В России может быть создан единый следственный орган на базе Следственного комитета России, сообщают СМИ. Предполагается, что он может объединить следственные подразделения МВД и ФСБ.
«Работа над соответствующим законопроектом уже идет. Это логично, чтобы не было ситуации как в басне «Лебедь, рак и щука», когда все тянут в разные стороны. Будет единоначалие. Мы единственный в следствии орган, который подчиняется напрямую президенту России», – приводит интернет-издание Lenta.Ru объяснения руководителя московского главка СКР Александра Дрыманова.
Побеседовать с «Полит.ру» об этой идее согласился Кирилл Титаев, ведущий научный сотрудник Института проблем правоприменения при Европейском университете в Санкт-Петербурге.
«Во-первых, необходимо заметить, что слухи об объединении следствия и создании следственного сверхкомитета появляются регулярно. На моей памяти это уже по крайней мере седьмая история, и до сих пор предыдущие шесть ничем не закончились.
Это нормальный артефакт силовой борьбы: такие законопроекты разрабатываются почти постоянно, но в каких-то серьезных стадиях – на думских слушаниях и так далее – их пока не видели. И то, что сейчас заявление сделано неофициально и не официальным руководителем Следственного комитета, – само по себе важный знак того, что не стоит слишком серьезно относиться к этой перспективе.
Во-вторых, сама по себе идея единого следственного органа часто обосновывается тем, что это – некоторый аналог американского Федерального бюро расследований. Это совершенно не так: то, что у нас называется «расследованием», то есть документальным закреплением доказательств на досудебной стадии, в Соединенных Штатах ведется полицией и прокуратурой на уровне штатов в отношении почти всех преступлений.
В компетенции Федерального бюро расследований находятся миграционные преступления; значительная часть преступлений, связанных с наркотиками (потому что они, как правило, предполагают перемещение наркотиков из штата в штат); преступления, совершаемые между штатами (то есть в нескольких штатах одновременно); и преступления с так называемым federal equipment (например, с почтовым или пожарным оборудованием).
Федеральное бюро расследований не специализируется на тяжких преступлениях – убийства расследует полиция штатов или полиция городов. Больше того, она не специализируется именно на расследовании – это просто случайное совпадение терминов. Потому что слово «investigation», которое присутствует в названии ФБР, вообще не является синонимом русского слова «расследование» в его официальном юридическом смысле.
Как уже говорили некоторые эксперты, предлагаемый проект создания единой службы, которая будет заниматься легализацией доказательств на досудебной стадии, – это уникальный проект.
И в-третьих надо сказать, что озвученное предложение является, безусловно, чрезвычайно вредным. Дело в том, что сама по себе идея следствия – это артефакт российской истории. Выделенной стадии, выделенного должностного лица, которое не является работником прокуратуры, то есть не представляет дела в суде, и, одновременно, не является собственно полицейским, оперативником и занимается легализацией доказательств, их формализацией, «закреплением» – это уникальное советское изобретение. Причем изобретение, скорее, нечаянное.
В той модели уголовного процесса, которая формировалась в конце 1920-х – начале 1930-х годов в Советском Союзе, все было более или менее правильно. В милиции были дознаватели и инспекторы (инспекторы тоже имели право вести уголовные дела); дела передавались прокурору, который и надзирал, и руководил процессом расследования – и тот же человек нередко представлял эти дела в суде. А мелкие дела милиция непосредственно представляла в суде сама.
Это – система уголовной юстиции, как сейчас принято говорить, «здорового человека». Однако впоследствии для расследования в первую очередь политических дел, по которым наказание назначало Особое совещание, ответственность за деяния по которым устанавливалась указами, а не Уголовным кодексом, а также дела по 58-й статье, следователи были введены в состав НКВД СССР, и в первую очередь – в Главном управлении государственной безопасности НКВД СССР и его территориальных подразделениях.
Когда такие дела исчезли, то есть во время хрущевских реформ, был разработан новый Уголовно-процессуальный кодекс, который на первом этапе исключал следствие в органах МВД СССР ( которое одно время называлось Министерством охраны общественного порядка). То есть в милиции не было следствия – оно было в прокуратуре по тяжким делам, а все остальное милиционеры под руководством прокурора вели в порядке дознания. Восстанавливалась раннесталинская или досталинская правильная система: когда есть дознание, которым руководит прокурор, а следователи для сложных дел являются работниками прокуратуры и действуют в тесной связке с будущими гособвинителями. Более того, с учетом малочисленности тогдашних органов прокуратуры часто следователь представлял дело и в суде (он имел такое право, и прокурором, его руководителем, на него могли быть возложены обязанности государственного обвинителя).
Однако девать следователей бывшего НКВД (впоследствии – МВД), которые там были к тому моменту, было толком некуда. Поэтому под давлением органов внутренних дел в них достаточно быстро восстанавливается следствие – Указ Президиума Верховного Совета вносит поправки в Уголовно-процессуальный кодекс. Так возникает эта абсурдная отдельная стадия, которая никому не нужна и которая существует только в советских юрисдикциях.
Существуют воспоминания, правда непроверенные, в которых говорится, что тогдашний Генеральный прокурор Советского Союза отказался брать следователей, специализировавшихся на политических делах, в состав Генпрокуратуры, чтобы не портить свою структуру. А внутри органов внутренних дел их невозможно было перевести в дознаватели, поскольку это было бы понижением статуса, да и заниматься им было бы нечем. Но и уволить их было нельзя. Соответственно, чтобы спасти людей, которые, по сути, занимались преступной деятельностью на протяжении двух десятилетий, и возникла эта процессуальная стадия.
Чем она плоха? Тем, что следователю плохо подконтрольны оперативные работники, а основная масса фальсификаций, давления на подозреваемых, насилия над подозреваемыми происходит именно на стадии оперативной работы. В результате следователь принимает материалы, за которые, по сути, не может нести ответственность. Есть масса историй от добросовестных следователей про то, как они, фактически, вынуждены вести параллельно два расследования: в отношении подозреваемого и в отношении оперативников, чтобы убедиться, что не было давления, не было фальсификации доказательств и так далее.
Сейчас, когда следствие (подчеркну еще раз: совершенно ненужная и лишняя стадия) локализовано по большей части в органах внутренних дел, сохраняется хотя бы какой-то контроль. Потому что де-факто у следователя и у оперативника есть общий начальник – это руководитель территориального подразделения органов внутренних дел. В ситуации, когда расследование ведется Следственным комитетом, этого общего начальника практически нет – этим начальником является только президент.
В результате прокурор не видит того, что происходит на стадии следствия, следствие автономно – прокурор за ним надзирает, но тратит на это немного времени. А гособвинитель и вовсе не видел, что происходило на стадии следствия – он принимает то дело, которое ему отдали. Да и сам следователь не видит, что происходило на предыдущей стадии – что открывает широчайший простор для фальсификаций и манипуляций, жертвами которых оказываются самые слабые фигуры в уголовном процессе – подозреваемый и потерпевший. Потому что их интересы оказываются за пределами внимания основных участников.
Поэтому озвученное предложение означает ухудшение и без того очень неэффективной правоохранительной системы, действующей в России», – сказал Кирилл Титаев.
