Если плясать от себя (а это естественно для лирика или колумниста), то главное в моей жизни на прошедшей неделе – пошел поток малой прозы на литературную премию «Дебют». Он пошел – я читаю. Интересно!
Если коротко, плохой рассказ не свидетельствует ни о чем (кроме своего низкого качества). Средний, внятный рассказ очень много говорит о жизни своего автора, о его времени, о его мечтах и тревогах; вместе эти средние рассказы складываются в чрезвычайно любопытное с социологической точки зрения высказывание. Замечательный рассказ выбивается из любого правила и опять ни о чем (помимо своей уникальности) не говорит. И даже когда их будет – к сентябрю – два-три десятка, вместе они почти ни во что не сложатся. То есть, если глубоко копать, то замечательный рассказ сообщает нам что-то важное о природе человека вообще, но сейчас речь не о том.
Откровенно плохого мало. Много внятного.
Повышена возрастная планка с 25 до 35 лет. То есть мы имеем два совокупных высказывания – двадцатилетних и тридцатилетних. Насколько можно судить по первым сотням конкурсантов, высказывания принципиально различны. Двадцатилетние чаще пишут о будущем – своем или вообще; о настоящем – заглядывая в будущее. Тридцатилетние обращаются к прошлому – чаще своему, реже – отцов и дедов. Они уже работают с опытом. Литературное качество, конечно, нарастает с годами. Но с какой-то точки зрения
Скажи мне о своих надеждах и планах, и я скажу тебе, кто ты.
Юная девушка представляет себе личное счастье. Не будем удивляться, что получается нечто, очень похожее на голливудскую мелодраму или на женский роман. Это всё питается из одного источника, о вторичности речь не стоит. Зачастую даже антураж откровенно оттуда.
(Здесь и дальше образцы генерирую от себя, для примера, и из соображений авторского права, и вообще).
Дэвид, задумавшись о чем-то, сидел на диване. Господи, как она любила его слегка сутулую фигуру, непокорную челку, эту сосредоточенность. За окном шумела Пятая авеню. Мэри спрятала коробочку за спиной и на цыпочках вошла в гостиную.
Согласитесь, можно в принципе заменить Дэвида на Васю, Мэри на Машу, а Пятую авеню на улицу Мотовилова. Но зачем?..
Если вдуматься, не должно удивлять и другое – насколько мгновенно и пластично мечта превращается в кошмар.
Дэвид поднял голову. Он был мертвецки пьян.
- А, сучка! Залетела в гнездо почистить перышки? Что это ты там прячешь за спиной? Бьюсь об заклад, очередную подачку от одного из своих богатеньких друзей!
- Боже, Дэйв! Неужели ты забыл, какой сегодня день…
У молодого человека (автора) еще проще. Полуразрушенный завод, горячий макаров в руке. Справа прикрывает друг, а лучше – бывший одноклассник. И в решающий момент всё, например, происходит как надо – и теперь можно попить пива. Или:
Я мельком взглянул вправо – и не поверил своим глазам. Павел держал меня на мушке. Он криво усмехнулся.
- Ситуация изменилась, Димон. Так что лучше положи ствол и делай, что тебе говорят. Может, и обойдется.
Если кому претит устаревающая стилистика 90-х, мизансцена легко конвертируется в офис. Ну, разве что там никто не погибнет. Возможно.
Или, если взять круче, одно и то же может предстать раем или адом в зависимости от одной ключевой детали – или ракурса. Например, нарастающее корпоративное могущество и человеческое могущество вообще – власть над обстоятельствами и другими людьми – действительно или иллюзорно? Успех или проклятие?
Возможно, главная примета сегодняшнего массового сознания – сращение мечты и тревоги. Вот там – понятное, тухлое и безопасное будущее. А вон там – другое, мерцающее, привлекательное и страшное одновременно.
Нет нужды говорить, что мифологема Москвы как нельзя лучше отвечает этому двоению и мерцанию. Не конкретный уютный город, о котором я продолжу говорить в будущий раз, а именно грозовой образ, кочующий из мозга в мозг и из сериала в сериал.
- Что вы можете сказать в двух словах о состоянии современной России? – спрашивают русского интеллигента – неважно кто: благожелательный иностранец или просто репортер с пушистым микрофоном на бульваре.
С вероятностью 80% он скажет об историческом тупике, о путинщине, о кризисе демократии, о возрождении советских реалий, о непобедимой коррупции, о правовом и государственном нигилизме, тотальной лжи, лицемерии властей – и так далее, а там доберется до Ходорковского. В общем, в двух словах не получится.
С вероятностью 15% он скажет, что, несмотря на всю неидеальность конструкции, мы сейчас имеем лучшее из возможного и лучшее из бывшего когда-либо в исторической ретроспективе. И с точки зрения экономической свободы личности, и с точки зрения свободы информации, и с точки зрения возможности реализовать свою личную жизненную программу.
5% мы оставим на разное и непредсказуемое.
Эти две позиции – за здравие и за упокой – приводят к конфликту их носителей. «Оптимисты» склонны обвинять скептиков в машинальном тарахтении, к тому же разрешенном и ничего вокруг не меняющем. Скептики записывают «оптимистов» в ряды «Единой России», приспособленцев, ренегатов и продажных сук кровавого режима, если не хуже. Любопытно, однако, что сами позиции отнюдь не противоречат одна другой.
Что если попробовать сформулировать примерно так:
Мы находимся в ситуации, когда принципиально ущербный, циничный, пораженный коррупцией, однопартийный, имитационный, блатной, лишенный обратной связи, с зависимыми ветвями власти аппарат управления вынужден выдавать лучшее из возможного (для него). Многое находится вне его контроля и проросло, как умело. Есть ряд естественных ограничителей несвободы: внешнеполитический контекст, Интернет, тлеющее недовольство масс, проницаемость границ, успевшая нарасти мощь отдельных субъектов, которую каждый раз надо либо специально ломать с серьезной тратой сил – либо иметь в виду.
В 30-е годы, например, режим мог сделать все, что хотел, - с отдельным человеком, группой, нацией, миллионом людей. Сейчас, для примера, представьте себе, что произойдет, если подоходный налог повысят в 2 раза.
Это похоже на человека с пороком сердца – как-то организм компенсировал ущерб; портфель в офис и обратно человек таскает, а чемодан ему не поднять. С годами лучше не станет. Как вариант, возможна операция – с непредсказуемым исходом.
У находящегося в высшей точке есть одна дорога – вниз, к ухудшению. Или – пересесть на другую кривую, идущую вверх. С этой точки зрения, действующая демократия, например, двухпартийная система – налаженный способ пересадки. Лидер, команда, структура прогрессивны, ведут вверх, доходят до максимума – потом начинают стагнировать и мешать развитию – и тут их системно заменяют. У нас, к сожалению, возможна замена только с элементами революции. То есть с какими-то потрясениями или издержками. Иначе говоря,
Иначе говоря, непременно будет хуже – либо постепенно, либо резко. Ну, и возможность чуда тоже исключать нельзя.
Опять надпись, видная из окна электрички: РАФИК НЕВИНОВЕН.
Охотно верю.
