Продолжая разговор о крепостном праве, приведем один частный пример освобождения крестьянской семьи до "эпохи 19 февраля". Просто чтобы не казалось, что таких освобожденных не было или почти не было вовсе – они были, и в их числе значатся довольно яркие деятели русской культуры, как например, автор Казанского собора в Петербурге архитектор Воронихин, портретировавший Пушкина Тропинин или крупный историк и общественный деятель николаевского времени М. Погодин.
Итак, в 1770 г. родился крепостной крестьянин помещика села Зуева Богородского уезда Московской губернии Всеволожского — Савва Васильев (Морозов). Как и положено жителям Московской губернии, кормились они в основном не хлебопашеством, а разными промыслами – надомными и отходческими, с которых платили своему помещику оброк. Известно, что начинал Савва Васильевич свою трудовую деятельность, помогая отцу рыбачить, затем нанялся ткачом на небольшую шелковую фабрику Кононова, получая на хозяйских харчах по пяти рублей ассигнациями в год. Все бы хорошо, но тут Савве выпал жребий идти в рекруты. Дабы откупиться от этого удовольствия (то бишь, нанять человека вместо себя), Савва делает крупный заем у своего работодателя, который, заранее считая долг такого размера неоплатным, предполагает посредством оного привязать к себе молодого работника, бывшего, как видно, на хорошем счету. Мы, таким образом, видим, что в одном человеке как бы совмещаются два статуса – для Всеволожского он – оброчный крестьянин, а для заводчика Кононова – наемный рабочий.
Долг, однако, Савва выплатил в два года – перейдя на сдельную работу и работая вместе со всей семьей. Подобная внутренняя мобилизация ради преодоления неблагоприятных обстоятельств "сделала" многих выдающихся людей – одним из них стал и Савва Морозов. Достигнутый успех навёл его на мысль открыть собственное дело – вложив те же самые пять рублей ассигнациями (согласно родовой легенде), приданое, полученное за женой Ульяной Афанасьевной, умелой красильщицей, он начинает собственное производство ткани. Известно, что продукцию он лично (пешком!) носил в Москву, где продавал непосредственно конечным заказчикам – в дома состоятельных жителей. Продукция и впрямь была исключительного качества и пользовалась популярностью. Тем самым, налицо две составляющие рыночного успеха: хороший продукт и правильная организация сбыта, позволяющая иметь на нем максимальную маржу. Была и третья составляющая – Морозов (если у него уже была тогда такая фамилия, что не вполне доказано) сумел привлечь сторонний капитал – то бишь, свободные деньги своих односельчан, также добытые какими-либо промыслами.
Так родилась знаменитая в России промышленная династия Морозовых, к началу ХХ века разбившаяся на несколько ветвей и прославившаяся не только своими фабриками, но и "морозовской стачкой", а также деятельностью эксцентричного потомка Саввы Морозова – мецената, владельца МХАТа и спонсора террористов Саввы Тимофеевича Морозова.
Так вот, из крепостного состояния у тогдашнего владельца села Зуево – Николая Гавриловича Рюмина – Савва и четверо из пяти его сыновей выкупились лишь в 1820 г. за 17000 рублей. Пятого сына расчетливый Рюмин "попридержал", продав ему вольную уже на следующем этапе роста морозовского благосостояния. Кстати говоря, потомки Рюмина и Морозова в конце концов практически породнились – в 1895 г. правнук Саввы Васильевича Иван Викулович Морозов женился на артистке балета Императорского Большого театра Варваре Вороновой. Варвара Александровна была внучкой Григория Воронова, соответственно, сына, хотя и внебрачного, того самого Рюмина.
Но вернемся к крепостному праву как таковому и его отмене. Попробуем перечислить, какие ограничения в спектре принимаемых решений имело тогдашнее правительство, возжелавшее, наконец, покончить с "многовековым рабством". Прежде всего, отметим, что к моменту начала серьезных телодвижений по отмене крепостного права, власти уже не только считали таковое безнравственным, но и были убеждены в экономической его бесперспективности. Им виделось, что конечной целью реформы должна стать Россия мелких земельных собственников, и это будет наиболее благоприятная в экономическом смысле форма сельского хозяйствования. Да и вообще – крестьян нужно было освобождать с землей не только ради избежания их быстрого превращения в (люмпен-) пролетариат, что было чревато нестабильностью и бунтами, но и ради того, чтобы не ломать через колено традиционные представления крестьян, вообще говоря, в сильной степени считавших обрабатываемую землю своей. То есть в картине мира крестьянина земля принадлежала ему, хотя это его право несло в себе и разного рода сервитуты – платить помещику, царю и т.д. Все это было вполне нормальным средневековым взглядом на вещи: великий французский историк Марк Блок в одной из своих книг о феодальном обществе отметил как-то, что в Средние века относительно большинства земельных участков имелось несколько – порой до полудюжины и более лиц, имевших право сказать "это – моя земля". На деле же – в стране существовал реальный оборот земельных активов между государственными и даже крепостными крестьянами, причем известны случаи вполне официальной регистрации таких сделок – при том, что формально обрабатываемая земля не принадлежала ни тем, ни другим на праве собственности, – о чем Петербург не раз напоминал провинциальным властям, да, видимо, без стопроцентного успеха: обычное право оказывалось сильнее положительного.
