У советской власти было несколько основополагающих героических мифов, и у каждого из мифов было двойное либо тройное дно. Взятые как целое они, быть может, и вправду определяли мировоззрение советского человека.
Одним из таких мифов была история Зои Космодемьянской.
Первое, официальное дно – юная героическая партизанка Зоя во исполнение приказа верховного командования сражалась с фашистскими оккупантами, досадила им немало; попавшись в их руки, подверглась пыткам и унижениям, не сломившим ее духа, и, гордо бросив в лицо мучителям: «Всех не перевешаете!» – умерла на виселице.
Второе, ревизионистское дно на самом деле неотделимо от официальной версии в силу конструкции мифологического сосуда. Его можно было нащупать самому (отчего оно и всплывало в повсеместных кухонных разговорах время от времени) – достаточно обратить внимание на формулировку приказа, который, собственно, и выполняла партизанка с железной волей. Это был Приказ ВГК номер 428 «О СОЗДАНИИ СПЕЦИАЛЬНЫХ КОМАНД ПО РАЗРУШЕНИЮ И СЖИГАНИЮ НАСЕЛЕННЫХ ПУНКТОВ В ТЫЛУ НЕМЕЦКО-ФАШИСТСКИХ ВОЙСК» от 17 ноября 1941 года, подписанный И. Сталиным и Б. Шапошниковым. В приказе излагалось наблюдение, что гитлеровцы, лишенные еды и теплого крова, воюют хуже, и предписывалось сжигать родные хаты жителей оккупированных населенных пунктов. Для этого должен был применяться как артобстрел, так и специально набранные команды. «Выдающихся смельчаков за отважные действия по уничтожению населенных пунктов, в которых расположены немецкие войска, представлять к правительственной награде,» – говорится в тексте Приказа. Зоя Космодемьянская успешно подожгла в Петрищеве три дома: жителей Кареловой, Солнцева и Смирнова. А при попытке сжечь сарай жителя Свиридова была замечена хозяином.
Вторая, ревизионистская версия состоит в том, что Зою поймали и сдали фашистам сами крестьяне. Она и была тот враг из песни, что сжег родную хату (вроде бы жгли и хлеб). Это тот редкий случай, когда диссидентская трактовка событий не расходится с официальной. Когда часовой истязал партизанку, водил ее по снегу босой и в одном белье, погорелицы плеснули в нее помоями и впоследствии, когда ход войны преломился, были за это расстреляны. Были и другие подробности, повторяемые шепотком: девушка-де была сумасшедшая, шизофреничка, ее нелепые губительные для своих поступки были использованы для создания героического мифа, в каком нуждалась пропаганда, а медицинскую карту ее изъяли органы. Замечательно, что и это не противоречит официальной версии: согласно биографии героини, написанной ее матерью, у Зои между восьмым и девятым классом случилась нервная болезнь, а накануне войны она вдобавок перенесла менингит. Но это как раз дела не меняет, приказы Ставки выполняли и здоровые люди.
Имея в виду две приведенные выше (и на самом деле совпадающие) взрослые версии военного мифа, вспомним относительную цену жизни из околопартизанских декретов. Обычная практика в области, где действуют партизаны – захват заложников из мирных жителей и объявление расценок: за одного убитого немецкого солдата расстреливаем десять заложников, за одного раненого – одного заложника. По делу о повешении Зои Космодемьянской немецкими захватчиками советское командование тоже расстреляло несколько мирных жителей. Они не были полицаями, а были в основном погорельцами. Не так давно в Сети ходило перепостами письмо «болотной активистки» с вопросами к пиар-начальству текущей власти. Оно касалось истории с (неудавшимся) насильником пятнадцатилетней девочки, а точнее, с его дагестанским дядей, который проломил голову полицейскому. Тогда еще было непонятно, чем история кончится, и активистка интересовалась, будут ли судить обидчиков полицейского по тому же принципу, по которому студента, кинувшего в ОМОНовца неустановленным желтым предметом на митинге, посадили на два года.
