Социально-экономический детерминизм, умерший, казалось бы, вместе со всей идеологией советского времени, оказался на поверку «живее всех живых». Весь вооруженный конфликт последнего десятилетия на Северном Кавказе - его начало, необъяснимые кратковременные передышки и бесконечное продолжение - комментируют обычно с позиций «экономики».
Наиболее популярна среди экспертов «теория трубы», согласно которой все дело в нефти: всему виной то ли ее добыча, то ли транзит по трубопроводам... Вторая «экономическая» статья - оружие: то ли его продали чеченам, то ли еще кому-то через чеченов, то ли вообще украли еще в Германии при выводе Западной группы войск, а в Чечне списали...
В этих построениях есть - хоть и очень малая - доля истины. На кавказской войне кто-то наживается на нефти, кто-то - на оружии. Но реальность, очевидно, сложнее, И между тем, вопреки современной социо- и политологической моде, можно найти именно социально-экономические предпосылки чеченских войн рубежа тысячелетий.
Экономический аспект присутствовал и в войнах предшествовавших веков. Но наибольший интерес представляют несколько последних десятилетий, когда рождались и росли те, кто в девяностые годы взял в руки оружие: уклад их жизни в эти годы во многом определил их дальнейшее поведение.
После возвращения из казахстанской ссылки в 1957 году вайнахи столкнулись с тем, чего при «социализме» якобы не было и в принципе быть не могло - с безработицей. В 1944 году, после депортации, Чечено-Ингушетия была заселена заново - сталинский режим, «наказывая» целые народы, заботился о сохранении производств и обеспечивал приток трудящихся на «освободившиеся» земли.
Правда, в южных районах Чечни хозяйство приходило в упадок - сельский труд здесь требует не только навыка и привычки, но и любви к этой земле. Была же ненависть - многолетнее сопротивление, как в Прибалтике или на Западной Украине. Моментальная, полная и успешная депортация оказалась мифом. И в предгорьях, и в горах действовали сначала целые отряды, а потом - отдельные абреки (последнего, Хасуху Магомадова, убили только в середине семидесятых). Однако в обезлюдевших горах абреки не имели поддержки населения - и в 1957- м, разрешив вайнахам вернуться, власти менее всего хотели им такую поддержку дать. В этом и был один из мотивов заселения возвращавшихся горцев в «прирезанные» к Чечне районы севернее Терека - Наурский и Шелковской.
Да, вернуться в горы было бы нелегко - за тринадцать лет запустения пришли в упадок аулы, дороги, угодья: горы требуют много больше труда, чем равнина (или, как здесь говорят, - «плоскость»). Но на «плоскости» рабочие места были заняты. В села чеченцы и ингуши смогли вернуться - переселенцы из других регионов в основном выехали, причем кавказские горцы добровольно, понимая неправедность «передела собственности» 1944 года. Но Грозный с его заводами долго еще был «русским» городом - положение изменилось только к восьмидесятым. И дело было не только в безработице - поначалу местная власть наивно полагала, что чеченцев еще можно вернуть обратно, в Среднюю Азию (действительно, ведь крымских татар в Крым или немцев в Поволжье не пустили, «а нам здесь страдать?»), манипулируя «гневом народным». Видимо, для этого в августе 1958-го обком КПСС и управление КГБ опрометчиво спровоцировали античеченские беспорядки. Но толпа, натешившись убийством чеченцев на улицах и в домах, вышла из-под контроля и взяла штурмом административные здания - для ее усмирения пришлось вводить войска из соседних регионов…
Так или иначе, большая скрытая безработица стала одним из движителей чеченской политики последующих десятилетий. И люди, привыкшие выживать в любых условиях, полагаясь на себя, нашли решения.
Первым стало натуральное хозяйство. Автор имел возможность наблюдать местный сельский быт, и может свидетельствовать: в поле, на огороде, на покосе вайнахи работали истово (разве что пастухи у них почему-то не в большом почете - за стадом нередко ходили дагестанцы). Вместе с установкой «жить не хуже соседа» и неразвитостью алкогольной традиции это отчасти решало проблему.
Вместе с тем замыкание чеченцев в селах укрепляло традиционные архаические связи - и то, что обычно называют тейпом, а на самом деле – «большая семья», и религиозную общину. Советская власть не очень-то приглядывала за рядовыми подданными: «недреманное око» КГБ следило прежде всего за «вышедшими в люди», на заметные посты. Простых селян в осведомители не очень-то вербовали - зачем? Потом, на рубеже девяностых, это откликнулось: «на площадь» вышла не только и не столько интеллигенция, но простые чеченские мужики, крестьяне. Где же они прятались до тех пор?
