Величие империи определяется тем, что остается после исчезновения государственных структур; пока не видно — что же именно останется…
В. Каганский
В подходе Дмитрия Фурмана к рассмотрению перехода постсоветских государств есть любопытное противоречие. С одной стороны, сам этот переход автор рассматривает в контексте распада Российской империи – длительного исторического процесса, не в Беловежской пуще начавшегося и до сих пор не завершившегося. С другой стороны, постсоветские государства - Россию, Украину, Узбекистан, Казахстан, Грузию и т.п. – он рассматривает как рядоположенные, т.е., прежде всего государства, к тому же находящиеся в схожих условиях и обладающие схожими внутренними чертами. Такие полагания позволяют Д.Е. Фурману проводить сравнительный анализ внутренней эволюции образовавшихся постсоветских политических режимов и делать это вполне корректно. Но, когда автор выводит обсуждение за рамки эволюции этих режимов, совместимость этих полаганий представляется сомнительной. В связи с этим важно разобраться, что из себя представляет распад империи как таковой.
Анализируя распад империи, мы оказывается заложниками языка. Концепт распада подразумевает разделение распадающегося объекта на примерно равностатусные единицы. В случае распада империи это заведомо не так. Одним из «продуктов распада» всегда оказывается имперское ядро. Чаще всего, это территория, с которой начиналось строительство империи; на которой находится историческая столица империи; на которую замыкаются коммуникации, обеспечивавшие имперскую целостность. Это территория, которая была местом формирования, роста, разложения и умирания имперского проекта как духовного образования. Территория, на которой лежит труп империи. Территория, на которой повседневная жизнь людей в наибольшей степени подчинена логике имперского существования, а видение ими будущего – имперской идеологии. Это происходит даже тогда, когда в политическом плане империя уничтожена, но в культурном – не стерта с лица земли.
(В этом плане держава Теодориха не могла не чувствовать себя наследницей/преемницей Рима, и этим определяется, с одной стороны, обилие и глубина проработки синтетических римско-готских проектов, а с другой – её исключительное место среди варварских королевств, хотя территориально она была меньше вестготского королевства, а в военном отношении – не сильнее франков Хлодвига. И понадобилось не военно-политическое уничтожение, а глубочайшая культурная зачистка готской войны и лангобардского нашествия для того, чтобы это преодолеть – и то всего на пару сотен лет.
Да и Австрии понадобилось несколько десятилетий для того, чтобы если не изжить, то хотя бы серьезно ограничить свою имперскую идентичность – начало этого процесса надо датировать не 1918/19 годом формального распада империи, а 1867 годом, когда Буда была фактически рядоположена Вене.)
В этом смысле современная РФ не сводима к одному из постсоветских государств. Она является территорией, на которой лежит труп империи. А другие постсоветские государства несут на себе продукты разложения лишь отдельных частей имперского организма. В этом смысле они отпали, отшелушились от империи - и целостного имперского начала (или конца?) на себе не несут. Они не больше и не меньше, не лучше и не хуже РФ – они просто другие. Пока мы обсуждаем эволюцию постимперских политических режимов, сложившихся на базе трансформации имперских институтов, эта разница не важна. А при обсуждении возможности демократии в РФ и на другом постсоветском пространстве эти различия становятся очень важными.