Вскоре стало ясно, что за одного полицейского все-таки зачищают рынки, берут случайным образом в заложники тысячу понаехавших и прочих таджикских дворников. Это больше, чем десять за одного, но в критических ситуациях и немецкие оккупанты повышали цену жизни своего солдата на один-два порядка (в Одессе убивали по сто и даже триста «расово неполноценных» заложников из цыган, евреев и коммунистов). Гротескные цифры – не всех до последнего «нелегалов», но и не тех только, кто был замешан в драке и преступил закон при том случае, а именно тысячу за одного – объясняют нуждами предвыборной кампании кандидатов в московские мэры. Успех ее, видимо, построен на том, что одна категория мирных жителей должна радоваться, когда власть, подбирая заложников, обращает взоры к другой категории. Ведь всем понятно, что проломленная голова простого москвича не всегда стоит даже одного заведенного уголовного дела против неустановленных лиц, которые так и останутся неустановленными. Да и если взять среднего москвича с проломленной головой, она окажется проломленной людьми на государственной службе по охране порядка никак не реже, чем агрессивными понаехавшими.
Почему же у нас вместо обычного правосудия мирного времени на практике применяется система ультиматумов и заложников из истории оккупационных войн?
Житель Тель-Авива, сотрудник какой-то компании по сдаче жилья внаймы по имени Алекс, спросил меня к слову – а что это, мол, у вас за история с дагами на столичном рынке? Выслушав ответ, сказал: «У нас в армию – а у нас все служат в армии – как-то привезли евреев из Дагестана. А люди приезжают с характером той местности, откуда они родом. Вот они решили устроить дедовщину, как в советской армии, хотя сами все были салагами. Требовали, чтобы за них другие выполняли все работы, ну и все что там прилагается. Было несколько драк. Тогда обратились к генералу, герою войны, который имел дело с предыдущим набором из Дагестана. Он в тот раз сделал из них дикую дивизию, и ее пускали в ход в боевых действиях против арабов, где могли быть полезны головорезы. И они стали людьми. Многие пошли офицерами в армию, другие просто работать. Так вот он приехал туда с несколькими такими офицерами, они их мгновенно построили, и больше не было ни одного случая. Но у нас, – он сказал, – армия нужна для дела. Есть внешний враг, это инструмент против врага. Он должен работать. А у вас – дачи генералам строить, а если воевать, то против своих. Против собственных жителей. А жители, наверное, так не считают. Иначе почему они это терпят?» Как это получается, было несложно ответить, но вопрос-то был – почему.
Семь грязных слов о любви к цензуре
Третья, детская версия мифа о Зое Космодемьянской фокусируется на совершенно иных подробностях. Позднесоветское время было периодом глубокого целомудрия официальной печати, теле- и радиовещания. Все, что связано с телесным низом, и отдельно нецензурная лексика как внутри, так и вне эротического контекста была жестко табуированна. Поэтому собственно детский дворовый и школьный фольклор был построен на чрезвычайной непристойности, всегда избыточной, местами безразличной к законам природы и даже преодолевающей биологию. Когда мне было восемь или девять лет, в пионерском лагере «Юный патриот» мне рассказали, что в животе у Зои Космодемьянской после ухода немцев нашли 36 зародышей. Деталей я не помню, но факт, что они были хорошо известны и обсуждались.