Иначе говоря, если бы крестьяне вдруг увидели себя отчужденными от земли, которую только что обрабатывали, это породило бы когнитивный диссонанс похлеще того, что вызвал пугачевщину. Таким образом, технология отмены крепостничества должна была включать в себя механизм, делавший земельные наделы доступными для как бы автоматического приобретения крестьянами в собственность.
Вообще, реформа не должна была быть конфискационной – не только потому, что в представлении тогдашних людей конфискация имущества без вины его владельца была вещью немыслимой в принципе, но и потому, что режим дорожил своей поддержкой со стороны обеих сторон процесса отмены крепостничества.
Важно было и то, что реформа вообще не должна была никого пустить по миру – ни крестьян, ни помещиков. Это был, опять-таки, не столько нравственный императив правительства, сколько банальная забота о том же сохранении управляемости и поддержки режима в социуме – контроль общественного мнения и прессы был вовсе не абсолютным, как в 1932 г. в сталинском СССР. При этом правительство было весьма невысокого мнения об экономических навыках и способности к рациональному экономическому поведению и крестьян, и помещиков – а следовательно, алгоритмы экономически правильного поведения для тех и других должны быть в значительной степени безальтернативны.
Идем дальше. Весьма жестким ограничением было ограничение финансовое. Дело в том, что страна просто не имела возможности проводить реформу, чреватую финансовыми убытками для казны. Россия к 1861 г. едва выкарабкалась из жесточайшего финансового кризиса, сопровождавшегося коллапсом банковской системы, совсем недавно окончилась Крымская война, а дорогостоящие амбиции перевооружения армии и строительства железных дорог имели, пожалуй, даже более высокий приоритет, нежели освобождение крестьян. Иначе говоря, казна не могла выкупить земли за наличные и раздать их (или продать в рассрочку) крестьянам. Все, что можно было сделать, – это инвестировать очень небольшую сумму на короткое время ради покрытия кассового разрыва. То есть государство могло только предоставить от своего имени финансовые гарантии поступления выкупных платежей – но не больше. Причем, эти гарантии в виде ценных бумаг не должны были легко конвертироваться в кэш – правительство боялось, что, имея такую возможность, дворяне мигом и задешево распродадут эти бумаги и свалившиеся на них деньги прогуляют, оставшись ни с чем в результате. А кроме того, значительный оборот этих бумаг вообще портил бы все финансовые планы правительства, намеревавшегося заставить людей инвестировать совсем в другие вещи. (Вспомним попутно, как гордо вещал Чубайс о том, что приватизационные ваучеры породили фондовый рынок в стране. В том же случае задача состояла как раз в обратном – чтобы не породили.)
И, наконец, едва ли не самым сложным для правительства ограничением была как раз институциональная ловушка. Ликвидировав основанные на крепостном праве институты управления на селе, нужно было не допустить потери управления – быстро создать новые, которые обеспечат непрерывность правосудия, охраны правопорядка, сбора налогов, призыва в армию и прочих функций, отнимаемых у помещиков. Понятно, что в один день и даже год новую систему управления не создать, а потому единственным выходом было – опереться на какой-то существующий институт и, усилив его, придать ему новые функции. В качестве такого варианта, как мы знаем, была выбрана крестьянская община – большинство современных критиков реформы ставят ей в вину именно консервацию этого не слишком прогрессивного института. Однако же, попробуйте предложить в тех условиях альтернативу: кто будет осуществлять власть на селе? Приходской священник?
Были и еще трудности – в частности, связанные с оценкой земли. Оценка должна была быть простая и единообразная – при том, в самой этой задаче имелось противоречие: выкупалась-то на самом деле не земля как производящий прибыль актив, а само капитализированное крепостное право – то есть помещик должен был получить то, что он терял благодаря отмене оброка и барщины. Иначе говоря, в нечерноземных губерниях, где крестьяне имели доход и платили оброк вне связи с обрабатываемой землей, последняя оказывалась переоцененной, если выкупные платежи исчислять исходя из платимого крепостными оброка. Или же помещик получал очень серьезный убыток – если они исчислялись из стоимости земли.
Ну и, наконец, традиционная сложность в реализации даже не только реформы, но и вообще некоторого масштабного нового предприятия. Кто, собственно, должен все это делать на местах? Где взять обученные и правильно мотивированные кадры для проведения крестьянской реформы?
А теперь – маленький паззл. Попробуйте в свете вышесказанного предложить осуществимый вариант крестьянской реформы - и сравните его с тем, что было на самом деле реализовано.
