Чуть больше двухсот семидесяти лет назад, 14 февраля (н. ст.) 1738 года в жизни одно из крупных российских чиновников произошло важное событие, ознаменовавшее, по сути, пик его государственной карьеры. Он был назначен кабинет-министром, членом, наряду с бароном Остерманом и кн. Черкасским, Кабинета – триады высших государственных должностных лиц, подчиняющихся непосредственно императрице, ответственных за все и управляющих всем в России. Звали этого чиновника Артемий Петрович Волынский, приключений его жизни до указанной нами даты вполне хватило бы на остросюжетный роман, случалось этому "птенцу гнезда Петрова" участвовать в эпохальных свершениях, занимать значительные посты и выполнять ответственнейшие поручения – однако в истории он остался именно последними 29 без одной недели месяцами своей жизни, начавшимися в этот день и закончившимися 8 июля 1740 года возле нынешнего Сытного рынка в Петербурге, где Волынскому, после вырывания в Петропавловской крепости языка, отсекли сперва руку, а затем – голову…
В романтической традиции начала XIX века Волынский, а также казненные вместе с ним "конфиденты" – автор первого генплана Петербурга архитектор Еропкин и другие не последние в России люди – предстают как мученики и борцы за свободу. А также борцы с ужасающим «немецким засильем» периода правления Анны Иоанновны. Рылеев писал о них оды, декабристы почитали их своими предшественниками. Позднее этот пафос несколько сгладился: в последующих обращениях литераторов к указанной трагедии Волынский видится скорее жертвой безобразных порядков, имя которым – дикость. Просто дикость – без какой-либо классовой или национальной окраски.
В этом, безусловно, резонов больше – действительно, история гибели Волынского интересна более картиной тогдашнего общества и власти, нежели личностью Артемия Петровича. Личностью он был по тем временам заурядной. Но, однако, скажем о ней пару слов.
Родился Артемий Петрович в 1689 году. Волынские – потомки литовского великого князя Гедемина, то есть, по русским представлениям – один из знатнейших родов. Однако, в отличие от других гедеминовичесй – Голицыных и Куракиных, – Волынские княжеский титул утратили. Что не мешало им числиться среди самых заслуженных московских бояр, чей родоначальник был еще сподвижником Дмитрия Донского на Куликовом поле.
В 1704 году Волынский начал службу в драгунском полку. Во время неудачного Прутского похода 1711 года ротмистр Волынский – фактически командир личного эскорта Петра Первого. После установления перемирия он отправляется с полузаложником-полупослом П.П. Шафировым в турецкий Адрианополь, откуда возвращается в 1712 году с мирным трактатом. В те времена подобное курьерство, как известно, не оставалось "безнаказанным" и через шесть лет Волынский – уже генерал-адъютант. А до того Петр посылал его с дипломатической миссией в Персию, видимо считая Артемия Петровича склонным к восточным поприщам.
В период подготовки персидского похода Петр назначает его на ключевую должность – Астраханского губернатора. Здесь наш герой смог проявить себя во всей совокупности дарований – довольно расторопного администратора, с одной стороны, и весьма склочного, а также нечистого на руку чиновника, с другой. Кроме того, его обвинили в недостоверном информировании правительства о состоянии дел в Персии – что, в свою очередь, неблаготворно повлияло на ход кампании. Согласно легенде, Петр лично "отходил" его своей знаменитой дубинкой. Так, Волынский испытал первую опалу – впрочем, за ним сохранили астраханское губернаторство. Непотопляемость Волынского не в последнюю очередь обеспечивалась хорошо эшелонированной поддержкой среди знатнейших русских родов: Черкасский ему покровительствовал, при Салтыковых он воспитывался, двоюродная сестра Петра – Александра Львовна Нарышкина – стала его женой.
