Появление нового в современном российском обществе- круглый стол, прошедший 22 сентября в редакции "Полит.ру" (реплики участников).
Невозможность описания нового
Леонид Блехер: Мы не понимаем происходящего в обществе. Объем непонятого и неотрефлексированного растет, а все наши социальные мыслители, ответственные за формирование дискурса, мыслят в старой парадигме и описывают это так, как будто продолжается что-то старое, а не начинается что-то новое. В то же время непонятно, где находится точка перехода в новое качество. Самым трагическим и драматическим является попытка управлять социальными процессами на основании старой, догоняющей рефлексии, которая не соответствует происходящему.
Симон Кордонский: Для описания того, что происходит и, в частности, инноваций, мы пользуемся недостаточным языком не только в плане того, что он описывает прошлую действительность. Возьмем, например, тезис о том, что осознание изменений отстает от них из-за высокой скорости. Как можно вообще мерять скорость – ведь это же метафора? И социум – метафора, и скорость изменений – метафора, и осознание – метафора.
Есть общества, закрытые для рефлексии членами этого общества, и наше общество – среди них. Если американские профессора могут сидеть в своих университетах и рассматривать общество не просто как макромодель, но как макромодель в действии, то наше общество закрыто для рефлексии его членами. Рефлексия по поводу общества и социальных инноваций имеет конструирующий характер. Поэтому возникают имитации рефлексии, которые считаются наукой. Этот вопрос увязан с классовой структурой: общества, где существуют классы, имеют более прогнозируемый и конструируемый характер.
Наши разговоры о партиях и коррупции не просто отстают от актуального времени, но ортогональны ему и вообще не имеют к нему отношения. Течение такого времени ощущается, но не может осознаваться. У нас нет политики, которая бывает только в классовых обществах, но у нас есть нечто, имитирующее политику. Оперативная форма осознания, на основании которого существует наша политика, это и есть фронесис из аристотелевской «Политики».
Убедительного описания нашего общества не существует. Такая система не описана и не может быть описана ни изнутри, ни извне, потому что описания уничтожают описанное. Но есть квазиописания, основанные на импортированных понятиях. Они нейтральны и общеприняты, это наша классическая социология, политология. Наше общество не уникально – есть, например, Северная Корея, частично – Китай и другие, для описания которых невозможно применить импортированные понятия, а собственные выработать невозможно. То есть, речь идет не о том, что наши понятия плохи потому, что они запаздывают. Они плохи потому, что они вообще не подходят, они – неадекватны. Фактически получается, что у нас политика – это интуитивная техника управления по образцам – ищем примерные аналоги в Германии, США и еще где-то. А лучше всего – как в мифологическом прошлом: есть русская классика, которая выступает в роли российской истории. Ключевский, Карамзин, Пушкин, Салтыков-Щедрин и прочие художественные сочинения заменили историю.
Михаил Соломатин: В обществе перестали действовать какие-то правила, в соответствии с которыми мы объясняли действительность. Есть теория постсоветского периода. Постсоветским периодом можно назвать не просто хронологический участок, но те двадцать лет, когда действовали остатки советских институтов, советского мышления и кадрового багажа. Все, что мы видим сейчас, мы автоматически интерпретируем как лакуну советской структуры, а это, возможно, уже что-то новое. Блехер об этом тоже говорил, и мне показалось, что он это как-то связал со своей концепцией. Все, что происходит, описывается только в терминах разрушения. А нет ли чего-то нового? Блехер говорил, что рождаются новые структуры, которых мы просто не видим, мы к этому не приспособлены, и отсюда проблема языка. Что интересно, ровно год назад ко мне обратились с просьбой написать о языке с точки зрения власти, то есть, должна ли власть менять свой политический язык.
Что касается особой ситуации нашей государственной власти: последние два года кто только не говорил, что экономика России подошла к краю пропасти и сделала большой шаг вперед. И тем не менее мы видим, что появляется какая-то опора, которая по нашим действующим концепциям не должна существовать, но она существует. Сейчас очень важно найти признаки нового.
Операбильность vs. Стратегия
Виталий Найшуль: Важно понимать, что то, чего нельзя назвать, нельзя и сделать. В России есть своя культивируемая особость. Если эту особость выкинуть и не выпендриваться, то получается, что все вроде бы живут в одной системе понятий. Во всем мире возникают дефектные американские демократии. Никто в мире не претендует на роль Большого театра. Большой театр находится в США: все смотрят, как танцуют в Большом театре, и откидывают коленца. Последний раз образцом для всего мира пытался быть СССР. В Китае в 1990-е гг. был лозунг: нам не важно, как называется кошка и какого она цвета – главное, чтобы она ловила мышей. Они растут со скоростью 8 –9% – это прекрасно, но они не высказывают новой экономической концепции. Надо различать парадигму и конкретные действия. Парадигму разрабатывают на Западе. Китай ее не производит.