Иногда очевидные вещи нужно проговаривать. Люди, искренне желающие по той или иной причине оградить детей от слишком раннего знакомства с вопросами пола и с низовыми уровнями языка, должны хорошо себе представлять, к чему приводят запреты и табу. Существуют домашние дети, и к восемнадцати годам все еще слабо разбирающиеся в теме – это в отдельных случаях достигается. Но везде, где наличествует детское сообщество (во дворе, например, или в школе), особым авторитетом будут пользоваться сверстники, проникшие в тайны сакральных запретов. Взрослые – те, кто запрещает доступ к известным им тайнам, и они же правят миром, командуют детьми. Подпольное знание приносит власть, но оно никогда не бывает сколько-нибудь полным. Именно искажения формируют реальность того сообщества, в котором ребенок будет существовать. Там, где вдруг возникают эпидемии детских изнасилований, с заснятием на видеоролики, сопровождаемые представлением о том, что если девочка «дала» или изнасилована, она «шлюха», а со «шлюхой» всякий может делать, «что хочет», а уж если это случилось с мальчиком – на него просто нужно открыть охоту; с подростковыми самоубийствами, с «опущенными» и культом активного гомосексуализма – они возникают именно на почве табу. Без официального целомудрия они были бы невозможны. Когда такие случаи раскрывались, как правило, оказывалось, что дети считали немыслимым сообщить взрослым о происходящем: для этого просто не было языка. Но такого рода страшные поветрия могут затронуть ваш или соседский двор, а могут пройти стороной; в целом дети без особого вреда для себя ведут двойную языковую жизнь, довольно легко приучаются соблюдать приличия, не ругаться матом в присутствии директора школы, например, и не рассказывать непристойных анекдотов подруге мамы. Для многих все это может даже служить к расширению кругозора, способствовать рефлексии, подстегивать изобретательность – или изворотливость. Но, по-видимому, большинство при этом вырастает с привычкой к запретам, с иррациональным представлением о том, что табу – это важно, и подчиненным (скажем, детям) надо бы побольше всего запрещать. А пути обхода запретов как раз забываются.
Реальность, впрочем, такова, что дело не только в детях. Неизвестно, действительно ли законодатели, стремящиеся ужесточить диктат целомудрия ради охраны детской нравственности, ненавидят детей и желают мучительной смерти жертвам их усердия, попавшим под раздачу в «дурной компании». Есть основания думать и так – ведь никаких идей о том, как бы предотвратить подобные эффекты, даже не всплывает в обсуждениях на законодательном уровне. Но, может быть, эти люди просто забыли, как они были маленькими, и настоящие живые дети по большому счету их не интересуют. Во всех цивилизованных странах в разные времена возникали репрессивные инициативы под лозунгом «оградим детей от травмирующего влияния неприличного контента» – и всегда они рано или поздно осознавались обществом как борьба за цензуру вовсе не детского, а самого что ни на есть взрослого информационного пространства. Всякий раз дело оказывалось проще простого: свобода слова и свобода мысли вещь неудобная; если нельзя отменить ее впрямую, подберемся к ней под предлогом стремления к нравственной чистоте.
В Америке борьба за нравственность в общем для всех информационном пространстве имеет долгую историю. В шестидесятые годы ее адепты победили известнейшего комика Ленни Брюса (Lenny Bruce): в сорок лет он был найден мертвым на полу своей ванной комнаты. В первый раз Ленни Брюс был арестован за непристойность в 1961 году, когда выступал в джаз-клубе в Сан-Франциско со знаменитым наблюдением «to» is a preposition, «come» is a verb, предположив публично, что человек, которого возмущает употребление слова «кончить» – весьма распространенного и нейтрального как таковое – вероятно, просто не может кончить. В тот раз суд его оправдал, но за ним стали следить, и чуть не каждое третье его выступление кончалось арестом за непристойность. В 1964 году очередной процесс продолжался полгода, комик был найден виновным и присужден к исправительным работам. За него вступались, в частности, Вуди Аллен, Боб Дилан и Аллен Гинзберг. Была подана апелляция, но Ленни Брюс не дождался ее решения: как было сказано выше, умер от передоза. Кстати, посмертно он был оправдан.