В этом отношении представляется интересным и достаточно корректным сопоставление России/РФ с Украиной. Во-первых, Украина наиболее близка России по численности населения. Во-вторых, это «старая», т.е. достаточно давно освоенная и сформировавшая свою внутреннюю культурно-геополитическую структуру страна. Внутренняя геополитическая структура Украины, описанная, например, М. Ильиным («Конфигурация политической организации носит, как представляется, отчетливый отпечаток имперства, тщательно маскируемого советской установкой на "монолитное единство" и однородность. Киев выступает как центр, консолидирующий три разных "украины". Это "Слободская Украина" или бывший полтавско-харьковский лимес Московии. Это Галичина или бывший лимес Австро-Венгрии. Наконец, это причерноморская Новороссия, или бывший лимес Османской, а затем и Российской империй. У каждой из таких "украин" есть свое псевдозарубежье — выдвинутый вовне, "зависающий" регион, который выступает в роли геополитического имитатора внешней зоны. Для "Слободской Украины" — это фактически русскоязычный Донбасс, для Галичины — исторически русинское, геологически и бассейново как бы "потустороннее" Закарпатье, для Новороссии — черноморский, почти "татарский" Крым», сложилась в своих основных элементах более 200 лет назад и с тех пор устойчиво воспроизводится, тогда как на нынешней территории Узбекистана и Казахстана 200 лет назад существовали не только другие государства, но и другие страны. Наконец, в-третьих, именно Украина – едва ли не самая неописанная в лекции Фурмана страна. Автор постоянно сравнивает Россию с Казахстаном и, реже, Узбекистаном, тогда как сопоставление с Украиной проводит буквально пару раз и по очень частным, отнюдь не концептуальным моментам. В то же время место тех стран, «в которых эти режимы уже завершили свой цикл жизни, и где начинается нечто новое, какая-то переходная эпоха, которая может привести или к реальной демократии, или к новому циклу», в тексте лекции очевидно вакантно. А значит, есть основания полагать, что Д.Е. Фурман, как минимум, допускает возможность отнесения Украины к этой группе стран, к которой Россия точно не принадлежит.
Данное сопоставление будет касаться, прежде всего, внутренней культурно-геополитической структуры обеих стран. Работа М. Ильина, где такое сопоставление было проведено, уже успела стать отечественной геополитической классикой. Предлагаемый анализ опирается на ряд предпосылок, которые надо оговорить особо. Во-первых, культурно-политические элементы геополитической структуры (в отличие от природных и, в какой-то мере, хозяйственных) появились как следствие реализации больших геополитических проектов (с этим тезисом М. Ильин, видимо, согласился бы). Во-вторых, эти проекты живы (хотя и в разной степени) и продолжают жить, оестествившись в материале, включая население. Наконец, в-третьих, они впрямую влияют на возможности сегодняшнего политического развития соответствующих стран. (Второму и третьему тезисам М.Ильин, как минимум, не придал бы серьезного значения, а возможно, и напрямую оспорил бы).
Итак, следствием каких геополитических проектов являются основные элементы внутренней геополитической структуры России и Украины?
В России почти все основные элементы являются следствием запуска, роста и развития/деградации одного-единственного геополитического проекта – Российской империи. Московское царство и Советский Союз являются разными историческими фазами жизни этого проекта, «Петербургский период» тоже, и в этом смысле Питер не несет на себе обеспечивающих жизнь проекта сакрально-символических смыслов, отличных от московских. Он отличен от Москвы как сакрального имперского центра не тем, что с ним связаны другие смыслы, а тем, что в нем представлены не все смыслы, которые есть в Москве. В путинскую эпоху это проявилось с большой иронией: Питер стал кузницей кадров для москвоцентричных проектов, увязанных с присутствующими в Питере смыслами.
Такое происхождение означает жестко централизованную концентрически-круговую структуру внутреннего российского геополитического пространства в плане соотнесения и соорганизации его элементов друг с другом (см. работы В.Каганского). МКАД, Садовое Кольцо, наконец, «Начинается земля, как известно, от Кремля». Но это же означает и то, что любой появляющийся на таким образом структурированной территории политический проект, несущий на себе иные, не москвоимперские, смыслы, неизбежно, вне зависимости от своего содержания, приобретает две взаимосвязанные черты. Во-первых, этот проект локален по отношению к телу всей империи. Он не обладает и не может обладать содержанием, значимым для всей империи. Отсюда обилие претендентов на роль локальных столиц (сакральных центров таких локальных проектов) и откровенная толчея по этому поводу – статусов локальных столиц для всех желающих не хватает («Самара – столица Поволжья, Саратов – столица попозже»).
