрофу. И здесь, однако, не следует чураться диалектики: еще В. А. Кучкин некогда высказал вполне обоснованную версию появления на рубеже ХI-ХII веков Москвы и Твери именно в качестве крепостей, призванных защищать Ростово-Суздальские земли от Новгородской опасности.
В Москве (Владимире) считали, что это проявление исторически сложившегося и неизменного вассалитета новгородской земли по отношению к Владимирскому княжеству. Новгородцы же, по всей видимости, не видели здесь ничего, помимо частного договора с конкретным лицом, привлекавшимся для выполнения определенных функций на определенных условиях. То, что этим лицом всякий раз оказывался Владимирский (Московский) Великий князь, говорило лишь о том, что он наиболее подходил для требуемых функций. В какой-то другой момент этим человеком мог, теоретически, оказаться кто угодно – например, член литовского правящего дома.
В принципе, данный смысловой зазор в чем-то отражает разницу понимания вассалитета в России и в Западной Европе. Во втором случае, как мы знаем, принцип «держание феода в обмен на службу сеньору» был универсален: едва ли не любое лицо могло принести любому другому лицу клятву верности и получить за это лен – так, лишь в ХV веке во Франции был принят специальный законодательный акт, запрещавший королю становиться чьим-либо вассалом.
В России же отношения «держание за службу» ограничивались определенными родовыми статусами лиц, допускавших между собой их лишь в одном направлении или же не допускавших вовсе. В итоге, эти отношения носили в большей степени родовой, нежели личный характер (стоит пояснить, что в Средние века любая форма власти воспринималась как феод).
В любом случае, Новгород проводил абсолютно самостоятельную внешнюю политику: так, знаменитый Ореховецкий «вечный мир» со Швецией 1323 г., определивший на века границу между шведскими и русскими владениями, с русской стороны подписали новгородский посадник и Юрий Данилович Московский как новгородский князь – владимирского великокняжеского стола он к тому времени уже лишился.
Впрочем, во внутрирусских коллизиях Новгород участвовал достаточно активно: так, его войска не раз помогали Москве в ее соперничестве с Тверью, а в начале пятидесятых годов ХV века в Новгороде же получил убежище (однако, после пал от рук наемного убийцы) Дмитрий Шемяка – главный соперник Василия Темного в борьбе за московский трон. Это событие, похоже, и послужило поводом для новгородского похода Василия Темного 1456 г., завершившегося первым военным поражением города на Волхове, – но об этом уже в третьей части наших заметок.
На «Полит.ру» ранее публиковались заметки Льва Усыскина о колонизации Прибалтики, о литовской реконкисте, о личности Ивана Третьего и о Юрии Московском.