У нас, например, Сурков играет в американскую парадигму, потому что назвал это «суверенной демократией». Если об он называл это русским хороводом – это была бы претензия на особенность. Но есть, конечно, и универсалии. Во всем мире ругательное слово XIX в. «демократия» используется как универсальный фактор. Пиночет, который в гробу видал демократию, все равно вынужден был представлять себя президентом, а не диктатором.
Алексей Муравьев: В принципе, нам хотелось бы удержаться на том положении, о котором мы говорили на других наших семинарах в «Русской политейе». Не бывает сначала событий, а потом рефлексии, которая осознает эти события. На самом деле, рефлексия возникает одновременно с процессом и как часть этого процесса. Очень важный момент: скорость событий быстрее скорости рефлексии, но это цикл. Мы рефлексируем не только прошедшее, но сам процесс рефлексии есть, согласно классическому определению, «мысль о мысли».
Очень интересно, как социолог Н. Е. Тихонова пытается описывать то, что происходит. С ее точки зрения, одна из основных инноваций состоит в том, что происходит отчуждение людей от общества. С одной стороны говорят, что нам нужен средний класс, а он умер двадцать лет назад. И сейчас нам нужно что-то другое, по-другому называющееся. Главный вопрос заключается в том, можно ли обсуждать онтологию в терминах глобальной парадигмы, или надо выстраивать с нуля собственную, или вообще отказываться от этого.
Здесь три варианта. Первый вариант – классическая социология, которая пытается опознать то, что у нас сейчас происходит и выстраивает универсальные схемы без учета «особости». Второй вариант – пытаться построить с нуля что-то самостоятельное, непонятно на каком основании. Третий вариант - тот, о котором говорил Кордонский – интуитивная политика и полный отказ от конструирования, потому что конструирование разрушает сам предмет рефлексии. Но при всех трех вариантах аккумулируется некий вес дефектности – как процессуальной, так и рефлексирующей.
Виталий Найшуль: В некоторых районах земного шара не действует ни первое, ни второе, ни третье. Скажем, есть знаменитая история о том, как побороли преступность в Нью-Йоркском метро, а потом и в Нью-Йорке целиком. Браттон решал это как простую управленческую задачу, и преступность упала в четыре раза в течение шести – семи лет. У нас эта теория “brokenwindows” была очень популярна, ее критиковали, но есть статистика, которая говорит о том, что преступность сократилась со 100% до 30%. Другой пример, где обошлись без этого трио – реформа МВД в Грузии. Мне кажется, тот способ рассуждения, который у нас был, к конструированию никакого отношения не имеет. Вся эта песня про «глубокие корни», может быть для чего-то и годится, но не для того, чтобы сделать милицию некоррумпированной, устранить дедовщину в армии и т.д. На самом деле я бы сказал, что Ли ГуанЮ в Сингапуре, Браттон в США, Саакашвили в Грузии укладываются в некий новый класс. Само проведение таких мгновенных реформ вместо исправления сути, глядения в корень проблем, проведения дорогостоящих опросов было остроумным решением.
Но если все же говорить про описание, то оно метафорично. Для позднего СССР было придумано описание через административный рынок. Но для нынешней ситуации это описание не придумано. Надо придумать. Хотя бы не полноформатную теорию, но научную метафору.
Дмитрий Ицкович: Получилось, что для эффективности важна идея операбельности. Операбельность важнее, чем рефлексия. Мы понимаем, что причина отсутствия этой операбельности – системная коррупция в широком смысле этого слова. Другие способны к оперативным действиям, а мы нет.
Кирилл Мартынов: Почему-то у западного наблюдателя есть потребность в стратегии. Рефлексивная это стратегия или PR-документ – это уже второй вопрос. У нас очень активное симулирование. Весь краткий миг условного правления Д.А. Медведева в историческом смысле – это симуляция стратегического планирования. Она очень интенсивно существовала на всех уровнях.
Михаил Соломатин: Значит новое возникает именно на уровне языка. Почему это языковое новое невротизирует людей? Откуда возникает то, о чем говорит Тихонова – растерянность, неспособность планировать жизнь?
Дмитрий Ицкович: Язык –да, но возникновение языка – это появление собственности. Например, появление письменности – это возникновение цивилизации. Появление книгопечатания – начало индустриализма, капитализма и т.д. Человек, который работал на печатном станке, плохо понимал, что возникла горизонтальная структура, другой тип образования, хотя, казалось бы,ничего не изменилось. Очень может быть, что появление автопечатания - это такое же парадигмальное изменение, которое снимет невротизм. Нам нужна новая логика описания языка.