Во-вторых, каждый такой проект вынужден позиционировать себя относительно Москвы (т.е. символизируемых Москвой сакрально-символических смыслов). Он может быть либо промосковским, либо антимосковским, но индифферентным или перпендикулярным по отношению к Москве он быть не может, даже если бы хотел. Если такой проект изначально позиционирует себя как промосковский (например, Сургут – столица нефтяников, главный нефтяной резервуар великой державы), то империя легко подстраивает его под себя, и вне москвоцентрической системы смыслов он существовать не может. Если же он оказывается антимосковским, он приобретает сепаратистское содержание, начинает рано или поздно играть на отделение и, нередко, искать внешние по отношению к империи прикрепления. Причем это развязывает Москве руки по отношению к нему. С ним начинают бороться и, в конце концов, подавляют. Подавляют не потому, что такому проекту не хватает людской или хозяйственной мощи. Подавляют потому, что любой такой проект гораздо моложе московского, а значит, ему не хватает культурной мощи: он не в состоянии создать столь плотное смысловое поле, которое позволило бы удержать приверженцев проекта[1]. Московский проект переманивает их на свою сторону с помощью ценностей порядка и государственного единства, а дальше перемалывает радикалов (которых всегда мало) в открытом военном противостоянии.
Распад Советского Союза произошел в ситуации, когда идея национального государства (внешняя по отношению к Российской империи, но посаженная на существенную часть её территории в ходе реализуемого сверху, из Москвы Просвещения, а потому обладающая, кроме смысловой мощности, ещё и политической неуязвимостью образцов реализации) смогла задать в образованиях уровня союзных республик достаточную статусную привлекательность для их элит, с одной стороны, и достаточную мобилизационную готовность для масс, с другой. Но эта идея – внешняя по отношению к культурному миру Российской империи, с заимствованным содержанием, именно поэтому она смогла сделать то, что сделала. Ни одна автохтонная для какой-либо части империи идея этого сделать не смогла.
Самое главное заключается в том, что в таким образом структурированном геополитическом пространстве исключена необходимость достижения договоренностей. Большой проект (и несущие его элиты) выступает по отношению к локальным проектам (и несущим их элитам) как повелевающее начало, а те – как начало повинующееся. А попытки локальных проектов выстроить прямое взаимодействие между собой, минуя имперский центр, рассматриваются как сговор против этого центра (не важно – реальный или потенциальный) и потому пресекаются. Иначе говоря, в таким образом организованном пространстве демократический тип коммуникации (основанный на равностатусности её участников и действующей для них необходимости договориться между собой) просто исключен. Демократический тип политической коммуникации (и политические проекты, требующие такого типа коммуникации) для отдельных элементов таким образом устроенного большого геополитического пространства оказывается возможен (не необходим и неизбежен, а именно возможен) только в случае их выхода за пределы этого пространства, т.е. отделения, отшелушивания от имперского центра – держателя иерархической политической коммуникации.
Таким образом, мы видим, что сама внутренняя геополитическая структура России исключает возможность реализации того сценария, на который надеется Д.Е. Фурман: что действия сверху в условиях вынужденной трансформации режима под проблему-2008 приведут к тому, что страна сойдет со сценария самовоспроизводящейся имитационной демократии. Если сход и возможен, то только в пределах Садового кольца, в лучшем случае МКАД (замена в качестве реально договаривающихся между собой политических игроков «башен Кремля» на «лучи московской радиально-кольцевой системы»). За пределами МКАД останется всё та же имитационная демократия, и только очень внимательные и любознательные наблюдатели извне МКАД разглядят, что внутри что-то произошло.
Однако ситуация 2008 способна дать импульс новому этапу шелушения империи – если околокремлевские элитные группы не договорятся между собой, и тогда страну ждет реальная политическая нестабильность. Впрочем, судя по тому, как сам Д.Е.Фурман характеризует население России, рассчитывать на то, что в новых осколках империи (после стабилизации политической ситуации в них) сложатся какие-либо иные политические режимы, кроме имитационных демократий, не приходится. Вопрос в другом: в каких их этих осколков и за какие сроки цикл эволюции имитационных демократий может привести к началу формирования демократических режимов. Из сегодняшнего дня это не прогнозируемо.
