19 марта 2024, вторник, 08:46
TelegramVK.comTwitterYouTubeЯндекс.ДзенОдноклассники

НОВОСТИ

СТАТЬИ

PRO SCIENCE

МЕДЛЕННОЕ ЧТЕНИЕ

ЛЕКЦИИ

АВТОРЫ

Лекции
хронология темы лекторы
27 марта 2008, 12:36

Российский республиканизм как социокультурная традиция

Мы публикуем полную стенограмму лекции, прочитанной кандидатом философских наук, доцентом Смольного института свободных искусств и наук Санкт-Петербургского Государственного Университета и кафедры социологии Санкт-Петербургского филиала Государственного университета – Высшей школы экономики Виктором Каплуном 6 декабря 2007 года в клубе – литературном кафе Bilingua в рамках проекта «Публичные лекции «Полит.ру»».

Виктор Каплун закончил Европейский университет в Санкт-Петербурге. Приглашенный преподаватель в Ecole des Hautes Etudes en Sciences Sociales, Paris (2004),  руководитель семинара в College International de Philosophie, Paris (2001, 2002 – философия Ницше и социальные науки; 2004 – российская модель Просвещения). Автор работ по философии Ницше, по социальной и политической теории, институционализму в социальных науках, политической специфике российского Просвещения. Переводчик трудов Мишеля Фуко. Сфера научных интересов: современная социальная и политическая теория, институциональный поворот в социальных науках, социология культуры, историческая социология, российское и европейское Просвещение, проблемы публичной сферы и публичной политики.

Текст лекции

Виктор Каплун (фото Наташи Четвериковой)
Виктор Каплун (фото Наташи Четвериковой)

Сегодняшняя лекция посвящена республиканской традиции в России. Я попытаюсь реконструировать эту традицию такой, какой она складывалась в момент своего рождения и, возможно, посмотреть, что от нее осталось сегодня, в современной российской культуре. Если останется время и будут соответствующие вопросы, можно будет также поговорить о возможности продолжения этой традиции в тех или иных формах сегодня, о том, насколько она может быть востребована в современных публичных дебатах, публичной политике, в современных формах мировоззрения в целом - как экзистенциально особый способ совместной жизни людей.

Для того чтобы охарактеризовать эту традицию, действительно, будет правильно уточнить, что такое республиканская традиция в целом, о чем идет речь. Этой теме была посвящена лекция Олега Хархордина, которая состоялась здесь две недели назад. Я лишь очень кратко перечислю основные тезисы, которые были сформулированы западной (европейской, американской) политической, моральной и социальной мыслью последних десятилетий, и сошлюсь на ряд авторов, полагающих, что республиканизм можно рассматривать как отдельную специфическую традицию, отличающуюся от тех или иных идеологий либерализма (в строгом техническом смысле слова), социализма и консерватизма – идеологий, возникших в XIX в.

На слайде вы видите имена основных теоретиков, которые способствовали переоткрытию республиканской традиции во второй половине XX в. и предложили рассматривать ее как особый цельный способ действовать и мыслить в сфере совместной деятельности людей. Это, конечно, далеко не исчерпывающий список, может быть, наиболее известные люди. Это Филипп Петит, Квентин Скиннер, Изольд Хонахан, Джон Покок, Ханна Арендт, Чарльз Тейлор и др.

С точки зрения достаточно большого числа политических, моральных, социальных мыслителей, республиканизм сегодня можно рассматривать как альтернативный способ регулирования отношений между людьми и вещами. Альтернативный по отношению к либерализму, как я сказал, в техническом, узком смысле слова, социализму и консерватизму. Хотя, конечно, есть очень тесные пересечения между республиканизмом и, например, либерализмом в их отношении к свободе и т.д., но об этом далее.

Итак, основной тезис сегодняшней лекции. В российской политической интеллектуальной и, шире, культурной истории есть собственная традиция гражданского республиканизма, которая является органической частью общеевропейской традиции. Эта традиция зарождается в Екатерининскую эпоху и достигает расцвета в Александровскую. Чтобы ее охарактеризовать, давайте посмотрим на основные темы, которые, согласно ряду классических авторов республиканизма, образуют то, что можно было бы назвать интеллектуальным горизонтом республиканской традиции.

На слайде перечислены черты, характеризующие европейскую республиканскую традицию. Важная особенность этой традиции - внимание к истории и к классике, к греко-римской античности. К соответствующим формам организации совместной жизни людей и к формам мысли, которые характеризуют греческий полис и республиканский Рим, и, естественно, их судьбу в последующей европейской истории. Начиная с Макиавелли, авторы Нового времени, которые ориентируются на республиканскую традицию, апеллируют к античной классике.

Итак, основные темы этой традиции.

Это, во-первых, проблематика гражданской свободы. Свобода понимается здесь не столько как неприкосновенность сферы частной жизни, куда общество не имеет права вторгаться, как это происходит с негативной свободой в либеральной теории, сколько как противоположность рабству. Это два разных понимания свободы. По своим следствиям, то есть в отношении рецептов для построения желательных социальных и политических институтов, они в чем-то они пересекаются, в чем-то расходятся. Может быть, дальше я скажу об этом подробнее, но Олег Хархордин достаточно много говорил об этом, и те, кто были на его лекции, помнят это, я надеюсь.

Следующая тема – проблематика гражданской добродетели или доблести. Эта тема особенно важна для античных текстов, для греческих и римских теоретиков республиканской традиции.

Далее, формы политического и неполитического участия граждан в жизни сообщества – это тема, наиболее важная для XVIII века.

Наконец, для современных обществ на первый план часто выходит четвертая тема – тема признания другого. Эта тема часто оказывается наиболее актуальной сегодня, поскольку в применении к сообществам, для которых характерно моральное и культурное разнообразие, дает возможность говорить об экзистенциально более глубоких формах гражданской связи между людьми, более глубоких, чем, например, формальная система прав в либеральной демократии, закрепленная чисто юридически.

В российском республиканизме присутствуют все эти четыре темы: гражданская свобода, гражданская добродетель/доблесть, формы участия и признание другого. Плюс (посмотрим на слайд) – еще несколько очень важных для традиции республиканизма тем. В частности, понимание сообщества как форума, как места самореализации человека и пространства памяти; далее, тема славы и величия, тема жизни в Истории и вся связанная с этим проблематика non omnis moriar, если воспользоваться формулой Горация, «не весь умру», - как средство от краткости и уязвимости физического человеческого существования и принципиальной хрупкости человеческих тел. Non omnis moriar. Эта знаменитая строка Горация из «Оды к Мельпомене» становится крылатым выражением в русской культуре конца XVIII – начала XIX века, и к этой теме ниже мы еще вернемся.

Упомяну о еще двух важных особенностях российского республиканизма. Во-первых, можно сказать, что в эпоху, о которой идет речь, когда российский гражданский республиканизм зарождается, он представляет собой не столько теоретическую школу мысли, идеологию, сколько гражданскую культуру. И проявляется он, говоря социологическим языком, в нормах, правилах, ценностях, формах мысли и повседневных практиках социальных акторов. Соответственно, когда мы пытаемся охарактеризовать эту традицию, надо обращаться не только и даже не столько к теоретическим трактатам, сколько к документам различных жанров, таким, как письма, дневники, литературные произведения, критические тексты, даже к живописным произведениям, к скульптуре, к монументам и разного рода памятникам – то есть к всевозможным свидетельствам, отражающим стили мышления людей и сферу повседневных практик. Итак, республиканизм – это не столько «идеология», сколько «культура» в эту эпоху.

Вторая особенность российского республиканизма – то, что он неразрывно связан с европейским и российским Просвещением. Можно сказать, что гражданский республиканизм является морально-политической культурой образованной российской публики в момент, когда она начинает складываться как особая социальная группа, в момент, когда представители российской публики уже ощущают себя как сообщество. Сообщество, состоящее из носителей идеалов Просвещения.

Одной из важных антропологических особенностей этой культуры является ориентация на античные республиканские образцы. В этом отношении российская традиция ничем не отличается от европейской, является ее органичной частью. В качестве примера этой культурной ситуации – ориентации на античные культурные, политические, моральные образцы – я приведу цитату из «Записок» Сергея Глинки. Она относится к описанию жизни околовоенной российской публики, в данном случае молодых офицеров 1790-х гг. Посмотрим на слайд: «Были у нас свои Катоны, – пишет Глинка, – были подражатели доблестей древних греков, были свои Филопемены. – Я пропускаю пару предложений. - Древний Рим стал и моим кумиром. Не знал я, под каким живу правлением, но знал, что вольность была душою римлян. Не ведал я ничего о состоянии русских крестьян, но читал, что в Риме и диктаторов выбирали от сохи и плуга. Не понимал я различия русских сословий, но знал, что имя римскаго гражданина стояло почти на чреде полубогов. Исполинский призрак древняго Рима заслонял от нас родную страну».

Известен тезис Юрия Лотмана, посвященный соотношению искусства и повседневной жизни в конце XVIII – начале XIX вв. Лотман, как мы помним, для характеристики этой культуры вводит специальный термин – «искусство жизни». Он полагает, что в этот период повседневная жизнь стремится подражать искусству. Люди стремятся строить свое повседневное поведение по моделям, которые они черпают из художественных произведений – книжных, живописных, театральных. Этот принцип Лотман обозначает словосочетанием «жить по книге». Он объясняет это явление тем, что русская литература в XVIII в. начинает играть совершенно специфическую роль в культуре. Тезис Лотмана можно понимать как идею своего рода обожествления литературы почти в прямом смысле слова, потому что Лотман полагает, что в русской культурной традиции слово играло сакральную роль издревле, и светская литература XVIII в., заменяя собой прежнее священное слово религиозных текстов, берет на себя его социальную функцию и пользуется тем же пиететом. В итоге, она получает возможность обучать читателей жить в соответствие с предлагаемыми литературой моделями. В частности, как пишет Лотман «…нормы античного героизма, почерпнутые из литературы, становятся моделями, на которые ориентируется реальное поведение людей, вовлеченных в практические, бытовые ситуации русской жизни 1790-х гг.»  Именно благодаря такому механизму, полагает Лотман, в русской культуре последней трети XVIII века литература уже сама начинает формировать читателя. Это, в частности, относится к античным авторам, к греческим и римским историкам.

