Накануне Русского марша во имя Народного Единства некоторые люди готовились к шествию, иные отказывались, сочувствуя в душе, а третьи считают, что нужно украсить канун нового праздника пророчеством и грозным предостережением. Не удержался и предстоятель РПЦ, подключившийся к нестройному хору национально мыслящих граждан, и пожалел русский народ, который утесняют приезжие инородцы. Этот народ не пускают в бизнес и в политику, отчего он, народ, вянет и киснет, а паче того, ярится на нужных нашей экономике инородцев. Уже и политики, и философы и актеры скорбели о несчастной русской доле, но видно, понадобилась тяжелая артиллерия. Поэтому, придется ступить на скользкий путь рассуждения о вопросе, который не имеет, кажется, простого решения – о том, что случилось с русским народом и как он дошел до такой жизни.
Главным тезисом патриарха Кирилла стало утверждение, что русское большинство страдает, пока ходящие аки лев вокруг него провокаторы вершат свое черное дело и сталкивают лбами «религии и этносы». Прочитав этакую фразу, хочется понять только одно: при помощи каких устройств спичрайтеры патриарха оценивают то, что происходит в нашем отечестве. Здесь есть три элемента схемы: добрые правители, пассивное русское большинство и злые провокаторы. Схема, старая как мир и не имеющая никакого отношения к тому, что происходит в обществе.
Инструментальность ее понятна – надо отвратить недовольство «пассивного большинства» от начальства и направить его на злых провокаторов. Во времена культа личности они назывались врагами народа и вредителями. Потом - антисоветчиками и «чуждыми элементами», и наконец в новейшие времена появились «провокаторы».
Теория вредителей есть теория конспирологическая от начала и до конца и особой разницы между разными конспирологиями нет. На самом деле никакого заговора нет, и эти «провокаторы» просто ловят импульсы, имеющиеся в обществе. В этом смысле болельщик-провокатор «Спартака» в Ярославле, выкинувший флаг со свастикой, правильно уловил импульс – есть такой запрос в обществе. Это грустно и неприятно, но он есть. Вопроса тут два: откуда он берется и что с этим на самом деле делать.
На первый вопрос ответить проще: он берется из обломков той рамки, в которой существовал советский человек. Эта рамка была, в свою очередь, слеплена из разных исторических и этнических конфликтов, решение которых застряло на каком-то этапе. Пытаться распутать эти нераспутанные противоречия бессмысленно – условия уже другие. Да и само понятие «русские» изменило прописку, теперь оно культурное, языковое – какое угодно, но не этническое. Этносы в старом смысле исчезли под натиском открытий генетики и лингвистики. Поэтому «русские марши», антиазиатские погромы, движения болельщиков на самом деле никакого отношения к «русскости» не имеют.
А имеют прямое отношение к социальному перестраиванию общества, которое неизбежно сопровождается перестраиванием идентичностей. Гастарбайтеры из Средней Азии или приезжие с Кавказа возникают в фокусе этого перестроения по причине плохого знания русского языка, которое сочетается с нравами гор или степи. В степи и в горах чужой (человек иной веры и иного обычая и языка) – не вполне человек, он – конкурент за ресурсы. А оседлый человек равнины живет на открытом пространстве и готов делить пространство с присельниками.
Русская стихия – лес, поэтому русские терпимы к пришельцам, но ровно до тех пор, пока пришельцы не начинают вырубать лес и устанавливать в нем законы степи или гор. Русский протест – стихийный, поэтому привязать к нему идеологию не получается, и все потуги националистов сделать это по немецким лекалам обречены на неудачу. Рамка не пускает. Запрос на переупорядочивание пространства есть. Но не через национализм, а через сильное государство, как это ни странно. Слабое государство, которое есть у нас, как раз и производит ту кашу, внутри которой зреет стихийный «лесной» протест. Сильное государство для русской культуры – это государство, умеющее установить жесткую рамку.
Итак, теперь осталось понять, что с этим делать. Делать тут можно много разного. Прежде всего – законодательное обеспечение интеграции приезжих и обеспечение выполнения этих законов. Если государство сможет выгородить для них жизненное пространство и установить шлюзы интегрирования, создать адаптационные барьеры между нашим лесом и их обычаями, то немедленно исчезнет почва для стихийного протеста. Изнутри же не существует никакого другого регулятора нашего общества кроме религиозного. Поведение нашего человека регулируется религиозными механизмами, хочет он этого или нет. Религия для русского человека – это, прежде всего, этическая и бытовая инстанция нормы. «Вера велит – вера не велит». Поэтому церковь, которая не генерирует норму, а встраивается и подстраивается под существующую «кашу», быстро перестает восприниматься как правильная. Она отторгается на уровне соответствия социальному месту.
Тоска людей по «советским временам» - есть тоска по советской религии, построенной на понятной понятийной шкале, со вполне понятными задачами и необременительным культом. Такую религию восстановить уже невозможно, а поставить в эту функцию православную традицию можно попытаться. Но придется избавляться от архаического антуража, который непонятен народу и энергозатратен.
Дело в том, что у реформированного Никоном и Петром I православия есть главное функциональное свойство – зависимость от власти и готовность обслуживать ее задачи. Дореформенное православие 15-17 вв. содержало в себе потенциальные возможности разного развития, включая и независимое от государства, но после реформ осталась только одна опция. Эта трансформация в 18-19 вв. породила отторжение массы народа от синодальной церкви и создала предпосылки для массового «атеизма» перед и поле переворота 1917 г. А этот «атеизм» освободил человека от этических барьеров, развязал его от семьи, обязанностей и долгов.
Советская религия (сакральные понятия советского строя, святыни коммунизма, классики и вожди и т. д.) была средством внести русских обратно в поле религиозной этики, но без особенных успехов. Проще говоря, желание расправиться с инородцами (жидами, «черными», «провокаторами») есть прямое следствие этого «атеизма», и одними политик-административными средствами, о которых мы говорили выше, этого не решить. Нужно вернуть людям религиозную рамку, но такой готовой нет. Современное православие не может предоставить готового решения без внутренней кардинальной перестройки.
Можно вполне ответственно утверждать, что ресурс «вертикальной церкви» на нашем религиозном поле почти исчерпан и будущее – за горизонтальным развитием по типу русского беспоповства, но с глубокой интегрированностью в общество и ответственностью. Роль духовного руководителя упадет до некоего минимума, а роль общинных структур возрастет до максимума. Только при такой форме религиозной организации, как это ни горько слышать традиционным православным людям, можно будет вытянуть русского человека вместе со всеми народами, которые входят в него глубоко и тесно, из глубокого болота, в котором он находится. И дело, конечно, совсем не в том, что русских «зажимают» и им «не дают». Это все вторично. Дело в отсутствии у русских по большей части того созидательного и инициативного духа, который всегда происходит из сочетания правильной религиозной организации народа, свободной и адаптивной формы его жизни и традиционности, сиречь, связи с отцами и дедами.
Ходить для этого на демонстрации (они же по-новому «марши») – это часть отжившей советской религии митингов и демонстраций. Весь вопрос на самом деле в религии, а уже потом в администрировании. Поэтому интерес патриарха вполне закономерен, но рычаги уже давно болтаются на свободном ходу и заявлениями о «бедных разнесчастных» русских делу не поможешь. Скорее наоборот.