Совершенно иную в этом отношении внутреннюю геополитическую структуру мы видим на Украине. Принципиальное отличие заключается в том, что культурно-политические элементы внутренней геополитической структуры Украины являются «следами» разных больших геополитических проектов. Причём каждый из этих проектов является, как минимум, общеукраинским (по отношению к нынешним границам украинского государства).
Галицийский проект есть проект создания украинского национального независимого государства в том смысле, в каком национальное независимое государство понималось в контексте национально-освободительных движений эпохи кризиса и распада Австрии / Австро-Венгрии. Это обязательно – единое и единственное национальное государство, объединяющее всю этнокультурную территорию данной нации (с точки зрения носителей радикальных версий этого проекта, нация трактуется вполне примордиалистски). Поэтому должна быть единая и единственная Польша, освобожденная из-под власти Австрии, Пруссии и России (а не три разных Польши). Поэтому должна быть единая Италия и единая Румыния – с присоединением итальянских и румынских земель Австро-Венгрии к существующим государствам Италии и Румынии. Поэтому должна быть единая и единственная Украина, освобожденная от власти Австро-Венгрии, России, а позднее – и Польши. Носителям галицийского проекта нужна вся и только вся Украина, с Харьковом, Донецком и Одессой – иначе она просто не Украина. Больше нынешней Украины она может быть, меньше – нет.
Мы можем выделить Галичину и, шире, Западную Украину как территорию компактного преимущественного проживания сторонников галицийского проекта – со всеми присущими этому региону расселенческими, культурными, ментальными, хозяйственными и т.п. особенностями. Но этот регион в принципе не может быть носителем локального (потенциально сепаратистского) проекта – поскольку является результатом и носителем проекта общеукраинского.
То же самое относится и к «следам» Российско-имперского проекта – Слобожанщине, Донбассу, Новороссии. Каждый из этих «следов» имеет смысл собственного существования лишь в контексте более широкого и сложно устроенного большого геополитического пространства – постольку, поскольку в состав этого пространства входит большое количество других «следов», и чем сложнее эта структура, тем осмысленнее место каждого отдельного «следа» в ней. И одновременно каждый такой элемент – это место приложения усилий для совершения действий, адресованных всей Украине – если эти действия адресованы только маленьким её фрагментам, они теряют смысл. Харьков был столицей русскоязычной и российско-ориентированной Украины, т.е. местом приложения усилий соответствующей направленности, но общеукраинской (и только общеукраинской!) значимости. И эту линию подхватил и продолжил Донецк как индустриализационная редукция харьковского общеукраинского проекта. «Донецким» (как и другим индустриальным баронам Восточной Украины) нужна вся Украина – хотя бы как резервуар достаточно дешевой рабочей силы – а это сельская, т.е. преимущественно Центральная и Западная Украина.
Украинский Крым и Западная Новороссия (Одесса, Николаев, Херсон) сложились как след большого геополитического проекта по взаимодействию восточноевропейской и средиземноморской цивилизаций (в разные периоды – исламо- или турецко-средиземноморской и западноевропейско-средиземноморской, условно – Стамбул и Марсель)[2]. Это – контактная зона, ворота, которые открыты для движения в обоих направлениях. И чем больше находится «за воротами» с каждой из их сторон (не только в территориальном, но и в хозяйственном и культурном отношении), тем более привлекательно использование этих «ворот» для противоположной стороны. Поэтому для «следов» этого проекта очень важно, чтобы с каждой из сторон «ворот» находился как можно больший мир, соответственно, с Севера – как минимум, целая Украина. Именно целая.
Таким образом, мы видим, что на украинской территории находятся «следы» трех различных культурно-политических проектов, и набор элементов внутренней украинской геополитической структуры определяется сложным взаимодействием этих проектов. Причем эти три проекта положены на одну территорию, сохраняя при этом свою принципиальную инаковость по отношению друг к другу. В общем, «нераздельны и неслиянны». Так и хочется назвать эти проекты тремя ипостасями Украины.