Мне кажется плодотворным перевернуть это замечательное наблюдение Лотмана и посмотреть на культуру образованной российской публики того времени не в историко-литературной, а в историко-социологической перспективе. И поменять местами причину со следствием, отказавшись от спорного, на мой взгляд, тезиса о сакральной или квази-сакральной функции слова. Не слово определяет социальные практики, но социальные практики предполагают определенное использование слова. Поскольку уже существует публика, определенный социальный слой со своими социальными институтами, нормами, правилами, моделями поведения и, обобщенно говоря, культурными практики, именно поэтому определенная литература оказывается востребованной, и определенные модели поведения используются людьми для понимания самих себя, для понимания своей роли в публичном пространстве и для осмысления своей жизни даже в приватной сфере.

Борис Долгин: Маленькое замечание. В нашем цикле выступал А.Л. Зорин – один из лучших специалистов по русскому XVIII в. В своей лекции он попробовал распространить это наблюдение на историю эмоций. Можно познакомиться с записью его лекции. Он попробовал обосновать факт, что это было не только моделью для поведения и даже не столько моделью для мысли, но и моделью для чувства, что проникновение действительно было существенно более глубоким, как Вы об этом и говорите.

Каплун: Я, конечно, знаком с работами Андрея Зорина. Замечательные работы, с моей точки зрения. Далее я немного подробней расскажу о роли именно античных образцов в культуре российской публики этой эпохи. Но мне кажется, что тут можно и нужно говорить даже не столько об «эмоциях», сколько о еще более глубоком экзистенциальном пласте, о «форме опыта», совершенно специфической форме экзистенциального опыта, который строится в данном случае через апелляцию к античным моделям. Речь идет о формах мысли, в которых индивиды проживают свой собственный опыт, ориентируясь при этом на художественные, философские, концептуальные, политические, интеллектуальные инструменты, которые они черпают из книжной культуры. Эта категория, «форма опыта», была предложена Мишелем Фуко в его генеалогических исследованиях культурных практик, и ее использовали некоторые авторы, занимавшиеся исторической социологией. Если будет возможность, я, может быть, чуть подробнее скажу об этом позднее.

Общеизвестный факт – культ античности в русской культуре конца XVIII – первой трети XIX в. Культ античности охватывает все стороны жизни образованной российской публики этой эпохи: литературу, архитектуру, живопись, скульптуру, театр, искусство интерьера, моду, садово-парковое искусство и т.д. Это по-настоящему культ. Несколько примеров этого культа, почти случайных, очень бегло.

Садово-парковое искусство. На слайде вы видите забавное архитектурное сооружение. Это портал Маска и Березовый домик, павильон, который находится в Гатчине в императорском парке. Построен архитектором Винченцо Бренна в конце XVIII в. Своего рода архитектурная шутка. Мы видим здесь монументальную римскую арку, пристроенную к замечательному русскому березовому домику. Здесь можно увидеть своего рода архитектурный символ этого странного синтеза двух культур: стилизованного монументального древнего республиканского Рима и имитации-стилизации под Древнюю Русь. Конечно, в самом домике мы не найдем интерьеров русской избы – это очень красивый павильон с амурами, с золотыми росписями, с зеркалами в стиле барокко, но снаружи – архитектурная шутка, символизирующая странный синтез этих двух культур.

Мода. Хорошо известен замечательный отрывок из мемуаров Вигеля, где характеризуется мода этой эпохи, описываются легкие полупрозрачные платья-туники, в которых дамы, как античные грации, во время бала порхают по паркету, несмотря на тридцатиградусный мороз за окном. На слайдах представлены образцы этой моды. Знаменитый портрет «Жюльетт Рекамье в 1805 году» Франсуа Жерара и российские образцы, которые подражают французским, т.к. мода в этот момент, как известно, приходит, в основном, из Франции: портрет императрицы Елизаветы Алексеевны (супруги Александра I); и еще один портрет Елизаветы Алексеевны – литография начала XIX в.

Искусство интерьера. Кресла в стиле ампир. Замечательные образчики прикладного искусства – тульские самовары в форме греческих амфор. Далее – вазы. На следующем слайде – часы, сделанные по рисунку Мартоса, по первому эскизу памятника Минину и Пожарскому, который несколько отличается от того, который стоит на Красной площади. Первый эскиз был выполнен в 1804 г., идея принадлежала Василию Попугаеву, одному из замечательных русских просветителей, и обсуждался этот проект первоначально в петербургском «Вольном обществе любителей словесности, наук и художеств». Вот в 1804 г. Мартос туда представил свой первый проект. Здесь Минин и Пожарский – вылитые римские трибуны, одетые в римские тоги, под рукой у Пожарского – римский шлем, который, в конце концов, в окончательной версии 1818 г. был заменен русским шеломом, короткий римский меч и прочие атрибуты римского военного костюма и римского оружия.

На этом слайде – знаменитый памятник Суворову, который стоит на Марсовом поле в Санкт-Петербурге, работы Козловского 1801 г. Как мы знаем, Суворов был не очень велик ростом и не очень красен внешне. Здесь же он представлен в виде римского бога войны Марса, молодого, красивого, стройного. Еще одно фото памятника Суворову. А это – Павильон Росси на Елагином острове в Петербурге. Это – здание театра на Каменном острове – напротив Елагина. Театр в форме греческого храма. Отличие от греческого храма, среди прочего, в том, что это здание - деревянное, что подчеркивает явность стилизации. А здесь мы видим знаменитый каскад в Петергофе – тоже в форме греческого храма. Примеры можно множить. Культ античности охватывает все стороны жизни образованной российской публики этого времени.

Для нашей темы важно, что культ античности затрагивает в эту эпоху не только искусство, художественные жанры и сюжеты. Он сказывается в первую очередь на антропологическом уровне норм, ценностей, культурных практик людей. На уровне, как я сказал, форм экзистенциального опыта. Античные модели в эту эпоху оказывают влияние на понимание индивидами самих себя, на повседневные действия людей в частной жизни, на их отношение к проблеме действия в публичной сфере. Античные авторы прочно входят в круг детского чтения. Так, «Сравнительные жизнеописания» Плутарха становятся обязательным чтением для детей из среды образованного дворянства. Почти обязательно обращение к античным моделям в публичных дискуссиях этой эпохи, посвященных проблемам общественного блага и индивидуальной свободы.

В результате этого диалога с античностью рождаются новые формы этической и политической мысли, которые оказывают влияние как на ход общественных процессов в это время, так и на последующее развитие русской культуры. Можно сказать, что античные модели используются в эту эпоху как своего рода «операторы смысла», причем как в публичной жизни, так и в частной сфере индивида. Через них люди понимают сами себя, через них они интерпретируют свой собственный опыт. Но я хотел бы еще раз подчеркнуть, что речь идет не об идеологии, а - вспоминая термин Мишеля Фуко - об особой форме человеческого опыта.

И еще одно понятие Мишеля Фуко, которое, как мне кажется, здесь уместно использовать, которое хорошо описывает суть проблемы – это понятие «морального субъекта». Историю морального субъекта Фуко предлагает понимать как историю моделей, предлагаемых членам того или иного сообщества для установления и развития определенных отношений с самими собой, для рефлексии над собой, для преобразований, которые индивид стремится осуществить в себе самом. Это то, говорит Фуко, что можно было бы назвать «…историей этики и «аскетики», понятой, как история форм моральной субъективации и предназначенных для обеспечения такой субъективации практик себя».

Итак, античные модели – это часть экзистенциального опыта, операторы смысла для российской публики этого времени. Причем ориентированный на античные образцы республиканский этос и республиканская форма опыта оказываются общими как для поколения отцов, выросших в царствование Екатерины, так и для поколения детей, часть из которых окажется в числе организаторов и членов тайных обществ декабристов. Они объединяют в единой культурной традиции и многих консерваторов, таких, как Карамзин, и многих радикалов, таких, как Радищев, или позднее представители радикального крыла декабристов.

В Александровскую эпоху эта традиция охватывает и многих «умеренных либералов» и многих из тех, кто позднее после перемены царствования и всего вектора общественного развития продолжит службу в качестве верноподданных нового императора или даже станет частью николаевского правительства, сменив идеологические ориентиры. Самый характерный пример здесь – это такие персонажи, как Уваров, Блудов, члены Арзамаса, который тоже во многом ориентировался на идеалы классической культуры.

Приведу один пример, иллюстрирующий роль греческих и римских историков в детском воспитании конца XVIII – начала XIX в. Это эпизод из воспоминаний Олениной, показывающий, как дети в эту эпоху ориентируются на персонажей Плутарха, обучаясь «правильному», то есть нормативному, отношению к самим себе. Действие происходит в Петербурге в самом начале XIX в., главный персонаж – Никита Муравьев, будущий основатель и соруководитель Тайных обществ декабристов, в частности, Северного общества. Вначале, в 1816 году, будет «Союз спасения», затем «Союз благоденствия» и затем, наконец, «Северное общество» декабристов. Но пока Никите шесть лет. Его привозят на детский вечер у Державиных. Все дети жизнерадостно танцуют, он же стоит грустный и не танцует. Подходит мать и спрашивает (естественно, по-французски): «Никитушка, почему же ты не танцуешь?» (Я цитирую не дословно, пересказываю по памяти). Никита отвечает вопросом на вопрос: «Матушка, скажите, разве Аристид и Катон танцевали?» Мать, на секунду замешкавшись, отвечает: «Я думаю, что в твоем возрасте, конечно же, танцевали. Это способствует развитию ловкости и других прекрасных качеств». После этого Никитушка улыбается, бежит и присоединяется к остальным детям. В это время «Сравнительные жизнеописания» Плутарха – его настольная книга. Аристид и Катон – два персонажа, один грек, образцовый гражданин Афин, другой римлянин, образцовый республиканец, жизнеописания которых стоят у Плутарха в одной главе и в конце главы сопоставляются. Для Никиты это некие «идеальные типы», персонажи, воплощающие в своей жизни принципы гражданской доблести и республиканского служения.

