Одна знакомая, вхожая во все престижные тусовки и являющаяся их непременным и знаковым участником, как-то посетила со мной весьма серьезное и даже значительное поэтическое мероприятие. Ну, в смысле, на нем присутствовали не последние люди литературного истеблишмента.
Окинув холодно-экспертным взором сборище, она шепотом, мне на ухо, отметила отсутствие vip-персон и не преминула тут же отметить, что определила это даже не по узнаваемым «мордам лица» (ее собственное выражение), а по одежке. То есть обмундирование участников была не из тех магазинов, не того качества и не той цены (грешным делом, я тоже попал под эту уничижительную квалификацию). Ясно дело, что подобный бутиковый уровень и класс требовался не от всех поголовно участников мероприятия, но от какой-то вполне достаточной критической массы их (даже не от прямых виновников торжества, но от сопровождающей массы и свиты), чтобы событие было определено как социокультурно значимое.
Можно, конечно, ухмыльнуться подобному способу определения значения культурных событий – как извращенно-гламурному взгляду на жизнь постсоветской неокапиталистической новорусской аристократии. Можно.
Однако меня все-таки что-то задело в этом определении. Дело в том, что всегда художественно-артистическая деятельность, помимо производства собственно высокохудожественных текстов, была еще и зоной явления обществу актуальных социокультурных адаптивных моделей. Ясно дело, что всегда наличествовало два их типа – истеблишментные и альтернативные. Как составляющая этого существовало и богемно-поведенческое явление художника обществу. То есть литераторы чувствовали на себе взгляд общества и тем или иным образом соответствовали положению либо бросали вызов.
Вспомним яркие пиджаки Евтушенко или шарфики Вознесенского. Или бороды и вызывающую небрежность одеяния поэтов-бойлерщиков и ночных сторожей.
Понятно, что нынешнее положение литераторов не то, что прежнее. Даже самые из них раскрученные все равно чувствуют себя отнюдь не поп-звездами, по сравнению с теми же реальными поп-звездами, артистами кино, известными политиками и бизнесменами. Они просто строчат тексты и получают бабки. Они живут в зоне, не порождающей победительные или альтернативные модели социального поведения. Они даже не террористы. Или, на крайний случай, не демонстративно презрительные ко всему йельские или гарвардские профессора (наши-то профессора подобны нашим поэтам в смысле порождения этих самых альтернативно-престижных моделей поведения).
Понятно, можно возразить, что любимцы муз живут другой, духовной жизнью. У них другие цели. Понятно. Но как вот делать жизнь-то с них, коли они такие незаметные и неприглядные, даже в том самом пресловутом альтернативном смысле.
По сему поводу припомнилась мне историйка из жизни моего внука, только-только осилившего таблицу умножения. Вот он и спрашивает своего непродвинутого еще в этом деле приятеля:
– Сколько будет пятью пять? – кажется это, или что-нибудь подобное, типа «шестью шесть».
– Не знаю, – нисколько не смутившись, отвечает приятель.
– Двадцать пять! – гордо объявляет мой внук.
– Круто! – достойно реагирует оппонент.
Так вот то, о чем я поведал выше, – не круто.
Увы!
А может, так и надо. Как говорится, каждому – свое. И дух дышит, где хочет. Будем, кому надо и очень хочется, утешаться этим.