Опала прекратилась со сменой монарха. Екатерина I отправила его губернаторствовать в Казань. Где, кстати, некогда воеводой служил и отец Артемия Петровича. В Казани при этом история повторяется – снова жалобы на самоуправство, опала, отрешение от должности, но – смерть монарха и новые милости при новом царе. Вступление на престол Анны Иоанновны обещало Волынскому самые радужные перспективы: пересидев в Казани драматические дни "затеи верховников" и "разрыва кондиций", он оказался чист перед новой властью. А близость к Салтыковым для происходившей из этого же рода Анны была лучшим свидетельством лояльности. Тем не менее, и здесь не обошлось без скандала – в Казани Волынский сумел-таки несмотря на все подставиться. Неудачный донос на некоего бригадира Ивана Козлова, толковавшего-де про необходимость ограничения самодержавия, чуть все не погубил – Волынский лишился должности и кое-как прозябал до 1733 года, когда все вдруг резко переменилось. Артемий Петрович начал свою главную интригу, которая и стоила ему жизни.
Волынский решил добиваться покровительства всесильного Бирона. Находясь в действующей армии, он занялся регулярным осведомлением всесильного фаворита обо всем, что касалось Миниха, помогая тем самым контролировать на расстоянии амбициозного фельдмаршала. Искомое покровительство установилось – Волынский возвращается ко Двору, выполняет почетные диппоручения и, в конце концов, получает должность обер-егермейстера, т.е. начальника царских охот, до которых императрица имела изрядную страсть. На нынешнем политическом слэнге это, кажется, называется "прямым и регулярным доступом к телу" и может быть сравнимо с влиянием какого-нибудь Ш. Тарпищева на Ельцина в 90-е. В 1737 году Волынского посылают вторым (после П.П. Шафирова) членом русской делегации на Немировский конгресс. Несмотря на безрезультатность этой попытки заключить мир между Турцией и Австро-Русской коалицией, данное назначение стало ступенью к следующему – тому самому, с которого мы и начали рассказ.
Несомненно, замещение Волынским освободившейся после смерти П. Ягужинского вакансии в Кабинете – дело рук Бирона. Фаворит императрицы рассчитывал с помощью подобной креатуры противодействовать А. Остерману – своему основному политическому противнику.
Поначалу все складывалось весьма удачно. Все (кроме Остермана) были довольны: и Бирон, и Волынский, в самом деле активизировавший работу Кабинета, и Анна Иоанновна, отнесшаяся к Артемию Петровичу с нарастающей благосклонностью. Некоторое время спустя Волынский стал единственным докладчиком императрице по делам Кабинета – должность, кажущаяся исключительно значимой, однако, не вполне таковая в эпоху гениев закулисной интриги.
Как бы то ни было, Волынский по своему обыкновению, переоценил силы. Решив, что теперь-то уж он ни в чьем покровительстве не нуждается, Артемий Петрович начал совершать одну ошибку за другой. Так, он оказался втянут в ряд споров, напрямую касавшихся финансовых интересов Бирона. Этого уже было достаточно для охлаждения патрона, однако Волынский дал для такового еще один, даже более существенный, повод, начав выстраивать самостоятельные отношения с окружением Анны Леопольдовны, принцессы брауншвейгской – то есть с теми, кто должен был занять российский трон по смерти Анны Иоанновны. Бирон здесь имел свои весьма радикальные планы, и чужую инициативу не мог не воспринимать как опасность. Да и настоящее противостояние с Остерманом оказалось Волынскому не по плечу: одно из малозначительных столкновений, имевшее поводом увольнение Волынским нескольких мелких служащих, нанятых по протекции Остермана, привело к истории с так называемым "петергофским письмом". Это было послание, адресованное Анне Иоанновне, однако ставшее фактически публичным – Волынский сам показывал его довольно широкому кругу сановников. В письме, имевшем целью опорочить Остермана, был взят совершенно недопустимый по меркам тех лет тон – как бы поучающий адресата. Последовавшее затем охлаждение со стороны императрицы Волынский попытался загладить успешной организацией "ледового шоу": той самой омерзительной свадьбой шута Голицына и калмычки Бужениновой, что описана в романе Лажечникова "Ледяной дом". Мероприятие прошло вполне успешно, однако вместо реабилитации породило очередной конфликт, ставший для Волынского роковым.
