Резюме круглого стола, прошедшего 22 сентября в редакции "Полит.ру". Участники: Дмитрий Ицкович, Виталий Найшуль, Борис Долгин, Симон Кордонский, Глеб Павловский, Георгий Любарский, Алексей Муравьев, Леонид Блехер, Кирилл Мартынов, Михаил Соломатин.
Вызов
Есть алармистская повестка: в обществе возникает непонятное «новое», которое не рефлексируется. Отсутствие рефлексии имеет результатом то, что мы не понимаем происходящего в обществе. Объем непонятого и неотрефлексированного растет, а все наши социальные мыслители, ответственные за формирование дискурса, мыслят в старой парадигме и описывают это так, как будто продолжается что-то старое, а не начинается что-то новое. В то же время непонятно, где находится точка перехода в новое качество. Самым трагическим и драматическим является попытка управлять социальными процессами на основании старой, догоняющей рефлексии, которая не соответствует происходящему. Классическое определение гласит, что инновации – разрушение старых институтов и создание на освободившемся пространстве новых форм социального взаимодействия, т.е. усложнение социальной структуры. Когда изменения нельзя будет скрыть, они выйдут все разом в неподъемной для управления массе.
Методы и язык
В общественном пространстве нет языка описания «нового», язык лишь маркер, указатель. Существует несколько разных социологический теорий по поводу того, как описывать новизну в социуме. Эти теории не просты для понимания и не общеприняты. Нужен новый тип учета, работы с новым. Для примера можно сказать об антиумножителе. Самым упрощенным образом представляя новое, можно видеть, что прежде явление нового было редким и слабым, незначительным, не привлекающим внимания, в следующий период оно представляет мощнейшее явление социума, его опору и основу. Из этого следует: когда мы работаем с новым, мы не можем опираться на работу с количественными методиками. Новое ускользает от работы с большими множествами. Это всегда слабые ростки - мощными и определяющими они станут потом.
Нам нужно качественно рассматривать реальность, чтобы увидеть, что в ней появляется. Между тем, у нас довольно плохо с такими подходами. Мир выглядит несколько иначе, чем мы привыкли, если убрать количественные аспекты и представить его качественное сложение. Мы привыкли ориентироваться на массовое, а при изучении нового лишены такой опоры. Другой пример - межуровневые переходы. Напрашивающийся способ работы - разделение местных особенностей общества и мировых, рассмотрение того, как меняется структура при изменении уровня явления, когда некое явление становится мировым или, напротив, локальным. Если вещи, которые были нашими, стали мировыми, или вещи, которые были мировыми, стали нашими.
Отдельно – проблема старой терминологии, опирающейся на устаревшую базовую модель мира. Нужен новый творческий язык. Акт творческой речи по-настоящему начинается тогда, когда меняется язык. Вскрываются новые языковые пространства, и ты осваиваешь их речью. Можно рассматривать новации в языке как модельный пример того, что происходит в обществе при новациях. Таких работ довольно много в различных лингвистических науках - в отделе общей семантики, прагматики и прочего - и применить их на общественную жизнь в целом было бы забавно. Конкретнее говоря, мне представляется, что сейчас нет вменяемого описания устройства нашего общества, и потому мы не можем представить, что же изменится. Умы набиты смесью из названий разноуровневых институтов. Просто нет крупных внятных делений, которые позволили бы сказать, что происходит. Невозможно описать переход от рабства к феодализму, когда весь набор понятий – лишь имена владельцев того или иного имущества. Когда будет ясна структура, как это говорилось в Средние века - молящиеся, воюющие, работающие – тогда можно представить, что новое возникнет, а старое исчезнет.
Увеличение сложности
Уже давно идет усложнение общества. Этого усложнения не замечают, потому что не готовы заметить. Наш политический язык не годится для описания даже для простых вещей вроде Кущевки, а тем более для сложных, например, для взаимоотношения власти и протестного движения. Мы обсуждаем это, а язык выдает, что мы обсуждаем что-то другое. Скажем, мы делаем вид, что обсуждаем Путина и Немцова, а на самом деле обсуждаем отношения интеллигентов и КГБ эпохи Брежнева. Вера была интимным делом. Сегодня интим превратился в порнографию. Человек начинает потрескивать от своей сложности, на которую он не находит ответа. Копится горючее для будущего протеста и для социальных извращений. Новое – это масштабный конфликт интересов внутри страны. Мы входим в зону серьезных испытаний не только в области экономики. Рост доходов за последние двадцать лет сильнее изменил социальное устройство. Карта России поплыла. Наша власть и социальная структура приклеены к территориальной схеме.
