Привычка объяснять все простыми причинами – вещь неправильная и вредная. Но еще вреднее сочетание упрощения и конспирологии. Три молодые женщины совершили некое действие в главном храме страны. Как это понимать? Есть унылое и неинтересное объяснение, что это рецидив советского безбожия.
Сразу неинтересны и конспирологические теории возникновения истории с «Pussy riot», ибо конспирология, как известно, – «прибежище идиотов». Тот, кто объясняет происходящее «заговором», «конфликтом властей», «антицерковным лобби», медиа-атакой из-за рубежа, обедняет поле анализа и вместо ныряния в море смыслов ходит по лужам, считая, что плавает.
Это скорее актуализация одного старинного социокультурного механизма. Мы не осознаем глубоко архаического и сакрального значения псевдопрофанирующих действий, поскольку живем в практически полностью десакрализованном социальном и культурном пространстве и по большей части не видим ни его границ, ни тех ситуаций, когда действительно нарушается, разрушается или делегитимируется то немногое, что осталось в нем от былой священности. Не различая этого,
Заманчиво видеть в призывающих к расправе над "кощунницами" матерых византийских архаистов или граждан Империи, требующих смерти для кощунников-осквернителей своей Святой Софии. Не отцы ли Вселенского Собора кричали «рассечь надвое тех, кто исповедует во Христе две ипостаси!»? Не византийские ли святые ревнительницы забили палками чиновника, который полез снимать икону Спаса с Золотых Ворот Царьграда по приказанию царя? Никто не дает права на кощунство – ни царь и не герой! А вот с Богом вы бы поосторожнее. Время нынче не то, а снявши голову по волосам не плачут.
Те, кто требует расправы над мерзкими плясавицами в храме, воспринимают храм Христа Спасителя как сакральное пространство, которое сознательно профанируют, предают недолжному употреблению: крики, пляски, «панк» и прочее… И реакция, заложенная в незапамятные времена древнего благочестия, срабатывает, как смазанный механизм. «Очень жаль, но придется посадить», «Дать им по полной, чтобы знали!». И тут же возникает сомнение, причем самого простого свойства. В каких условиях работал архаический механизм защиты сакрального пространства от посягательств? Только в условиях соблюдения всеми чистоты и неврежденности этого пространства. По мере его десакрализации теряется и смысл защиты. И журналистка Н. Кеворкова, страшными словами поносящая весь мирской круг и грозящая за Бога кулаком "кощунницам", выглядит несколько несуразно.
Какова истинная цель «плясавиц»? Помолиться? Приколоться? Устроить хэппенинг? Кажется, что объяснение проще – это сакрализующий протест, они вышли подобно людям на площади протестовать против того душного порядка и устройства жизни, который вокруг них сложился. Молодые женщины очевидно рассматривают ХХС как изначально сакральное, но подвергшееся профанации пространство.
Своим танцем они радикально камлают с политическими целями.
Храм десакрализован не их плясками, а обманом, коррупциией, ложью и всем тем, чем в глазах общественного мнения характеризуется власть и (увы!) церковное руководство. Бассейн «Москва» оскорбить нельзя, храм Христа-Спасителя – можно. Молодые женщины выступают как трикстеры, как юродивые. Даже тот факт, что молодых матерей называют «девушками», важен, ибо он указывает на следы весталата в сознании. Непорочные девы (весталки в частности) всегда имели в религиозной архаике сакральное значение. Пифия была девой. Непорочная, нерастленная дева имеет право на сакральное слово. Да, молодым женщинам тоже доступен механизм юродства, а мужик Василий Блаженный ходил голым и ругал царя. Но тут мнится иное – только Дева может войти в храм и жить там, как дома.
Впрочем, маски на лицах женщин указывают еще на один культурный адрес. Он называется «полишинель» (или гиньоль, а то даже и петрушка). Смысл его в том, что кукле можно ругаться и обличать. Балда имеет право давать щелбаны попу, на то он и Балда. Жорж Брассенс, увидев такой спектакль с неистовыми женщинами, призывами к расправе над стражами порядка (mort aux vaches, mort aux loix, vive l’anarchie!), назвал его «самой красивой гекатомбой за все времена» и «забавным спектаклем». Принять всерьез призывы «вешать свиней» ему не приходило в голову. Также глупо и бессмысленно звучат повторяемые как заклинания слова "они должны покаяться". Нет предмета.
Но самое главное в архаическом юродстве – в те давние времена царь боялся юродства и видел в нем грозный перст Бога, грозящий ему из заоблачных высей: «Душа царя в руце Божией»! Он не смел тронуть юрода, хотя бы тот высморкался в его царскую порфиру, ибо самим актом обличения юрод берется за алтарь. А того, кто взялся за алтарь, убивать нельзя. В античных Афинах заговорщики бежали в храм и брались рукой за алтарь. После этого их уже нельзя убивать – они под защитой божества. И когда таких людей убивали, убийцы становились сквернавцами, профанировавшими свою харизму.
Милосердие – это такая экстраординарная вещь, которая не следует из логики закона или архаической «защиты от посягательства». Это «бог из машины». Являя милосердие, власть показывает, что она понимает всю эту архаическую игру. Если же власть отказывается понимать архетипы, не может отвечать, – значит она никуда не годится. Только от большой глупости можно заменить пушкинского попа купцом – выключается весь архетипический ряд!
Итак, перед нами совсем не «хулиганство безбожниц» и не «заговор против церкви», но акция профетического типа, осуществляемая женщинами («как бы девами») в силу древней традиции. Задача акции – указать на десакрализацию власти духовной и светской.
У десакрализации много лиц. Десакрализация у нас столь тривиальна, что мы даже не видим проблемы с показным богатством чиновников. Фокус в том, что сакральное пространство аскетично, туда входят через самоограничение. Богослужебная роскошь, золото и пурпур возможны только как сверхусложненная символика этой сакральной жизни. Нестяжательство - главный момент политической харизмы и запрос людей к власти. Богатство (царь Давид говорит «да не хвалится богатый богатством своим») должно утекать на добрые дела, все оборотные средства должны быть в деле.
Времена малиновых пиджаков и золотых ватерклозетов прошли. Интересно, что в исторической памяти, отраженной в житиях, самыми известными и успешными патриархами византийской древности был Иоанн Милостивый, буквально нищий, раздававший все свое имение бедным, церковный законодатель Иоанн Постник, живший в каморке, и ученый Фотий, тративший все средства на новые книги.
В нашем национально-культурном и религиозном архетипе только искренний и бескорыстный ходатай за других, самозабвенно раздающий все, что проходит через его руки, может быть харизматическим лидером. Отход от этого архетипического первосвятителя будет всегда десакрализацией нашего священного пространства. Нестяжательство – самый главный и самый массовый запрос нашего стяжательного, жадного, но очень чуткого и в душе прозорливого времени. И при виде настоящего осквернения священного места срабатывает неумолимый защитный механизм древности, Балда готовит щелчки, дурачок Василий плюет в царя, а бабы лезут на амвон.