Это было знаменитое "дело поэта В. К. Тредьяковского", которому было приказано сочинить к шутовской свадьбе стихи. Волынскому что-то не понравилось, в результате Тредьяковский был им сперва публично и ощутимо избит, затем арестован и после нового избиения принужден за ночь написать и выучить наизусть требуемый текст. Первый теоретик русского стихосложения отправился жаловаться на самоуправство кабинет-министра Бирону, в приемной которого неожиданно встретился со своим обидчиком и был публично избит им в третий раз. Это уже было прямым оскорблением Бирону – в итоге жалобы императрице на Волынского посыпались со всех сторон, причем со стороны фаворита они приняли предельно настойчивый характер. В результате Волынского решили уничтожить. И тогда началось самое интересное.
Как это делалось в России Анны Иоанновны? Да, так же примерно, как и в России сегодняшней. Сперва ищется какая-нибудь незначительная зацепка – в ход пошли давние мелкие претензии к кабинет-министру, какая-то сомнительная трата 500 казенных рублей, что-то еще в том же роде. Под этим соусом у Волынского арестовали мажордома – Василия Кубанца. Того, в отличие от Волынского, статус не защищал от пыток – глава Тайной Канцелярии А. Ушаков взялся за него всерьез и Кубанец оправдал надежды в полной мере, написав на своего хозяина полтора десятка доносов с изложением мельчайших подробностей частной жизни вельможи. С кем тот общался, что говорил, что читал и т.д. Причем, желая угодить следствию, желавшему найти крамолу, свои показания Кубанец излагал в максимально невыгодном для Волынского ключе. В совокупности со всплывшим делом "петергофского письма" это давало нужный повод приступить к кабинет-министру по-настоящему.
23 апреля 1740 года Волынский был посажен под домашний арест. Были проведены обыски, а также схвачены те самые "конфиденты" – завсегдатаи хлебосольного дома вдовца-Волынского. Следствие однозначно "шило" Волынскому заговор.
Пожалуй, настоящая, в античном смысле, трагедия – когда гибнет не только герой, ошибшийся с выбором, но и окружающий его хор, никакого выбора не имевший – начинается лишь в этот момент. Дело в том, что Волынский – этот не очень умный человек, среднестатистический высокопоставленный мерзавец, активнейшим образом участвовавший в жестоких расправах над пытавшимися некогда ограничить самодержавие Голицыными и Долгорукими – так вот, этот же Волынский оказался автором разного рода проектов внутреннего переустройства государства. Проектов, касавшихся самых разных областей – от системы госуправления до системы образования и пр. Само собой, идеи эти он обсуждал с наиболее близкими своими приятелями – благо, среди них были люди весьма, по тем временам, образованные.
Собственно, в нормальной ситуации в этом не было бы никакой крамолы – государственный человек обязан думать о серьезных вещах. Ничто не запрещает также высказывать свои мысли приватным образом за бокалом рейнского. Да, при этом - в обществе других серьезных людей – соответствующих, говоря грубо, нынешним носителям должностей главы аппарата правительства, замглавы МИДа и главы МЭРТа. Однако пристрастный взгляд тогдашнего расплывчатого русского правосудия легко переосмыслил все это в создание проекта государственного переворота, причем слушатели идей Волынского подпадали под ответственность в лучшем случае за недонесение. А в худшем – за соучастие. Это все примерно аналогично недавним судебным интерпретациям операций с зонами льготного налогообложения. Если надо – то операция является "налоговой оптимизацией", а выполняющие ее сотрудники лишь исполняют служебные обязанности. А нет – так все это воровство и соучастие в воровстве соответственно.