Дело в том, что в горах людей душило малоземелье, а чеченская «плоскость», как всюду в СССР при колхозном строе, была распахана под индустриальные культуры - и емкость сельского рынка труда оказалось невелика. И вторым спасением от скрытой безработицы стал отхожий промысел, «шабашка». По всему Союзу проблемой было сельское строительство - местные не могли освоить выделяемые «центром» средства, по разным причинам... И чеченские бригады строили коровники «на просторах Родины чудесной».
Впрочем, «шабашничали» и другие народы Кавказа - например, армяне. Откликнулось это потом, на рубеже девяностых. Советский агропром испустил дух, ассигнования на сельское строительство иссякли. Десятки тысяч молодых мужчин, вместо того, чтобы, разбившись на бригады, разъехаться по стране, остались в Чечне не у дел, и именно они стали ударной силой «чеченской революции» 1991-го. А приобретенные за годы «шабашничества» навыки помогали людям объединяться для общего дела - правда, уже не в бригады, а в отряды; так же было и в начале войны, в декабре 1994-го (это отметил в своей статье Георгий Дерлугъян, подчеркнув сходство с армянскими отрядами в Нагорном Карабахе, также славном традицией «шабашки»).
Кроме «шабашки» были еще и «северА» - работа на нефтяных промыслах Западной Сибири, на шахтах Норильска, на золотых приисках Колымы.
Кстати, возможно, именно сочетание разъездов по всей России и возврата к архаическому натуральному хозяйству у себя на родине возродило из прошлого одно из самых несимпатичных явлений Чечни последних десятилетий: домашнее рабство. Хотя размах его чрезвычайно раздут официальной пропагандой, но от этого отнюдь не легче. Чечня здесь отнюдь не уникальна - сходные явления известны и у некоторых других народов СССР, сочетавших отхожий промысел по всей стране и традиционный уклад на «малой родине».
Вообще говоря, эта отдельная тема заслуживает отдельного разговора: слишком важна она и для чеченцев, и для остальных россиян. Важна и сама по себе - как свидетельство морального нездоровья обществ - и тех, что позволяли себе использовать труд батраков и невольников, и того общества, что «рабов» поставляло. Тема рабства особенно существенна и потому, что оно стало одним из предлогов к войне и ее оправданий, и потому, что рабство предопределило некоторые - наиболее варварские - эпизоды.
Но здесь речь идет не о самой войне, а о ее предпосылках. И эти предпосылки, как видим, были созданы почти полвека назад, когда вместо экономической и социальной интеграции чеченцев в «советский народ» их, наоборот, изолировали и маргинализовывали. Результат - возникшая будто «из ниоткуда» вооруженная оппозиция, отряды которой действовали четко и слаженно...
Однако это все суть десятилетиями накапливавшиеся причины, «пороховой заряд» будущего этно-социального конфликта. Но ведь были еще и поводы, поднесенный к заряду «запал» - и в нем тоже была немалая экономическая составляющая. Национальное движение в Чечне, как и во многих других регионах, родилось из экологического. Так в послечернобыльских Украине и Белоруссии, или отчасти в Казахстане с его Семипалатинским полигоном, антиядерное движение становилось национальным. Или же в Армении - демонстрации протеста против АЭС (тоже «чернобыльский синдром»!) и химического производства переросли в феврале 1988 года в акции «карабахского движения». Нечто подобное происходило и в Прибалтике - движение шло от частного (конкретный целлюлозно-бумажный комбинат, действительно, не делающий реку чище) через обобщение (это ОНИ травят НАС - хотя у себя «они» ставили и не такую, а подчас и еще бОльшую гадость) к общему («Долой!» и «Даешь!»).
Именно так и было в Чеченской Республике: предприятия, которые строились в восьмидесятых и которые могли бы предоставить столь необходимые в Чечено-Ингушетии рабочие места, были, как и все подобные объекты в СССР, небезупречны. Однако объявлять их инструментом «продолжающегося геноцида» - все-таки некоторое преувеличение... Так или иначе, возникшее в конце восьмидесятых экологическое движение к концу 1990-го года стало зародышем массовых национальных выступлений.
Хотя население современной Чечни и сократилось чуть ли не наполовину по сравнению с советским временем, здесь по-прежнему катастрофически не хватает рабочих мест – промышленность разрушена до нуля. И выстраивая планы восстановления республики, не стоит снова забывать о «базисе» – об экономике.
