В истории нашей русской политейи украинский берег не всегда был родным и желанным. От времени Флорентийской унии и до Переяславской Рады украинский берег в Московском царстве виделся одновременно диким казацким краем (казак был почти что разбойник) и источником опасности для русского духа и православия. С XV до XVII вв. московские православные видели в западенцах униатов, людей нетвердых в вере и едва ли не предателей православия. Антизападный строй мысли московского православия был по сути антиукраинским, и это надо хорошо понимать.
Новгород всегда был отчасти пронемецким, Псков тоже, но Киев и Юго-Западная Русь (как тогда говорили) были не пронемецкими, а пропольскими. Митрополит Петр Могила торговался за привилегии с Папским престолом и писал проект унии, а Московские соборы начала XVII в. строго рекомендовали крестить всех «белорусцев» (выходцев с юга России), поелику православное крещение через погружение в южных землях заменили латинским «маканием» в воду. Даже казаки Хмельницкого колебались как маятник от Запада к Руси, чтобы, наконец, выбрать последнюю. Казацкая вольница была всегда нестабильной разбойничьей структурой, любой договор с которой был практически односторонним. И это понимали в Москве вплоть до XVII века, когда был, наконец, сделан поворот в сторону украинизма.
Совершая реформу благочестия, быта и веры, Алексей Михайлович и Никон хорошо понимали, что опереться им, кроме украинцев, не на кого. Именно украинскими справщиками заменили русских с Иваном Наседкой, когда вершили скорую справу православных богослужебных книг по венецианским неточным перепечаткам. Московские, было, пытались возмущаться, но – политическая необходимость – надо было согласиться на халтуру, и их выгнали взашей. Украинцы оказались странным образом более терпимы к халтуре – можно вспомнить украинского книжника Кирилла Транквиллиона и его «Великий катехизис», наспех слепленный из смеси католических книг с православными. В Москве его правили, чинили, но хвосты все равно торчали.
Ударив по традиционному московскому православию и объявив его «расколом», царь и патриарх вынуждены были идти по пути украинизации дальше. Протопоп Аввакум из ссылки жаловался, что малороссами заменяют великороссов. Плохим было то, что первые не понимали ни поведения, ни устройства мысли последних. Принципиальность оказалась слишком неудобной. В XVIII в. Димитрий Туптало, митрополит Ростовский и даже белорусец Арсений Мацеевич совершенно не понимали, почему московские русские не хотят петь сладкозвучный партес и брить бороды. Ну, не хотят – заставим. С Мацеевичем вышло плохо, потому что он неверно понял свои привилегии, данные властью. Система съела его так же, как ранее она съела старообрядцев, против которых он сам выступал.
Малороссийский переворот неузнаваемо исказил физиономию русского православия, вытащив на первый план то, что было задним, неосновным. Сверхкомпромиссность оказалась сверхвостребована, и она же и привела к неотвратимому повороту в русском православии. Петровские администраторы прагматично посмотрели и вывели остатки московского православия за скобки. Осталось православным выбирать между Феофаном Прокоповичем и Стефаном Яворским – двумя украинцами. Один был поклонник протестантизма, другой - католицизма.
Администраторы живут в своем мире. Они как математики пишут формулы, решают текущие задачи. Для них православие, культура – ресурс. Но если посмотреть на смысл украинского переворота в московском православии, то станет понятным, почему молчит патриарх. Украинизм стал внутренней матрицей нового православия. И вообще многое становится понятным. Православие московско-византийского уклада было политически слабым, но в нем оставались следы византийской закваски. В греческом православии этот стержень был у студитов, которые сопротивлялись воле царя, ибо «не леть», был у паламитов, которые не принимали царской унии с папой. Под турками он стесался, но остатки всплыли в московском православии с митрополитом Филиппом, вставшим против Ивана Грозного, или патриархом Гермогеном, не пошедшим за поляками.
Украинизм в русской культуре – теплый, хлебный, домашний. Он связан с компромиссом, с договором на любых условиях. Но и казацкий бунт, бесшабашность тоже связаны с ним. После раскола XVII в. старообрядцы в спорах против новообрядцев пытались поставить вопрос – а нужен ли нам берег донецкий, нужна ли украинская теплость, мягкость? Может, для нашего климата они противопоказаны? Вопрос остался без ответа, но сейчас, в связи с перестройкой всей конструкции русско-украинской идентичности, он вновь встает.
В русской православной культуре московский и украинский типы – разные и во многом противоположные пути развития, разные тактики и разные стратегии. Нужен ли Москве берег донецкий, днепровский и западно-бужский? И если нужен, то в каком виде? Может быть, именно теперь приходит время переосознать последствия украинизации московского православия и вернуться к решению вопросов основы.