Так было и в те давние времена – разница между радением об укреплении государства и покушением на этого государства устои определялось исключительно усмотрением судей. Так же как и разница между светской болтовней и заговором. Интересно же здесь, пожалуй, вот что: процесс Волынского оставил в истории картинку довольно интенсивной интеллектуальной жизни одного аристократического петербургского дома. Был ли он единственным в своем роде? Или таких было много, и дух реформаторства, свободы, задушенный, казалось, после событий 1730 года, жил в русском обществе?
Надо отдать Волынскому должное – некоторые идеи, изложенные в его проектах, и в самом деле слишком напоминали конституционные проекты 1730 года, чтобы при должной подаче не вызвать крайне жесткую реакцию императрицы. Каковая последовала: Анна Иоанновна лично сподобилась написать допросные пункты.
1 мая Волынский был доставлен в Петропавловскую крепость – теперь следствие могло уже не сдерживать себя по части методов. Всех пытали. Одни, как сам Волынский, держались исключительно достойно, другие, как Петр Еропкин, сломались и дали ценные для обвинения, но вполне безобидные с точки зрения здравого смысла показания. Как бы то ни было, Волынского обвинили в вещах фантастических – включая замысел личного захвата российского престола.
Судьба его была решена, однако требовался формальный суд. Таковой фарс был организован, подобно тому, как в 1718 году был созван Петром фарсовый суд над царевичем Алексеем. (Как тут не сделать маленькое отступление – о способности российского правосудия добиваться своего, т.е. исполнения политических предписаний начальства. Так, уже при Елизавете Петровне, в эпоху заметно более гуманную, имело место следствие над бывшим канцлером Бестужевым, павшим жертвой изменившейся конъюнктуры. Опытный канцлер, имевший в действительности за собой немало грехов, сумел столь тщательно "подчистить хвосты", что политическая полиция просто не смогла определить его вину в общепонятных формулировках. В итоге жертва была осуждена, согласно формулировке указа императрицы, "за известные вины". То есть, сообразно лишь внутренней убежденности монарха.)
1 июля 1740 года созванное специально "Генеральное собрание", в составе которого практически все были с Волынским и его семьей знакомы, многие бывали в его доме, а некоторые приходились родней, приговорило "За важные клятвопреступнические, возмутительные и изменческие вины и прочие злодейские преступления Волынского живого посадить на кол, вырезав прежде язык, а сообщников его за участие в его злодейских сочинениях и рассуждениях: Хрущева, Мусина-Пушкина, Соймонова, Еропкина четвертовать и отсечь голову, Эйхлера – колесовать и также отсечь ему голову, Суде – просто отсечь голову. Имение всех конфисковать, а детей Волынского послать на вечную ссылку". Императрица, как водится, проявив свою безграничную милость, смягчила приговор, постановив казнить смертью лишь Волынского, Хрущева и Еропкина. Мусину-Пушкину вырвали язык и отправили на Соловки. Остальных били кнутом или плетью, как секретаря Коллегии иностранных дел Ивана де ла Суду, обвиненного, помимо прочего, в чтении сочинений Макиавелли.
Прошло всего лишь несколько месяцев – 28 октября 1740 года скончалась Анна Иоанновна, и русский трон перешел к тому самому "брауншвейгскому семейству", неосторожными сношениями с которым Волынский подорвал свой альянс с Бироном. А еще через год – 6 декабря 1741 года на престол взошла дочь Петра Великого, Елизавета, отменившая в России смертную казнь.
Что же до императрицы Анны, то если представить, что она, на исходе своего царствования, попыталась бы подвести его итог в привычных нам сегодня формулировках, то вышло бы что-то очень знакомое. Про ощутимый рост народного благосостояния (правда), про снижение налоговой нагрузки (правда и это), про усиление армии и флота, повышении веса России на международной арене (в ходе двух победоносных войн), развитие образования (шляхетский корпус), металлургии (не только царь-колокол, но и уральские заводы, однозначно увеличившие производство). Вроде бы – полнейший позитив, и незачем вспоминать, что в области государственного строительства Россия 1740 года в сравнении с Россией года 1730 изрядно продвинулась в очередной исторический тупик.