Этот эпизод с Никитой Муравьевым - довольно типичный пример. Плутарх, как я уже сказал, является в этот период почти обязательным чтением для детей из среды образованного дворянства. Но история с Никитой оказывается еще более показательной для характеристики духа времени, если вспомнить, в какой семье он растет и воспитывается. Его отец, Михаил Никитич Муравьев, известный писатель екатерининского времени, видный государственный сановник, знаток и любитель античности, почитатель республиканских добродетелей греков и римлян. С 1985 г. он назначается Екатериной воспитателем и преподавателем русской словесности, истории и нравственной философии к великим князьям Александру и Константину Павловичам. После того, как его бывший воспитанник становится императором, Муравьев в 1802 г. назначается товарищем министра народного просвещения (в сегодняшней терминологии - заместителем министра) и членом Главного правления училищ. В 1803 г. он становится попечителем Московского университета. Он инициирует и до своей смерти в 1807 году последовательно проводит глубокие реформы в Московском университете, и более того, курирует реформу всей системы образования в России в духе принципов Просвещения. Одновременно он уделяет особое внимание изучению наследия античной культуры, считая его основой современной образованности. В частности, в рамках реформы он создает в Московском университете на отделении словесных искусств несколько кафедр, занимавшихся изучением античности, и привлекает многих иностранных профессоров, составляет программу переводов древних историков, привлекает к этому лучших русских профессоров и переводчиков. Вся эта деятельность Муравьева полностью вписывалась в логику «Дней Александровых прекрасного начала», если воспользоваться формулой Пушкина.

Я хотел бы привести отрывок из небольшого назидательного сочинения Муравьева, написанного значительно раньше, еще при жизни Екатерины, и озаглавленного «Учение Истории». Это сочинение, как и многие другие его художественные и  исторические зарисовки, было, очевидно, написано для использования при обучении великих князей. Цитирую (все выделения и подчеркивания принадлежат мне):

«…История делает нас современниками отдаленнейшей древности. <…> Погрешности великих людей становятся разительным наставлением для нас. Их добродетели, бескорыстная преданность отечеству, отвержение частных выгод, строгая справедливость, возжигая в сердцах наших искру соревнования, возвышают к сообществу сих величественных образцов. Их чувствования становятся нашими, посредством удивления, которое они внушают, и добродетель в действии принимает для нас живой образ и знакомыя черты.

Благородно то сердце, которое удостоивает сладостными слезами нещастную добродетель и прах Героев каждого века и каждой страны! Оно достойно само приобрести безсмертие делами великими и полезными, и снискать в потомстве тоже сострадание и почтение, которыя оно воздавало предшественникам своим. Какия выгоды настоящей жизни могут войти в сравнение с безподобною честию случить великим примером и жить в Истории! Чины и внешние отличия могут быть снискаемы происками и привлекают одно внимание современников. Слава, истинная слава, вписывает имена любимцев своих в летописи вселенной».

И на следующем слайде – продолжение цитаты:  

«…Учение Истории принадлежит преимущественно к главнейшим учениям Государственного человека. Он должен неотменно занять в ней место свое, и ежели не заслужит быть примером подражания, то осужден быть примером отвращения. Он может выбрать в ней по изволению достойной образец, с которым душа его имеет более сродства и с которым более других желал бы он сходствовать. Так как обхождение людей, с коими каждой день обращаемся, неприметно сообщает нам нравы их и обыкновения; так равно История, доставляя нам обхождение великих людей, которые делали честь векам своим, возвышает души наши к подражанию их делам. Таким образом Александр Великий имел при себе неотлучно Илиаду, которой чтение воспламеняло его новым мужеством. Просвещенные и знаменитые Римляне делили время свое между службою Республики и учением…».

Я прошу прощения за длинную цитату, но мне кажется, она хорошо иллюстрирует роль, которую играют античные историки в воспитании детей и молодежи в эту эпоху. Произведения греческих и римских историков рассматриваются как источник культурных моделей, которые являются операторами смысла, на основе которых дети научаются нормативному в социологическом смысле слова поведению и отношению к самим себе. Это такие историки, как Тит Ливий, Тацит, Плутарх.

Можно сказать, что и император Александр I также получает в прямом смысле слова республиканское воспитание и образование, по крайней мере, в очень значительной части. Кроме Муравьева, который учил великих князей, как я сказал, русской словесности, нравственной философии и истории, с 1784 года главным воспитателем к Александру Екатерина назначила Фредерика де Лагарпа, швейцарского республиканца, почитателя республиканских доблестей римлян. И произошло это после того, как Лагарп представил Екатерине записку о принципах воспитания и образования великих князей.

Именно так, через призму античных моделей, на воспитание Александра нередко смотрели и современники. На слайде - фронтиспис к изданию сочинений М.Н. Муравьева «Обитатель предместья» и «Эмилиевы письма», выполненный по рисунку А.Н. Оленина. Мы видим здесь Аристотеля, воспитателя Александра Македонского, который указывает на глобус, на мир; внизу - свитки, рядом - меч. Александр Македонский, как известно, в походах постоянно имел при себе две вещи – меч и свиток Илиады. Это сочетание меча и свитков на рисунке – символ союза просвещенного ума и воинской доблести, идеала, вполне характерного для российских республиканцев конца XVIII - начала XIX века. И вся аллегория вполне прозрачна. Аристотель и Александр. Философ – воспитатель будущего государя. У Михаила Никитича Муравьева – свой воспитанник, свой Александр… Но в применении к Муравьеву слово философ нужно применять, конечно, в более широком смысле слова, какой оно имело во Франции XVIII века, как синоним homme de lettres, человек письменного слова, человек мысли – писатель, историк, журналист – интеллектуал, как мы сказали бы сегодня.

На следующем слайде - надгробие на могиле М.Н. Муравьева. Это - музей городской скульптуры в Петербурге, Некрополь XVIII в. Мы видим здесь совершенно римский памятник. С обеих стороны две надписи-эпитафии, одна - на русском, другая – на латинском, где перечисляются его заслуги: тайный советник, сенатор, товарищ Министра народного просвещения, попечитель Московского университета, член Российской академии, член разных ученых обществ и т.д. Очень красивый памятник, выдержанный в строгом классическом стиле. В барельефе в античных одеждах изображены скорбящая супруга, Екатерина Федоровна, и сыновья, Никита и Александр. Здесь даже нет никаких признаков православной символики.

А на этом слайде - фрагмент из записки Фредерика де Лагарпа, которую он представил Екатерине II, после чего Екатерина назначила его главным воспитателем к Александру и Константину, великим князьям. Цитирую:

«Всякий гражданин, желающий приносить пользу своему Отечеству своим участием в делах общественных, обязан изучать историю. Тем более обязанность эта лежит на будущем правителе. Не следует никогда забывать, что Александр Македонский, одаренный прекрасным гением и блестящими качествами, опустошил Азию и совершил столько ужасов, единственно из желания подражать героям Гомера, подобно тому, как Юлий Цезарь из подражания самому Александру Македонскому совершил преступление, сокрушив свободу своего Отечества».

Виктор Каплун (фото Наташи Четвериковой)
Виктор Каплун (фото Наташи Четвериковой)

С точки зрения логики классового интереса, решение Екатерины выглядит достаточно странным – назначить главным воспитателем к Александру республиканца. К внуку, которого она хотела в самом ближайшем будущем сделать императором, минуя Павла, то есть, попытавшись устранить непосредственного наследника престола. Назначить к запланированному императору в качестве наставника республиканца. И не одного, а как минимум двух республиканцев. Казалось бы, достаточно странное решение. Оно выглядит менее странным, если вспомнить, что Екатерина сама постоянно называет себя «республиканской душой». В частности, в письмах к Вольтеру, к Гримму она утверждает, что в душе является республиканкой, разделяет республиканские идеалы – и настаивает на том, что реформы, которые она пытается проводить, в том числе, и  в политической сфере – институциональные реформы, как сказали бы мы сегодня, – преследуют целью приведение граждан к состоянию гражданской свободы.

Долгин: Но здесь, наверное, надо обратить внимание на год. Это 1784 г., т.е. до 1789 г.

Каплун: Это верно. Но Лагарп остается воспитателем Александра до 1793 г., Муравьев еще дольше. Екатерина так и не отказалась от своего тезиса о «республиканизме в душе», который, на самом деле, сыграет большую роль в доминирующем культурном тренде этой эпохи, если так можно сказать. Этот «тренд» будет продолжен в начале XIX в., когда Александр, взойдя на престол, в своем Манифесте заявит о том, что собирает править, продолжая курс Екатерины, «по законам и по сердцу в Бозе почивающей августейшей бабки Нашей государыни императрицы Екатерины Великия». И реформы начала Александровского царствования, «дней Александровых прекрасного начала», шли именно в этом направлении – в направлении институциональных изменений с целью приведения граждан к состоянию гражданской свободы.

Собственно, само словосочетание «республиканизм в душе» становится популярно у российской публики в позднее Екатерининское время. И Карамзин будет утверждать, что он республиканец в душе; несмотря на то, что он пишет «Историю государства Российского» в монархическом духе, объявляет себя ярым приверженцем монархии, он тем не менее, постоянно заявляет, что он республиканец в душе, и республика в идеальном мире была бы предпочтительнее. Но это отдельный тезис, если будет возможность, поговорим о нем позже.

