Недавние выборы президента Киргизии, на которых победитель – Курманбек Бакиев, исполнявший обязанности главы государства после мартовской “революции тюльпанов”, – набрал 89 процентов голосов избирателей, заставляют вновь задуматься о специфике постсоветских демократий. Не секрет, что для демократий более стабильных и традиционных, т.е. западных, столь высокий процент голосов, отданных за одного кандидата, не характерен. За многие годы, кажется, единственное исключение – 80%, полученные Жаком Шираком во втором туре выборов президента Франции в 2002 г. Но этот второй тур, когда соперником действующего президента стал лидер национал-популистов Жан-Мари Ле Пен, был скорее плебисцитом по вопросу “Хочет ли Франция Ле Пена?”, нежели реальными выборами. В той ситуации большинство французов, наверное, проголосовало бы даже не за Ширака, а за персонажа известной французской комедии “Ужин с дураком”, так что о популярности или непопулярности обитателя Елисейского дворца сей результат мало что говорит.
На постсоветском же пространстве 70-90-процентная поддержка победителя президентских выборов – довольно обыкновенное дело. Такой или близкий к нему результат показали Владимир Путин на выборах президента России в 2004 г. (в случае с В.Путиным стоит вспомнить и первые выигранные им выборы – 2000 года, на них нынешний президент, как известно, набрал “лишь” немногим более 50% голосов, однако если учесть, что речь шла о политике, всего лишь за 7 месяцев до выборов совершенно не известном широкой общественности, этот результат вполне можно приравнять к 75% того же Путина, но уже “раскрученного”, четыре года спустя), Александр Лукашенко в Белоруссии – дважды (в 1994-м и 2001-м), Ильхам Алиев в Азербайджане в 2003 г. и вот теперь Курманбек Бакиев. Абсолютным же рекордсменом является Михаил Саакашвили, набравший на выборах в январе 2004 г., вскоре после тбилисской “революции роз”, 97% голосов! (мы говорим здесь только о тех случаях, когда выборы проходили с хотя бы формальным соблюдением демократического антуража – при наличии оппозиционных кандидатов, международных наблюдателей и т.п.; рассуждать всерьез о каких-либо электоральных закономерностях в странах вроде Туркмении или Узбекистана, видимо, не имеет смысла).
Можно было бы только позавидовать лидерам, которых столь искренне любят их народы, если бы не одно “но”. Во всех указанных случаях избранию президентов предшествовали некие события, которые никоим образом не вписываются в каноны “честной предвыборной борьбы” и результатом которых явилось утверждение указанных личностей у власти. Это утверждение позднее было лишь дополнительно легитимизировано с помощью “всеобщего, прямого, равного и тайного”, так что выборы, по сути дела, являлись не выборами, а плебисцитом по вопросу о пребывании у власти данного лица, в чьих руках к тому времени уже находились властные полномочия, а значит, и административный ресурс. Упомянутые “предшествующие события” могут быть разными. В одних случаях речь идет о насильственном свержении предыдущего вождя (Грузия, Киргизия), в других – о передаче предшествующим вождем власти своему официальному преемнику (Россия, Азербайджан). Однако объединяет их одно: к моменту выборов новая власть уже “имеет место быть”, причем способ ее утверждения недемократичен, а выборы служат всего-навсего для дополнительной легитимизации этой власти. Да и легитимизация эта – в основном в глазах заграничной публики, потому что для большинства собственных граждан вполне достаточно осознания того, что “теперь главный – он”, и, скорее всего, оное большинство проявило бы лояльность этому “главному” и без всяких выборов.
В этом смысле несколько особняком стоят Украина и Белоруссия. В первом случае (“оранжевые” события и избрание Ющенко) речь идет о противодействии осуществлению “стандартного” сценария по российской модели (назван преемник уходящего лидера, и легитимность этого преемника подтверждается всенародным голосованием с заранее предсказуемым результатом). Однако противодействие это осуществляется с помощью Майдана, т.е., с точки зрения строгих электоральных правил, столь же нелегитимными, хоть, возможно, морально несколько более оправданными методами, чем административный ресурс. Таким образом, второй (официально выигранный Януковичем) тур выборов являлся неудачной попыткой осуществления российского сценария, в то время как третий тур (выигранный Ющенко) был легитимизацией уже победившего (“майданным” путем) претендента. И то, и другое вполне вписывается в рамки вышеуказанной постсоветской закономерности, в соответствии с которой выборы носят характер “декоративного” плебисцита.