Другая не менее знаковая для американской культуры история связана с именем Джорджа Карлина (George Karlin). В 1972 году он выпустил альбом, в котором содержался монолог под названием «Семь грязных слов, которые вы никогда не сможете произнести на телевидении». Карлин, во-первых, зачитывал список этих слов, во-вторых, прохаживался по поводу каждого пункта списка, разбирая слова на все лады, в основном фонетически, и прикидывая к контекстам, как бы пытаясь понять, что же такого в них страшного. Страх в самом деле уходил, было весело. В 1973 году в следующем альбоме комедиант развивал ту же тему. Радиостанция WBAI известной левой сети «Пацифика» сделала из этого передачу. Некто Джон Дуглас, член сообщества борцов за мораль в трансляционных средах, написал на эту передачу жалобу в Федеральную Комиссию по Коммуникациям (FCC), заявив, что услышал ее в дневное время, путешествуя в машине с несовершеннолетним сыном – то есть, время для вещания было выбрано неподходящее. Позднее он признал, что сыну было 15 лет, а передача оказалась настолько смешная, что он сам, внимательно слушая комика, хохотал во весь голос, но все-таки это не дело и детей нужно беречь. FCC вынесла предупреждение радиостанции и заявила, что в следующий раз применит санкции. Радиостанция оспорила это решение в суде, причем успешно, апеллируя к Первой Поправке к Конституции США. FCC обратилась в Верховный Суд США, который ее поддержал решением «5 против 4».
Мнение каждого судьи было известно, обсуждалось как между ними, так и на различных форумах. Среди судей были сторонники консервативных ценностей, высказывавшиеся, однако, против ограничительных санкций на том основании, что определение слова «неприличный» (indecent), в отличие от «непристойный» (obscene), слишком расплывчато, а следовательно, режется Первой Поправкой как угрожающее свободе слова. С другой стороны, один из судей настаивал на том, чтобы запретить подобные передачи, ссылаясь не на кого-нибудь – на Зигмунда Фрейда. Еще Фрейд, дескать, сказал, что «запреты типа табу не имеют никакого объяснения, и происхождение их неизвестно», так что и не надо ничего объяснять, давайте просто запретим. Как бы то ни было, в результате этого обсуждения было назначено «детское время» 6.00 AM – 10.00 PM, в ходе которого радиостанциям предписывалось цензурировать себя самостоятельно, а дальше наступало взрослое время, когда этого можно не делать. При этом попытка со стороны FCC запретить именно в дневное время на радио ругательства, оброненные мимоходом, не нашла поддержки в американском суде как противоречащая Первой Поправке.
В вопросах же цензурирования Интернета для пользы несовершеннолетних репрессивные инициативы FCC были отвергнуты Верховным Судом США в 1997 году. Суд счел, что Интернет не радио, от которого не всегда увернешься: это тот случай, когда, чтобы увидеть, как соседи по квартире голые ходят, нужно на шкафчик залезть. Судьи сказали примерно следующее: «Правда, что мы неоднократно признавали заинтересованность государства в том, чтобы защитить детей от материала, который может причинить им вред. Но эта заинтересованность не оправдывает без нужды широкого применения инструментов сдерживания речи, адресованной взрослым. Как мы уже объяснили, государство не вправе сводить потребности взрослого населения... только к тому, что годится для детей.»
Суровый редактор спросит нас (уже спрашивает), что объединяет фильтры с вычеркиванием для жителей и лагеря для неприличных слов и «мыслеобразов», кроме их роли в мифотворчестве вокруг героической фигуры Зои Космодемьянской. Ответ: технически говоря, это одна и та же машина. Цензуры требуют во имя детей, но она направлена на сообщение от взрослого к взрослому, и под видом «непристойной» мысли случайным образом запрещает любую. Чистка города от нелегалов в нелегальных концлагерях, формально говоря, производится «во имя охраны порядка» – но нарушители порядка в лагерь попадают случайным образом, у половины из них в порядке миграционные карты, у многих есть российские паспорта. Впрочем, показательно, что случай на Матвеевском рынке побудил власти дать «наш ответ нелегалам» – били-то полицейского граждане России.
А главное, что объединяет эти два вида цензуры в мире слов и в мире людей – это причины, по которым меры по их применению популярны среди мирного населения. Причины же эти с нашей точки зрения напоминают мотивы рыбака из известного анекдота:
– Рыбак-рыбак, разве ты не видишь: я не простая рыбка, а золотая! Пусти меня в море, а я за то исполню твое желание.
– Любое?
– Да. Но с условием: что дастся тебе – вдвое против твоего будет у твоего соседа.
– Тогда, Золотая Рыбка, оборви-ка ты мне одно мужское яйцо!