Просмотрим на следующий слайд. С помощью каких культурных моделей осознает себя, свою роль в публичном пространстве, свою идентичность, если можно так сказать, образованная российская публика этой эпохи? Я выписал несколько моделей, часть из них названа по именам персонажей Плутарха, некоторые – по именам персонажей, которых мы встречаем у других античных писателей и историков.

Модель «Брут» – бескомпромиссный защитник республиканских идеалов вплоть до цареубийства. В качестве иллюстрации можно вспомнить знаменитую эпиграмму Пушкина «К портрету Чаадаева»: «Он вышней волею небес / Рожден в оковах службы царской / Он в Риме был бы Брут, в Афинах – Периклес / А здесь он офицер гусарский»

«Цезарь» - с двумя полюсами смысла, от узурпатора, приведшего к гибели республику, до великого человека, военного, политического, литературного гения. К этой модели часто апеллируют при обсуждении исторической роли Наполеона. В частности, первой книгой, которую читают в «Войне и мире» Толстого, замечательным образом оказываются «Записки о Галльской войне» Цезаря. Напомню этот эпизод. После первой сцены в салоне Анны Павловны Шерер Пьер едет к Андрею Болконскому, приезжает раньше хозяина и по праву друга, пишет Толстой, проходит без разрешения в кабинет, ложится по привычке на диван, протягивает руку к полке, берет первую попавшуюся книгу, открывает ее, и совершенно случайным образом это оказываются… «Записки о Галльской войне» Цезаря. Напомню, что действие этой сцены происходит летом 1805 г., в начале лета, а коронация Наполеона происходит в декабре 1804 г., достаточно свежая новость, недавно дошедшая до Петербурга и все еще обсуждаемая в салонах. Кто такой Наполеон – человек, приведший к гибели республику, узурпатор, тиран или великий человек, военный, интеллектуальный гений? Цезарь, ведущий к гибели римскую республику и открывающий эпоху империи, служит здесь естественным «оператором смысла». И Толстой здесь точен в деталях, характеризующих дух времени.

Далее – «Фемистокл» или «Алкивиад». Политик, преданный отечеству и идеалу свободы, но несправедливо подвергнутый остракизму и изгнанный из отечества. С Фемистоклом и Алкивидом, в частности, сравнивает себя декабрист Михаил Лунин в своих «Письмах из Сибири», - поразительном, уникальном в своем роде произведении, которое он пишет во второй половине 1830-х гг., когда после отбытия каторжных работ получает разрешение выйти на поселение.

Модель «Катон». Она характеризует для этой эпохи парадигму дозволенного политического и философского самоубийства в момент гибели республики. Катон Утический – философ-стоик, один из руководителей республиканского сопротивления в период гражданских войн в Риме. После того, как республиканские войска оказываются разбиты войсками Цезаря, он кончает с собой, закалывает себя кинжалом. В частности, к образу Катона очень часто апеллирует Радищев в своих текстах. И некоторые исследователи, в частности, Лотман, полагают, что добровольная смерть Радищева в каком-то смысле является - может быть, не имитацией в буквальном смысле слова - но актом, смысл которого осознается самим Радищевым на основе этой модели.

«Ликург». Ликург - мифический спартанский царь, образец мудрого законодателя.

«Аристид» – политик-бессребренник, беззаветный поборник справедливости. И т.д. Все это персонажи «Сравнительных жизнеописаний» Плутарха.

Далее, модель, которую мы только что видели: философ, воспитатель государя. Идеальный тип этой модели – отношения Аристотеля и Александра Македонского. Вариант этой модели: поэт или философ, советник государя.

Модель «Аспасия» – просвещенная, свободомыслящая хозяйка салона.

Античный историки: «Фукидид – Плутарх - Тит Ливий – Тацит». Античные историки для образованной российской публики этой эпохи служат образцом историографа, создателя исторической памяти народа. В частности, к античным историкам как к образцам постоянно апеллирует и Карамзин. В качестве иллюстрации - только одна маленькая цитата из Предисловия к «Истории государства Российского»: «Доселе древние служат для нас образцами. Никто не превзошел Ливия в красоте повествования, Тацита в силе: вот главное!». - И далее: ««Не подражай Тациту, но пиши, как писал бы он на твоем месте!» есть правило гения».

«Ахилл». Трагическая краткость жизни, посвященной подвигу и бессмертной славе.

«Анахарсис». Анахарсис – юный скиф, путешествующий из любви к мудрости и посещающий греческих философов-мудрецов. Это модель тоже популярна в эту эпоху, с ней сравнивают молодых русских, путешествующих по Европе с образовательными целями. Говоря точнее - с ее помощью сами молодые русские путешественники понимают самих себя. Отсылки к ней мы находим у Муравьева, Карамзина, Пушкина и др.

Примеры можно множить. Но я хотел бы теперь поговорить только о еще одной очень важной модели, которую я условно назову «Гораций». Очень важной для характеристики духа времени.

Почему Гораций? Гораций – чрезвычайно популярный автор у российской образованной публики конца XVIII – первой трети XIX в. Гораций – поэт, как вы помните, живущий в эпоху крушения римской республики, в 1 в. до н.э., - в период, который российская публика екатерининской-александровской эпох называет Августовым веком. На экране вы видите цитату из произведения Ивана Матвеевича Муравьева-Апостола «Рассуждение о причинах, побудивших Горация написать сатиру 3-ю первой книги». «Рассуждение» написано в 1812 г., еще до начала Отечественной войны. «Август, довершив порабощение Рима, – пишет Муравьев-Апостол, – начатое Юлием Цесарем, умел сохранить власть свою притворным уважением к народной свободе и тщательным соблюдением наружностей в обрядах республиканского правления. Он царствовал, но под именами консула и трибуна, столь священными для римского гражданина, и с коими сопряжены были все лестные воспоминания о славе и могуществе Империи».

Я пропускаю несколько строк и цитирую с сокращениями: «…Во времена Августа… может быть… в сие несчастное для республики время, не оставалось другого честному человеку, как или умереть Катоном, или жить Горацием».

И.М. Муравьев-Апостол, автор этой формулы, «умереть Катоном или жить Горацием», - будущий сенатор (будущий, т.к. «Рассуждение», как сказал, относится к 1812 г.) и отец трех будущих декабристов: Сергея, Матвея и Ипполита Муравьевых-Апостолов. Знаток и страстный поклонник Горация. Но его сыновья, если воспользоваться его же формулой, окажутся, скорее, последователями Катона…

Итак, Августов век, момент гибели республики. Августов век – это эпоха, которая, возможно, более, чем какое-то другое время в европейской истории, привлекает к себе внимание образованной российской публики этого времени. Вот отрывок из исторической зарисовки М.Н. Муравьева, отца Никиты Муравьева. Она так и называется - «Августов век»:

«Счастливое похищение верховной власти в Риме, освященное в особе Августа голосами Сената и народа, даровало большей части знаемаго света необыкновенное спокойствие и праздность. Решилась тогда столь долго продолжавшаяся распря между гордаго властолюбия Сената и строгой свободы народной…»

 «Октавий… проложил себе путь к верховной власти проворством, лестью, происками, хладной жестокостью и подвигами друзей, которые согласились кажется быть орудиями его величия…»

Почему нам важен здесь «Августов век»? И почему Гораций? Гораций, если говорить кратко и огрубляя, становится частью русской литературы примерно с 1730-40-х гг., благодаря переводам Тредиаковского и, в первую очередь, благодаря переводам и подражаниям Кантемира. Начиная с середины XVIII в. горацианские оды, эподы, сатиры становятся жанровыми образцами в русской литературе. И в начале XIX в. Гораций по-прежнему остается поэтическим эталоном. Так, в своей записке «О Дельвиге» Пушкин напишет, вспоминая Дельвига и свою собственную лицейскую юность: «Горация изучил в классе под руководством профессора Кошанского». И далее: «Первыми его опытами в стихотворстве были подражаниями Горацию».

Для того чтобы охарактеризовать значение Горация как определенного культурного архетипа в опыте российской публики достаточно вспомнить судьбу его знаменитой оды «К Мельпомене» (30, III), о которой я сегодня уже упоминал. После перевода Ломоносова 1747 года следует целый ряд других переводов и, что значительно важнее, большое количество оригинальных подражаний и стилизаций, среди которых, в частности, стихотворение «К музе» М.Н. Муравьева, знаменитый «Памятник» Державина, «Памятник» Батюшкова и, конечно, «Памятник» Пушкина, не говоря уже о бесчисленных прозаических отсылках к этому стихотворению Горация.

На слайде – эта ода Горация в современном переводе Семенова-Тян-Шанского. Чем это стихотворение важно для российской публики этого времени? Прежде всего, своим мотивом non omnis moriar, не весь умру. Мотивом славы в грядущих поколениях, мотивом нерукотворного памятника в веках, который поэт, мыслитель создает себе своей мыслью и словом, своим действием с помощью слова и мысли в публичном пространстве.

Для российских публичных интеллектуалов конца XVIII – начала XIX в. (я сознательно модернизирую язык, используя современное словосочетание «публичный интеллектуал», ибо оно, как мне кажется, хорошо передает суть дела) – так вот, для российских публичных интеллектуалов конца XVIII – начала XIX в. важно не только и не столько жанровое и тематическое своеобразие или поэтика текстов Горация, сколько ситуация горацианского экзистенциального выбора. Что это за ситуация? Это ситуация, в которой оказывается человек - гражданин, воин и одновременно человек письменного слова, поэт, философ, политик, - живущий в Августов век, в эпоху установления царской власти и гибели республиканских свобод и добродетелей. Особенно важна эта модель для «поколения отцов», которое сформировалось еще в екатерининскую эпоху. В частности две цитаты, которые я привел из И.М. Муравьева-Апостола и М.Н. Муравьева, хорошо иллюстрируют значение «Августова века» как исторической референции, как эпохи, с которой сравнивают свое собственное время представители республикански ориентированной образованной российской публики.

Век Августа в широком смысле – для российского образованного дворянства конца XVIII – начала XIX века это, в первую очередь, век, когда Рим утрачивает гражданскую свободу, когда еще есть республиканцы, но уже почти нет республики. Это век честолюбцев и гражданских войн, век Цицерона и Цезаря, век заговора Катилины, век Брута, Антония и Клеопатры, наконец, век Октавиана Августа, уничтожающего республиканскую оппозицию и, в конечном счете, фактически превращающего республиканский режим в царский строй. Но одновременно, подчинив себе сенат, разгромив республиканскую оппозицию, Август кладет конец гражданским смутам, вследствие чего воцаряется гражданский мир.

Правление Августа – это начало пути к миру Неронов и Калигул, когда, утратив последние остатки прежней доблести и гражданских добродетелей, римский народ и сенат будут готовы терпеть любой произвол и любую кровавую тиранию. Но в то же время это золотой век римского классицизма, век расцвета поэзии, век не только Горация, но и Вергилия, Тибула, Проперция. Это момент, когда тот же Август, получив неограниченную власть, покровительствует вместе с Меценатом искусствам.

Понятна аналогия между веком Августа и периодом правления Екатерины, Павла, Александра. Уже есть республиканцы, но еще нет республики, и непонятно, может ли она установится, не совсем понятно, что нужно делать для того, чтобы могло учредиться состояние гражданской свободы.

Что же означает формула «жить Горацием» для образованной российской публики конца XVIII – начала XIX в.? Схематично можно сказать, что эта формула имеет три типа использования. Или, иными словами, есть три способа, какими представили российского образованного класса этой эпохи апеллируют к модели «Гораций» – в опыте публичного существования и в опыте частной жизни.

Во-первых, ее используют как парадигму просвещенной философской жизни вдали от суетной, пустой, основанной на раболепстве жизни двора. Это жизнь частного лица, позволяющая сохранить спокойствие духа, достоинство и внутреннюю свободу. Но при этом частное лицо понимается здесь особым образом. Частное лицо означает, что человек в этой ситуации выступает не как подданный императора, не как «раб». Это не означает, что я, будучи частным лицом, отказываюсь от действия в публичном пространстве, от публичного деяния. Отказ от социальной роли подданного не означает обязательный отказ от роли общественного – общественного в смысле public – деятеля. Часто бывает как раз наоборот.

Отсюда – второй тип использования модели «Гораций». Она рассматривается также как модель действия словом и мыслью в публичном пространстве и, главное, на сцене Истории. Модель гражданского действия, дающего право на бессмертную славу подобно тому, как раньше такое право давали воинские подвиги. Принцип «жить в Истории» - о котором, в частности, говорит М.Н. Муравьев в зарисовке «Учение Истории», которую я цитировал выше – этот принцип очень часто осмысляется образованным сословием через обращение к фигуре Горация.

И, наконец, третий способ использования этой модели – это синтез первых двух. Модель «Гораций» служит в этой ситуации как образовательная модель. Она означает просвещенное существование вдали от пустой суеты света, которое только и может дать человеку возможность образовать себя и сформировать себя в качестве субъекта действия, действия словом и мыслью на сцене Истории.

Как я уже сказал, эта модель играет особенно важную роль в опыте «поколения отцов»,  сформировавшихся в екатерининскую эпоху. Хотя «поколение детей», конечно, тоже к ней апеллирует. Можно сказать, что эта модель особенно важна для характеристики культуры раннего российского Просвещения, то есть для характеристики момента начального формирования публики как особой социальной группы. Почему именно эта модель? Дело в том, что использование этой модели отражает появление в русской мысли последней трети XVIII – начала XIX в. новой для русской культуры антропологической фигуры, фигуры, которую можно условно обозначить как «поэт-гражданин» или шире – «литератор-гражданин». Поэт-гражданин – наименование, которое, как мы знаем, получает, в частности, Державин.

Говоря современным языком, речь идет скорее о публичном интеллектуале или даже, можно осмелиться сказать, о публичном политическом деятеле, о публичном политике. Поскольку термин «литератор» здесь следует понимать в очень широком смысле слова – как поэт, писатель, историк, журналист, ученый-интеллектуал, иными словами, как кальку с французского homme de lettres, человек письменного слова, а если переводить буквально, «человек письмен». Кстати сказать, слово «письмена» часто употребляется в русских текстах этой эпохи, как перевод французского слова lettres, еще не установился перевод для французского термина belles lettres, изящная словесность, и иногда это словосочетание переводят, как «изящные письмена», иногда просто как «письмена». Соответственно homme de lettres, человек письменного слова, переводят иногда как «литератор». Но имеется в виду именно эта синтетическая фигура публичного интеллектуала: поэт, писатель, историк, журналист, ученый.

И в противоположность служащему и ищущему только царской милости подданному поэт-гражданин – это частное лицо, независимое, самостоятельно пользующееся собственным разумом, действующее письменным словом и мыслью на сцене Истории ради отечества и общего блага. Эта фигура, как я уже сказал, появляется в русской культуре конца XVIII – начала XIX века во многом под влиянием культурной модели французского Просвещения, где эти hommes de lettres, люди письменного слова, берут на себя функцию особого рода представительства, функцию, говоря образно, сознания,  или самосознания нации. Не вдаваясь здесь в подробности, можно просто вспомнить тезис Токвиля из его книги «Старый порядок и революция»; в третьей главе первой книги Токвиль описывает, каким образом во Франции в середине XVIII в. hommes de lettres, люди письменного слова, стали «наиболее влиятельными политиками» - как сказано у Токвиля в самом названии главы. Французские интеллектуалы начинают в этот период оказывать решающее влияние на политику. Собственно, это и есть момент рождения публичной политики в европейской истории - публичной политики и публичного пространства как особой формы опыта, новой, до этого не присутствующей в европейской истории. И для многих российских интеллектуалов этого времени модель «Гораций» служит инструментом мысли, с помощью которого они осознают свою функцию в публичном пространстве, свою роль человека, живущего в Истории.

Можно сказать, что эта модель в целом символизирует первое появление в России того, что может быть названо публичной сферой и общественным мнением. «Общественным мнением» в строгом техническом смысле слова. Здесь европейские языки точнее передают суть дела. Речь идет о public opinion или opinion publique; в этих словосочетаниях присутствует корень public. Речь идет о неком совокупном мнении публики, т.е. образованного класса, обладающего критической способностью суждения и необходимыми интеллектуальными навыками и знаниями, образовательным ресурсом, позволяющим носителям этого ресурса участвовать в публичном дебате, делать политику через влияние на умы; с появлением «публики» как социального слоя в европейскую культуру входит совершенно новое политическое измерение – публичная политика, политика, опирающаяся на публичную сферу.

Модель «Гораций», таким образом, характеризует процесс формирования самосознания российской публики как особой социальной группы, которая изначально выделяется преимущественно из дворянской среды. В определенном смысле можно сказать, что эта модель отражает в целом генеалогию российской публики этой эпохи, движение от этоса придворного к этосу homme de lettres, публичного интеллектуала и гражданина. И момент, когда к этой модели начинают активно апеллировать, это момент возникновения публичной сферы, вначале литературной, а потом в Александровскую эпоху активно политизирующейся.

В качестве примера, характеризующего то, как понимают свою роль в публичном пространстве французские публичные интеллектуалы, роль интеллектуала как публичного политика, приведу цитату из речи Кретьена де Мальзерба по случаю избрания его во французскую Академию (1775 г.): «Возник суд, независящий ни от каких правителей и всеми властителями почитающий, суд, ценящий все таланты, выносящий суждения обо всех достойных людях. И в просвещенный век, в век, когда каждый гражданин через печать может говорить со всей нацией, те, кто наделен талантом учить людей и даром трогать сердца, одним словом, люди письмен (gens de lettres, hommes de lettres), стали для рассеянной на больших расстояниях публики тем, чем были ораторы Рима и Афин посреди публики в Народном собрании».

В этой цитате замечательным образом выражается идея нового типа представительства: hommes de lettres, публичные интеллектуалы, берут на себя функции народного представительства, объединяя население определенной территории в гражданскую нацию – благодаря таланту «учить людей» и дару «трогать сердца» словом. И второй мотив, который здесь звучит, - это мотив суда общественного мнения, мотив публичного суда разума, инстанции, которая заботится об общем благе, о собственно сердцевине республиканской идеи. К сожалению, уже не осталось времени, чтобы дальше развивать эту тему, и за подробностями я просто отсылаю желающих к книге Роже Шартье «Культурные истоки Французской революции».

На этом я, наверное, остановлюсь. А какие-то детали, конкретные подробности, и, может быть, дальнейшую судьбу российской республиканской традиции, если будут вопросы на эту тему, мы сможем обсудить по ходу дискуссии. Единственное замечание, завершая: еще раз повторю, что эта культура, гражданский республиканизм как моральная и политическая культура образованной российской публики перестает существовать в качестве доминирующего культурного тренда в николаевское царствование после разгрома движения декабристов и ряда последовавших за этим глубоких социальных изменений. После резкого ужесточения политической цензуры и введения жесткого политического контроля над общественной жизнью, эта культура уходит в тень, а отдельные ее элементы заимствуются другими общественными движениями: либерально-демократическими, социалистическими или консервативными. Век Августа заканчивается и наступает век императоров. Тем не менее, я полагаю, что поскольку элементы этой культуры являются частью российской идентичности, поскольку эта культура совпадает с золотым веком российской культуры, она, видимо, продолжает играть важную роль – скорее латентно - в современной, если не политической, то, по крайней мере, моральной культуре. И, значит, в какой-то момент она может опять выйти на поверхность, найдя для себя необходимые формы выражения.

Обсуждение

Виктор Каплун (фото Наташи Четвериковой)
Виктор Каплун (фото Наташи Четвериковой)

Долгин: В русскую культуру античность во многом дошла через призму этого времени начала XIX в., «Илиаду» мы до сих пор читаем в переводе этого времени – переводе Гнедича. Круг Мерзлякова породил дальнейшую работу с античностью. Но до какого момента при всех перипетиях с внутренней политикой была актуальна оппозиция Горация и Катона?

Каплун: Гораций и Катон – это два диаметральных полюса, две крайние предельные модели, между которыми лежит огромный спектр других моделей.

Долгин: Да, это две крайние модели для определенной культуры, в рамках которой это действительно две крайние модели. Вот я и спрашиваю, как можно хронологически локализовать те периоды русской культуры, для которых эта оппозиция актуальна. Она не может быть актуальна вообще. Оппозиция видится из определенной культурной позиции.

Каплун: Может быть, стоит в двух словах напомнить биографию Горация. Он в возрасте 23 лет командует республиканским легионом. После того, как республиканские войска оказываются разгромлены, его имение конфисковано, он нанимается работать писцом. Когда его замечает Меценат, он становится его сотрудником, и в конечном итоге, можно сказать, сотрудником Августа. Он отказывается от предложений официальных постов, но все же посвящает Августу оды, пишет по заказу оды на праздники, и получает возможность уединиться в новом имении, которое ему подарили, и жить там жизнью философа вдали от диктатуры, от суеты двора, от раболепства двора, от унижений, сохраняя внутреннюю свободу, достоинство, творя для тех, кто понимает, для будущих поколений, для вечности, стремясь к мудрости так, как ее понимают в стоической и эпикурейской философии, стремясь жить настоящим, проживая полноценно каждый миг отпущенной человеку жизни. Он становится философом. В каком-то смысле, говоря современным языком, он уходит во внутреннюю эмиграцию или в эмиграцию в вечность из своего времени. В вечность – или, если угодно, в традицию. Теперь - для каких эпох эта оппозиция выглядит именно так. Периодически актуальность этой оппозиции возрастает. Мне кажется, что эта оппозиция…

Долгин: Вновь становится актуальной сейчас?

Каплун: Да, наверное. Думаю, мы можем провести параллель между тем, что происходит сейчас, и веком Августа. В этом смысле эта оппозиция совершенно не устарела. Я думаю, что образованные публичные интеллектуалы конца XVIII – начала XIX в. провели бы параллель между временем Августа, своей эпохой и тем, что происходит в России сейчас.

Григорий Чудновский: Разъясните мне, пожалуйста, феномен, который я не понимаю. Как монархия того периода, о котором Вы говорите и более ранних, более поздних, которые мы знаем, кто больше, кто меньше, могла бы быть совместима со словами «республиканская традиция»? С культурой – да. И Вы перечислили все образцы ее хождения в культуре, в быту, в жизни в тех или иных аспектах. Поэтому мой вопрос звучит следующий образом. Это такая психологическая игра той аристократии, подражание императрице, первым лицам? Ведь совершенно очевидно, что все это не соответствует монархическому духу и тому давлению, которое этот дух оказывал на все. Я не говорю о населении, оно вообще выпадает. Граждан совсем нет, граждане – это только образованные. Я так понял из Вашей речи, что Вы говорили только об образованном слое, естественно, по крайней мере, о тех, кто читает, hommes de lettres. Это была психологическая потребность обмениваться словами, один больше знает, другой меньше? Будьте добры, объясните мне профессионально.

Каплун: Тут я бы обратил внимание на два обстоятельства. Первое связано с тем, что в эту эпоху, как я сказал, рождается публичная сфера и публичная политика как особая форма опыта. Публичная сфера опирается, во-первых, на целый ряд негосударственных институций, таких, как салоны, всевозможные литературные, просветительские, дружеские общества, масонские ложи… и, в том числе, сюда можно отнести и Тайное общество декабристов.

Долгин: Возникновение русского масонства – это чуть пораньше, все-таки в XVIII в.

Каплун: Чуть пораньше, но запрещают их в 1822 г. Т.е. появляются новые институты, как мы сказали бы сегодня. И эти новые институты – негосударственные, не подчиненные государству. В рамках этих институтов вырабатываются новые формы социальности, новые формы социальных связей, новые типы человеческого общения, основанные на принципе равенства, по крайней мере, в идеале. Тут я опираюсь на кантианскую традицию политической и социальной мысли в применении к теории публичной сферы, частично на Хабермаса и его концепцию публичной сферы, появляющейся в европейских обществах в XVIII в. В России публичная сфера появляется немного позже – в конце XVIII – начале XIX в., когда лавинообразным образом растет количество всевозможных литературных и просветительских обществ, литературных салонов и др. И второе основание публичной сферы – это циркуляция печатной продукции: книги, журналы, газеты – то, через что образованная публика имеет возможность высказывать свое мнение, участвовать в критическом дебате и влиять на умы. То, что обеспечивает единство публичного пространства. Это две составляющие публичной сферы, которые появляются в эту эпоху. И в каком-то смысле в современных обществах публичная сфера является структурным условием возможности республиканской политики. Республиканская политика всегда публична. Другой вопрос, насколько публичная сфера политизирована. Она может быть чисто литературной, может быть предельно политизированной, но в любом случае она является структурным условием вообще республиканского образа жизни; республиканский образ жизни - это шире, чем республиканская политика. Таким образом, речь идет не чьих-то субъективных психологических потребностях и психологических состояниях. Речь идет об изменениях в социальной реальности, о появлении новых институтов.

Далее, по поводу игры в слова. Дело в том, что требование гражданской свободы в республиканской традиции необязательно несовместимо с политическим режимом, который называют монархией. В частности, целый ряд республиканских теоретиков, начиная с английских республиканцев XVII в., полагает, что республиканская свобода может быть осуществлена в условиях просвещенной ограниченной конституционной монархии - там, где монарх является не господином по отношению к своим подданным, но где он так же, как и подданные, подчинен законам и, поскольку институты построены соответствующим образом, вынужден действовать по законам. У него может быть больше полномочий, чем у других граждан, но, тем не менее, он действует исключительно в рамках закона, который сознательно одобрен остальными гражданами, т.е. он получает в определенном смысле мандат на то, чтобы быть царем или императором. В этом смысле конституционная ограниченная просвещенная монархия предоставляет возможности для гражданской свободы, поскольку в республиканской традиции свобода понимается как противоположность рабству. Рабство по определению означает, что человек, который является рабом, принадлежит другому человеку, находится в его юрисдикции, не принадлежит сам себе. Это означает, что другой, хозяин-господин, может сделать с рабом в принципе все, что захочет, не будучи ограничен никакими рамками, в том числе, рамками закона. В этом смысле абсолютный монарх является хозяином по отношению к своим подданным, а подданные являются рабами, и тогда абсолютная монархия рассматривается как состояние рабства. Это так, в частности, для образованной российской публики конца XVIII – начала XIX в., не говоря уже про британскую республиканскую традицию XVII в. или про французский республиканизм середины XVIII в. Тем не менее, если монарх как гражданин сознательно ограничивает себя законами, т.е. выступает как первый среди равных, хотя, может быть, обладающий большим числом полномочий, он в этом смысле следует принципам гражданской свободы. Собственно, именно этот идеал исповедуют многие из числа образованной российской публики Екатерининской эпохи. Этот же идеал провозглашает и сама Екатерина. Условно говоря, политический курс, который она намечает, начиная с Наказа депутатам Уложенной комиссии – это курс на постепенное введение гражданского правления, просвещенной, ограниченной законами монархии. И об этом же идет речь в Александровскую эпоху.

Долгин: В качестве второй крайней точки можно сказать, что допущение возможного сочетания монархии и освобождения было характерно не только для Екатерины, но и для упоминавшегося уже Никиты Муравьева.

Каплун: Да, в частности. Его проект конституции предполагал в качестве политического строя для России конституционную монархию. И особенно это характерно для поколения отцов, для Муравьева-Апостола, Муравьева. Более того, в каком-то смысле и конституция США – государства, рождающегося в эту эпоху - построенная по принципу президентской республики, является продолжением и развитием этого идеала, с президентом, обладающим достаточно большим количеством полномочий, но, тем не менее, подчиняющимся законам так же, как все остальные граждане.

Александр Ионов: На нашей недолгой исторической памяти либералы приходили к власти из поместий. Это Учредительное собрание и 1918 г., революция, высокообразованные люди, Милюков, даже масоны и пр. пришли с республиканскими идеалами, с понятием свободы. И чем это закончилось. Вы не могли бы это объяснить, переложив аналогию с того времени на нашу российскую почву? И 1991 г. – приход к власти западников, либералов. Баткин, Евтушенко. Еще не было того понятия либерализма, который был в Риме, а нас его осуществили. Скажите, пожалуйста, это закономерность, что они так плохо кончают – контрреволюционным Путиным и Сталиным или российская почва вообще не годится для этих либеральных утех?

Долгин. Баткин и Евтушенко никогда не приходили к власти. А те либералы, которые во власти оказывались, никогда не контролировали ее целиком.

Каплун: Вопрос по-своему совершенно замечательный, из серии тех, которые принято относить к проклятым вопросам, которые постоянно повторяют, и по поводу которых постоянно дебатируют. Я не возьмусь дать сейчас окончательный ответ. Я полагаю, что никакой особой человеческой природы не существует, в том числе не существует никакой антропологически специфической природы у людей, живущих в России, такой, которая мешала бы нам выработать институты, обеспечивающие состояние гражданской свободы и, если говорить о республиканской традиции, все темы, о которых я говорил сегодня. История складывается из совокупности случайностей. Получилось пока так. Это не значит, что ничего не может измениться, особенно в России, которая, как известно, страна непредсказуемая не только будущим, но и прошлым, страна, где периодически все меняется быстро. И кажется, что наша нынешняя ситуация весьма нестабильна, несмотря на то, что говорится с экранов телевизоров. Никакой стабильности, никакого устойчивого плана, по которому якобы развивалась бы страна, нет, и все сложности с переходом власти, с которыми мы сталкиваемся сейчас – они показывают предельную неуверенность в себе, характерную для нынешнего политического режима. Все может измениться, никаких фундаментальных, экзистенциально-неизбежных качеств, отличающих нас, живущих здесь - качеств, которые помешали бы нам придти к республиканской форме жизни - с моей точки зрения, нет. И, значит, это возможно.

Анна Сергеева-Клятис: Определяя границы бытования этого мифа, Вы назвали сначала эпоху Александра I, т.е. первую четверть XIX в., потом совершенно справедливо перешли на конец XVIII в., на эпоху Екатерины, потом назвали 1730-ые гг.., когда Кантемир переводил Горация, и это становится чем-то более-менее актуальным. А что с Петровской эпохой? Она совершенно выпала из этого контекста, хотя на самом деле век Августа был популярен в эту эпоху. Скажем, Феофан Прокопович сравнивал Петра с Августом. Это первый вопрос.

Второй вопрос - в продолжение уже заданного Вам вопроса. Я не прошу перечислить эпохи, когда эта оппозиция актуальна для русской культуры. Но не могли бы Вы как-то определить тип этой эпохи? Например, эпоха Августа по типу правления и личности правителя очень сильно отличается от эпохи Александра Павловича, так же, как очень сильно отличается от нашей современной эпохи. Есть ли какие-то объединяющие черты этих эпох, когда эта модель начинает играть, действовать?

Каплун: По поводу эпох. Я не пытался, как историк, сравнивать между собой разные эпохи с какими-то своими культурными особенностями. Мне было интересно, как видит эпоху Августа образованная российская публика конца XVIII – начала XIX в., как она использует культурные модели, которые она черпает, в частности, у античных авторов (но и у европейских тоже) для понимания своей собственной жизни, выстраивания своего поведения как в частной сфере, так и в публичной сфере. Что такое «подлинная» эпоха Августа, эпоха Августа, так сказать, «на самом деле» - я об этом вообще не пытался говорить. Это совершенно иная проблема – сравнение двух исторических эпох. Меня интересовало совершенно иное: стили мышления, форма опыта образованной российской публики в тот момент, когда она формируется как особая социальная группа. И эти формы мышления и опыта во многом можно понять через апеллирование к моделям Августова века. Но это то, как видят Августов век российские публичные интеллектуалы этого времени.

По поводу первого вопроса, я полагаю, что вообще невозможно говорить о публичной сфере и публичной политике раньше Екатерининской эпохи. Для меня принципиально важно ее наличие, она является структурным условием возможности республиканской формы жизни.

Долгин: Попытка создания кондиций, которые разорвала Анна Иоановна, – это не шаг в эту сторону?

Виктор Каплун (фото Наташи Четвериковой)
Виктор Каплун (фото Наташи Четвериковой)

Каплун: Можно это рассматривать как шаг в эту сторону. Но о публичной сфере в эту эпоху говорить еще рано. Нет институтов, на которые она могла бы опираться. Есть, конечно, ученая дружина, Кантемир, Тредиаковский. Тредиаковский пытается перенести французскую литературную ситуацию в Россию – перенести из Франции, где, с одной стороны, есть салоны, с другой стороны - Академия, и в салонах французские hommes de lettres вырабатывают opinion publique, в то время как Академия проводит королевскую политику в области литературы и искусства. Но эти попытки переноса – пока еще искусственные попытки. Они первые. Еще нет среды. Среда возникает в Екатерининскую эпоху. В частности сама Екатерина во многом этому способствует, стремясь контролировать и направлять процесс. Так, в 1769 г. она инициирует издание первого сатирического журнала «Всякая всячина», который делается по модели английских сатирических журналов Стиля и Аддисона начала XVIII века. И в первом номере она публикует призыв к другим литераторам последовать ее примеру, начать основывать журналы. Призыв, который немедленно подхватывает Новиков, правда, как мы знаем, с достаточно тяжелыми для себя последствиями. Тем не менее, собственно публичная сфера начинает формироваться именно в Екатерининскую эпоху. Говорить о ее существовании до этого мне кажется затруднительным. Но именно Кантемир здесь важная фигура, потому что литераторы конца XVIII – начала XIX в. видят в нем своего рода русского Горация. Мы помним, за что Гораций считает себя достойным остаться в Истории: за то, что он, как сказано в оде «К Мельпомене», переложил на италийский лад ионийский напев, иными словами, переложил на латинский греческую мысль, греческий стиль мышления, обогатил латинский язык формами мышления греческой поэзии и философии и  сделал возможным на латинском языке совершенно иное новое мышление и, следовательно, совершенно иной новый экзистенциальный опыт. Вот в Кантемире образованная российская публика конца XVIII – начала XIX в. видит русского Горация, переложившего язык античности и язык европейской поэзии и европейской философии на только формирующийся литературный русский язык. Это дает мощный толчок для развития русского языка, на котором постепенно становится возможно мыслить и проживать гораздо более тонкие вещи, чем раньше. Одновременно Кантемира понимают как модель человека, для которого его функция поэта - или шире, интеллектуала, - впервые оказывается ценностно выше лично и значимей для Истории, чем функция государственного мужа (а Кантемир, как известно, среди прочего был крупным дипломатом, служил русским послом в Лондоне, затем в Париже). Но так Кантемира видят позже, с конца XVIII века. Из Кантемира российские интеллектуалы этого времени как бы сочиняют своего предшественника. В этом отношении очень показателен «Вечер у Кантемира» Батюшкова. Или, например, «Разговоры мертвых» М.Н. Муравьева, где он заставляет встретиться в Царстве мертвых Кантемира и Горация, и оба беседуют, как первые поэты своих народов о своих заслугах перед Просвещением и Историей. Но так мыслить функцию интеллектуала становится возможно, только когда появляется публика как социальный слой (пусть пока еще очень тонкий) и одновременно - публичная сфера. А раньше этого нет.

Игорь Матвиенко: Добрый вечер, у меня два вопроса. Первый вопрос следующий. Республиканцы в тот исторический период, который мы сегодня рассматриваем, с конца XVIII до начала XIX в., все-таки не проявили себя в той мере, несмотря на свой интеллектуальный, идеологический потенциал. Как Вы думаете, религиозная составляющая играет в этом роль? Я намекаю на православие. Оно не консервирует ли все эти живые республиканские ростки к жизни, так что они неизбежно затухают, не проникают дальше поверхности? Ведь в других странах было совершенно иначе. И второй вопрос. Реформы императора Александра II опирались на республиканскую традицию? Я напомню, это прежде всего связано с земством, с производством и другими еще не состоявшимися нововведениями, в том числе, с замыслом конституции в тот день, когда его убили.

Каплун: По поводу роли православия – это очень сложный вопрос. Я начну с реформы Александра II. Конечно, там есть апелляции к республиканской традиции тоже. Однако мне кажется, что, если мы, говоря о реформах Александра II обобщенно, употребляем термин либеральные, этот термин в целом более точен.

Долгин: Своего рода вестником республиканской традиции в тот момент был Герцен своими изданиями из Лондона?

Каплун: Герцен из Лондона, безусловно. Но он не имеет прямого отношения к реформам Александра II, хотя он к Александру II апеллирует. Но в этом смысле он апеллирует к нему так же, как апеллирует к императору российская образованная публика конца XVIII – начала XIX в. Я, честно вам скажу, недостаточно компетентен, чтобы ответить вам на вопрос о республиканских мотивах в идеологии реформ Александра II, специально этим не занимался. На мой взгляд, в отношении тех стилей мышления и форм опыта, о которых я говорил сегодня, это все же совершенно другая эпоха, и между этой и Александровской эпохами есть серьезный культурный разрыв. В Николаевскую эпоху рождаются новые общественные движения, и они все-таки сильно отличаются от республиканизма. Тут важность приобретает проблематика, которой мы сегодня совсем не касались, тут нужно говорить, среди прочего, про нарождающийся экономический либерализм, роль рынка, роль товароденежных отношений, вводить тему публики уже не как носителя критического мышления и идеала свободы, а как потребителя - эти темы становятся важными, начиная с эпохи Александра II. В Николаевскую они начинают звучать… Но это совершенно другой комплекс проблем, появляющихся позже.

По поводу православия…

Долгин: Ведь внимание ему власть начинает уделять еще при Александре: библейский кружок и т.д. Мне кажется, что опыт Французской революции, конечно, повлиял и на Екатерину (я про Павла вообще не говорю), и на Александра в том смысле, что если и называть то, что было, «республиканизмом», то это очень сильно трансформировалось. Понимая опасность того, к чему привело обращение к античному опыту во Франции, все это стало существенно более внимательно отслеживаться, начались поиски других идеологических источников для того, чтобы комбинировать с этим.

Каплун: В Александровскую эпоху античные республиканские авторы бесконечно популярны, это - культовые авторы, выражаясь современным языком. И я еще раз настаиваю на том, что, отталкиваясь от моделей, которые черпаются из этих авторов, люди строят свои собственные жизненные цели. Более того, люди мыслят в этих категориях о себе, находясь наедине с самими собой, мыслят о своей роли в публичном пространстве, о своих отношениях с близкими в приватной сфере.

Долгин: Именно поэтому усиливается актуальность подведения под это уже другой идеологической базы, которая дальше выливается в Уварова?