Что касается Белоруссии, то здесь оная закономерность была поставлена Александром Лукашенко – с присущей ему оригинальностью – с ног на голову. А именно: вначале (1994) никому за пределами Белоруссии не известный А.Г.Лукашенко вполне демократично, хоть и с неожиданно заоблачной поддержкой (более 80% голосов во 2-м туре против тогдашнего премьера В.Кебича), стал президентом, а затем, применяя тактику “выжженной земли”, расчистил белорусское политическое пространство таким образом, что дальнейшие выборы (2001 и, подозреваю, будущие – 2006 года) стали уже пустой формальностью. Ведь, во-первых, у Лукашенко нет сколько-нибудь сопоставимых по политическому весу соперников, а во-вторых, президент осуществляет тотальный контроль за общественной жизнью страны. Таким образом, нынешняя Белоруссия опять-таки не выбивается за пределы закономерностей, общих для постсоветского пространства: демократия, по крайней мере в том, что касается выбора лидеров, носит там сугубо декоративно-плебисцитарный характер.
Я не готов сделать из всего вышеизложенного стандартный либеральный вывод о пороках “управляемой демократии”, хотя пороков этих более чем достаточно. Скорее можно говорить о специфике постсоветской политической культуры, в рамках которой главным способом легитимизации лидера является не выраженная на выборах воля народа, а способность закрепиться у власти и подчинить себе политическую элиту. Выборы в такой системе играют роль второстепенного, хоть и необходимого спектакля – вроде того, каким в Византии служило “одобрение” публикой на константинопольском стадионе новоиспеченного императора (во многих случаях приходившего к власти в результате дворцового или военного переворота). Постсоветские граждане готовы признать в качестве легитимного не того лидера, который избран демократическим путем (скажем, для убежденных коммунистов Ельцин никогда не был законным президентом, несмотря на его демократическое – по крайней мере, в случае с первым сроком – избрание), а того, который:
По пункту “а”, например, у Владимира Путина с самого начала не было соперников. Его делали недосягаемым два фактора, как ни странно, противоположного свойства – во-первых, его приобщенность к власти (предыдущий президент Б.Ельцин провозгласил его своим преемником) и, во-вторых, видимая – можно даже сказать, показная – противоположность бывшему носителю этой власти. Что касается пункта “б”, то здесь Путин в течение своего правления сам нанес себе ряд поражений, самым серьезным из которых стала, вероятно, “монетизационная” реформа. В настоящий момент с обоими пунктами дела обстоят лучше всего у А.Лукашенко, чей режим при всей его жесткости наиболее органичен тому обществу, в котором существует, и наименее олигархичен по своей структуре. Поэтому неудивительно, что именно белорусский режим на данный момент выглядит наиболее прочным (конечно, если брать в расчет исключительно внутренние факторы).
Интересно, кстати, что описанный феномен плебисцитарности выборов относится почти исключительно к выборам президентским – которые, впрочем, в постсоветских странах, придерживающихся президентской (или даже “суперпрезидентской”) модели, имеют ключевое политическое значение. На местном уровне зачастую наблюдается вполне реальная конкуренция (это, конечно, не означает, что и там власти не используют административный ресурс), равно как и на выборах в парламент. Достаточно напомнить, что именно парламентские выборы дали толчок процессам смены власти в Грузии и Киргизии. Возможно, нарочитая авторитарность политической культуры в постсоветских странах связана с тем, что формирование политической системы “сверху вниз” стало “привычкой” для народов региона. Это не означает, однако, что отсутствуют предпосылки для создания противоположной, не дирижистской модели, строящейся по принципу “снизу вверх”.
Запад не слишком хорошо понимает суть происходящих в бывшем СССР процессов – в противном случае, он вряд ли настаивал бы на free & fair elections как на главном условии демократизации общественно-политической жизни в странах данного региона. Президентские выборы в СНГ в большинстве случаев – не более чем пышная декорация, “потемкинская деревня”. Гораздо более важным представляется придание структуре постсоветских обществ большей “вертикальной подвижности” (upward mobility), которая позволяет “обычным людям” пробиваться в ряды правящей элиты, лишая ее замкнутого, кастового, олигархического характера, “закукленности”, приводящей к полному отрыву и отчуждению управляющих от управляемых. Кастовость постсоветского политического строя (унаследованная новыми независимыми государствами от СССР, ведь советское общество тоже было весьма и весьма кастовым, несмотря на свой показной эгалитаризм) – гораздо большее зло на данный момент, чем “управляемая демократия” как таковая. Преодоление этой кастовости – серьезная проблема, заслуживающая отдельного обсуждения.