При этом очень важен географический аспект: каждый из этих проектов территориально сфокусирован иначе, чем другие (условно – «Львов», «Харьков/Донецк» и «Одесса/Крым»). С одной стороны, это позволяет легче различать проекты, с другой – провоцирует их интерпретацию через территориальную локализацию и территориальное противопоставление, что, в принципе, неправильно.
Именно положенность трёх разных проектов на одну территорию заставляет их ключевых носителей/идеологов договариваться друг с другом – раздел имущества/разрыв страны заведомо не устраивает и не может устроить никого (в отличие от российской ситуации!). А значит, кладет начало демократическому переговорному процессу. И дает шанс на демократию, сколько бы сами украинцы ни острили насчет двух украинцев и трех гетьманов. Три года Украина живет в условиях постоянной политической нестабильности, но при этом кризиса территориальной целостности нет, более того, наблюдается хозяйственный рост. Это оказалось возможным потому, что между основными участниками политического процесса уже достигнуты базовые демократические договоренности – не по поводу того, что нужно делать, а по поводу того, чего делать нельзя ни при каких условиях. В России же таких договоренностей не было и нет.
Характерно, что при анализе проектов, породивших внутреннюю геополитическую структуру Украины, не пришлось упоминать Киев, тогда как в аналогичном анализе по России Москва упоминалась непрерывно. Это и понятно: российская структура есть следствие реализации москвоцентричного проекта, тогда как Киев предшествует любому из трёх обсуждавшихся украинских проектов и не идентифицируем в их поле. Киев может иметь самостоятельное геополитическое содержание, но это – содержание надукраинское и конституирующее гораздо большие, нежели Украина, культурные и политические миры, а не внутриукраинское (характерный пример – работы А. Окары, напр. http://www.archipelag.ru/geopolitics/nasledie/cosmopolis/36/). Возможна аналогия места Киева в Украине с местом Рима в Италии – всегда заведомо большим, чем место внутри своей страны. Поэтому для любого из трех украинских больших проектов причастность Киеву есть средство дополнительной сакрализации самого проекта, а исключительное обладание Киевом невозможно – это означает редукцию и разрушение Киева и жесточайшую периферизацию самой Украины в любой из её ипостасей. Поэтому Киев как место на земле для Украины – прежде всего, переговорная площадка, пусть даже эти переговоры идут в соответствующих формах между Майданом, Банковой и Грушевского. Москва же в принципе не может быть переговорной площадкой, поскольку она – символ Самого Главного Игрока, полагающего себя Единственным.
Смысл данного анализа и сравнения сводится к тому, чтобы понять, куда же попадет Россия, если выскочит за рамки процесса эволюционирования режима имитационной демократии (а возможность такого выскакивания сегодня существует – в этом отношении Д.Е. Фурман прав). Увы, мы выскакиваем в таким образом структурированное большое геополитическое пространство, которое в силу особенностей своей структуры с неизбежностью возвращает нас в имитационную демократию на новом витке – если не считать возможности небольших политических флуктуаций типа боярской республики в пределах МКАД.
[1] Единственное исключение – Казанский политический проект, домосковский по возрасту и имеющий иноцивилизационное прикрепление (отсюда и культурная мощь Казанского политического проекта, сопоставимая с московской). Российская империя смогла этот проект окружить и частично интегрировать, но не смогла зачистить (в отличие от Астраханского проекта). Но поскольку Казань обладает формальным статусом столицы автономной республики, она подает дурной пример для других формально-равностатусных с ней образований, способствуя запуску там локальных политических проектов потенциально антимосковского содержания. Это бесит московскую власть, но в таких проектах содержится мощный самоограничитель – они слишком локальны по заложенному в них культурному потенциалу и не имеют перспектив выхода на иноэтническую, прежде всего, русскую, территорию.
[2] Крымско-татарский Крым – это «след» совсем другого, древнего и чрезвычайно деформированного проекта, который здесь рассматривать не имеет смысла. Важно лишь подчеркнуть, что Крымско-татарский Крым – это не Украинский Крым и вообще не Украина геополитически и геокультурно. Именно поэтому там возможен и неизбежен радикальный сепаратизм.