Каплун: Да, это правда. Но мне кажется, что здесь, как обычно, надо различать религию и  церковь как институт. В эту эпоху – и это характерно для российской традиции в целом – церковь поддерживает монархическое государство. Но православие не сводится к православной церкви, как католицизм не сводится к католической церкви. Если говорить о роли православной церкви и ее иерархах, то, конечно, она в данном случае, с точки зрения республиканской идеи, выглядит очень консервативно. Но принадлежность к православию сама по себе не является принципиальным препятствием для принятия республиканских идеалов и республиканских практик. И среди русских республиканцев этого времени – например, среди декабристов - есть как православные, так и католики, есть протестанты, лютеране, есть атеисты. В данном случае, думаю, это не играет принципиальной роли. Но в то же время многие республикански ориентированные авторы – можно вспомнить, например, Михаила Лунина – видят в православной церкви реакционную силу, инструмент, используемый, в частности, уже Николаевским правительством в целях подавления республиканской культурной традиции.

Всеволод Лаврентьев: Я в полной мере согласился бы с Вами в том, что республиканский идеал служит в известном смысле вторым обликом для просвещенной монархии, и между ними в XVII-XVIII вв. происходит некий спор даже на политической арене. Но России это касается в меньшей степени, потому что вообще российский абсолютизм не вполне закончен. Вы, наверно, знаете на этот счет точку зрения Якова Гордина, он достаточно много про это написал. Мне представляется, и я мог бы это вполне многосторонне обосновать, что абсолютизм в определенной степени тяготеет к просвещенности именно в связи с той религиозной и философской секулярной революцией, которая прошла, начиная с эпохи Возрождения до эпохи Просвещения, и Россию это только немного задело. Но при этом совершенно не так, что монарх, хотя является абсолютным, но не полным господином над жизнью своих подданных. Нет, наоборот. Его абсолютность состоит в том, что он координирует группы, все основные сословия, которые ему подчиняются. И поэтому при прочих равных условиях он вполне мог бы выдвинуть и третье сословие и постепенно подвинуть остальные. Так что идеал просвещенного абсолютизма, в частности выражавшийся в реформах Йозефа II в 70-80-ые гг., в принципе, шел к тому же, что потом Французская революция попыталась сделать одним ударом. Я все это говорю к тому, что республика в этом случае не является наиболее совершенным моментом. Республика была в Англии, но она закончилась по каким-то конкретным причинам. Голландская республика, Голландия – все-таки маленькое государство, и оно в известной мере колеблется между разными типами консолидации республики, ее близости к полумонархии. В то же время остаток Священной Римской империи – это как бы республика германской нации, условно говоря, только эта федерация тоже имеет отношение к республике, где все части формально равны. В то же время пример первой Польской республики, к сожалению, не заставлял ей следовать. Так что, по-моему, республика не является абсолютным идеалом, а является тем рабочим проектом, который может быть осуществлен здесь или там. А уже после Французской революции вопрос встал «или.. или…», а XVIII в., по-моему, еще допускал их сосуществование и при том здоровое соперничество.

Каплун: Это, наверно, был даже скорее развернутый комментарий, чем вопрос. Единственное, что я хотел бы заметить Вам в ответ, - что понятие республики не так просто, как кажется. Тут недостаточно говорить, например, только о «политических институтах» или даже о «политическом режиме». Республиканизм может рассматриваться как особая культурная традиция, и эта особая культура может воплощаться в разных формах в зависимости от тех или иных типов сообщества или исторических периодов. В частности, я бегло упоминал об этом, когда попытался сформулировать, что же такое республиканская традиция, традиция гражданского республиканизма - как традиция не только особой теоретической мысли, но особой формы жизни. Там перечислялся целый ряд тем. И необходима комбинация всех этих тем для того, чтобы осуществить республиканскую форму жизни. Скажем, недостаточен политический институт представительства через выборы для того, чтобы учредить республику. С точки зрения республиканской политической жизни, необходимы специфические формы участия граждан, которые компенсировали бы постоянно существующую дисфункцию института представительства через выборы, поскольку от выборов до выборов граждане как бы не участвуют в управлении общим делом в современных либеральных демократиях. И юридической системы политических прав недостаточно для того, чтобы обеспечить постоянный контроль и влияние граждан на общую судьбу, на общее дело. Как и для того, чтобы обеспечить наличие у граждан необходимых гражданских качеств. Это значит, что очень трудно в общем виде ответить на вопрос, является ли республика идеалом. Для этого надо уточнять ответ на вопрос, что такое республика, причем, в каждом конкретном случае, - в каком смысле мы здесь или там говорим о республике и какие институты имеем ввиду. И ответ этот будет разным в зависимости от культуры, о которой идет речь, от эпохи и т.д. У нас не будет единственного ответа на вопрос, что такое республика.

Константин (преподаватель Ин-та Натальи Нестеровой): У меня вопрос по той эпохе, о которой Вы говорили. Прежде всего, влияние Павла на эту эпоху. И второе, как комментарий. До этого Вы уже ответили, что не хотели бы углубляться в петровское время. Но, касаясь того же Карамзина, которого вы упомянули, его «Истории государства Российского», - там присутствует, в частности, Новгород. Нельзя ли это считать каким-то началом на нашей земле каких-то республиканских традиций? Ведь Новгород бился не 10, не 20 и даже не одну сотню лет за свою независимость. И граждане бились, как независимые граждане, за свои личные свободы. Нельзя ли это сравнить с тем, как греческие полисы защищали свои свободы сотни лет? Почему нельзя провести прямых аналогий? Что этому мешает?

Каплун: В лекции Олега Хархордина, которая здесь состоялась две недели назад, звучал этот мотив: республиканизм рождается в России вместе с Новгородом, с новгородским вече, и это форма самоуправления сообщества есть республиканская форма. И действительно мы можем провести здесь институциональные параллели, институциональные с точки зрения политологии. Политологи говорят об институтах, чаще всего имея в виду институты государственного управления. С точки зрения политологического понимания института, мы можем говорить о параллелях между Новгородом и античными республиканскими городами-государствами, полисами или с тем же Римом. В Новгороде есть вече, где, может быть, не все, но, по крайней мере, «300 золотых поясов», представители боярских родов, совместно решают судьбу сообщества. Мне кажется, что, безусловно, в новгородской форме самоуправления есть элементы республиканской традиции. Но я бы с осторожностью отнесся к попыткам классифицировать Новгород как республику в классическом смысле слова. Потому что все-таки это Средневековье, здесь слишком большой неосторожностью были бы попытки говорить вообще о чем-то, напоминающем публичную сферу, публичную политику, то есть о вещах, которые, с моей точки зрения, является, как я уже сказал, структурным условием возможности республиканской политики и, шире, республиканской формы жизни в наших обществах. Кроме того, до нас не дошло никаких свидетельств о знакомстве новгородцев с классической античной традицией. И само слово «республика» не употребляется новгородцами, они употребляют слова «вещи градские», вещи городские и т.д. В этом смысле в новгородском опыте отсутствует эта экзистенциальная составляющая, которая выражает себя через апелляцию к античным республиканским моделям. Новгород не знаком с античностью и не знаком с соответствующим европейским опытом городов-государств, Венеции, Флоренции и т.д., которые апеллируют к античности. Но, безусловно, определенные структурные элементы республиканской формы самоуправления, важные элементы, мы там можем найти, это так.

По поводу Павла. Карамзин о Павле писал следующее, если я не ошибаюсь, в «Записке о древней и новой России». Он писал, что то, что сделали якобинцы по отношению к республикам, Павел сделал по отношению к монархии - заставил ненавидеть злоупотребления оной. И дальше он продолжает: Павел правил не как законный император (у Карамзина, если угодно, это можно понимать: не как «император с республиканской душой»), он правил, как тиран, он рассматривал нас, говорит Карамзин, не как подданных-граждан, а как рабов, он правил полностью по произволу, делал, что хотел, никак не соотносясь ни с разумом, ни с законом, ни с общепринятыми практиками решения общих проблем. Такое отношение к Павлу достаточно распространено среди республиканско ориентированной образованной публики Александровской эпохи. Павла рассматривали скорее, как римского императора эпохи после гибели республики, тирана в этом смысле слова. Правление Павла – это деспотизм, а не ограниченная монархия с возможностью осуществления республиканской свободы. Здесь можно вспомнить многие смешные в своей произвольности институциональные нововведения Павла: запрет на определенный вокабулярий, на определенные слова, которые не разрешалось употреблять даже в домашнем кругу, такие, как «Отечество», например; запрет на ввоз каких бы то ни было музыкальных нот в страну из боязни, что вместе с другими нотами в Россию попадут ноты Марсельезы; и более серьезные вещи – произвольные опалы и назначения на государственные должности, перемены гнева на милость и милости на гнев, ведущие к наградам или наказаниям, назначениям или отставкам - от которых не застрахован никто… И т.д. В целом, можно сказать, что Павел рассматривается образованной дворянской публикой этого времени скорее как деспот, нежели как гражданский правитель.

В цикле "Публичные лекции ”Полит.ру”" выступили:

Подпишитесь
— чтобы вовремя узнавать о новых публичных лекциях и других мероприятиях!

Редакция

Электронная почта: polit@polit.ru
VK.com Twitter Telegram YouTube Яндекс.Дзен Одноклассники
Свидетельство о регистрации средства массовой информации
Эл. № 77-8425 от 1 декабря 2003 года. Выдано министерством
Российской Федерации по делам печати, телерадиовещания и
средств массовой информации. Выходит с 21 февраля 1998 года.
При любом использовании материалов веб-сайта ссылка на Полит.ру обязательна.
При перепечатке в Интернете обязательна гиперссылка polit.ru.
Все права защищены и охраняются законом.
© Полит.ру, 1998–2024.