Коммуникативная среда
Источником изменений во многом является интернет вообще и социальные сети в частности. Лет двадцать назад интернет был маленьким. Был спортивный зал, библиотека, работа, и среди всего этого - маленький интернет для тех, кто им увлекается. Главное изменение, произошедшее на наших глазах, – вклинивание интернета во все отношения. Интернет оказывается там, где его не ждали, и проблема в том, что все становится медийным. Медиа становится всем, и все становится медиа. Главный произошедший переход – появление волшебной кнопки «publish». Если двадцать лет назад человек хотел о чем-то рассказать миру и не хотел при этом выглядеть городским сумасшедшим, он искал издателя. Произошло изменение социальной коммуникации. Но интернет – не единственное. Одно из самых ярких проявлений этого связано с сетями. То, как сейчас чуть иначе возникают и соотносятся социальные среды – это наглядно в интернете и чуть менее наглядно за его пределами – это действительно новое. Интернет делает наглядным периферийные формы коммуникации.
Новая интернет-реальность это нечто вроде русской деревни, где все про всех всё знают. Но после декабрьских событий казалось, что эти люди – креативный класс, имеющий доступ в интернет – равняются нулю. Его креативность даже не нулевая – она отрицательная. Эта структура совершено не способна производить, она "грохнулась". По всей видимости, какую-то часть работы по социализации русского общества интернет выполнил, а в остальном – большая дыра. Операционно это не решается.
Книгопечатание было изобретено Гуттенбергом, чтобы печатать индульгенции. Мы сейчас находимся в ситуации, когда только начали печатать индульгенции, а чем это обернется, мы пока не знаем. Cледствием этого всего является ситуация очевидного избытка информации, когда люди не понимают, как им выбирать из огромного потока текстов, образов и других вещей то, что имеет какую-то ценность. Если говорить о поколении, выросшем без интернета и тем более в СССР, то для них это очень серьезная когнитивная нагрузка.
Новая социализация и новая энергия
Есть новый тип социализации, есть новый тип потребления – прежде всего, информационного – и есть новый тип общественной - и прежде всего индивидуальной - энергии. По закону коммуникации, личности творческие всегда больше заинтересованы в выражении, чем слушатели. Появление книгопечатания – начало индустриализма, капитализма и т.д. Человек, который работал на печатном станке, плохо понимал, что возникла горизонтальная структура, другой тип образования, хотя, казалось бы, ничего не изменилось. Очень может быть, что появление автопечатания - это такое же парадигмальное изменение.
Новое – это тотальная урбанизация. Н.Зубаревич считает, что новое связано с урбанизацией и выделением в ее ходе четырех типов России. Но сказать «урбанизация» вообще - это попытка описания с негодными средствами. Это все равно как в V в. спрашивать, где возникает феодализм - в Византии или западнее, в городах или на селе. Это вообще вопрос не о месте. Когда у нас будет способ говорить о новом, мы договоримся о том, чтобы понимать друг друга, и это можно будет высказывать хотя бы в виде гипотезы. С тех пор можно только кивать на знакомые места.
Константы: на что наталкивается новое
Косность. Есть люди, мыслящие прогрессистски. Есть люди, которые мыслят по-другому, консервативно. Но есть очень важная вещь вне зависимости от того, как люди к этому относятся: у нас в целом - не инновационное общество. Здесь резкое отличие от американцев, для которых человек, который что-то выдумывает - всегда хороший. У нас это надо доказывать. Поэтому мы работаем в таком режиме - долго запрягаем и быстро едем. Мы можем прокрутить огромные перемены за четыре-пять лет, а потом снова сказать, что мы устали и хотим стабильности.
Инертность. У нас в культуре - позитивное отношение и толерантность к любому бездействию. И очень низкая толерантность к неуспеху, потому что ты противопоставил себя хорошему делу. Ты лежал на печи – все хорошо, а раз уж встал с печи – так давай, убей змея.
Враждебность к новому и тяга к устойчивости. Новизна – это путь к смерти. Новизна хорошей не бывает. Мы удалены от термодинамического равновесия, как и любые организованные системы. Самым ценным ресурсом для нас является устойчивость. Новизна – это разрушение устойчивости, это опасно, это ведет систему к смерти. Понятно, зачем нужна новизна: устойчивая траектория системы может приводить ее к верной гибели. Единственный способ выжить – сойти с той траектории, пройти локальный минимум и забраться на лучшую горку устойчивости. Это не вполне реальные и ясные вещи, но все же помогает понять, что новизна – вещь не очень благоприятная. Кода люди маются от однообразных социальных декораций и хотят ветра новизны, они признаются в одной очень простой вещи - в собственной лени, им лень делать то, что надо – не получается, сил не хватает, слабость вызывает негодование, которое выражается в обвинениях окружающего мира, что в нем мало нового. Эта некая психологического толка реакция, с ней все понятно, но нужно об этом вспомнить, чтобы снять флер некоего романтизма с разговоров о новизне. Новизна – это такое необходимое зло, вроде унитаза.
Ксенофобия. У нас боятся чужого, ибо оно несет угрозу для своего. Поэтому есть невротическая агрессия, которую принимают за «национализм».
Реакция на новое
Реакцией на новое можно назвать несколько вещей:
