19 марта 2024, вторник, 10:59
TelegramVK.comTwitterYouTubeЯндекс.ДзенОдноклассники

НОВОСТИ

СТАТЬИ

PRO SCIENCE

МЕДЛЕННОЕ ЧТЕНИЕ

ЛЕКЦИИ

АВТОРЫ

Лекции
хронология темы лекторы

Русский грех и русское спасение

Мы публикуем полную стенограмму лекции, прочитанной доктором филологических наук, заместителем директора, заведующим сектором истории русского литературного языка Института русского языка им. В. В. Виноградова РАН, профессором Отделения славянских языков и литератур Калифорнийского университета в Беркли Виктором Живовым 25 июня 2009 года в клубе – литературном кафе Bilingua в рамках проекта «Публичные лекции Полит.ру».

 

 

См. также:

 

Текст лекции

Виктор Живов (фото Наташи Четвериковой)
Виктор Живов (фото Наташи Четвериковой)

Виктор Живов. Спасибо. То, что я сегодня собираюсь рассказывать – это часть большой и пока еще не законченной работы, в которой ставится довольно амбициозная задача: описать особенности русской души и обнаружить их истоки. Чтобы не играть с этой опасной терминологией, цель моих штудий можно переформулировать как особенности русских ментальных подходов и экзистенциальных стратегий. Вот здесь, как мне представляется, определяющими оказываются представления о грехе и спасении, которые существовали в русском обществе в Средние века и в Раннее Новое время. Ничего важнее, чем спасение, у людей этих эпох не было. Так что сотериологические (сотериология – это учение о спасении) представления были основой жизни, ядром, от которого зависели чуть ли не все остальные аспекты диктуемого культурой поведения. Как я думаю, многое из этого ядра сохранилось в русском менталитете и по сей день, несмотря на все катастрофы нового времени.

Покаяние и исповедь представляют собой, согласно Мишелю Фуко, одни из наиболее важных технологий личности. Перечисляя совершенные за день прегрешения, кающийся занят самоанализом и мемориализацией собственных действий. Когда он или она приходят к священнику на исповедь, эта память превращается в нарратив. Этот нарратив, составленный из совершенных грехов, определяет концептуальное восприятие жизненного опыта. Фуко в основном интересовался западной личностью и имел в виду западные покаянные практики. Эти практики возникли довольно поздно, в основном, в тот период, когда контакты между западной и восточной церквями сделались редкими, напряженными и по большей части враждебными. Неудивительно, что понятия о грехе, покаянии и спасении развивались в двух частях христианского мира в двух существенно разных направлениях. Рождение чистилища на Западе можно рассматривать как важнейший момент в этом расхождении, имеющий при этом символическую значимость. Покаянные практики на Западе изучены куда лучше, чем покаянные практики христианского Востока, включая и Россию, поэтому изучение этой стороны русской культуры неизбежно приобретает сравнительный характер.

Нередко утверждается – вы, вероятно, такое знаете, – что русское средневековое общество было более религиозным или более благочестивым, чем западное общество до Нового времени. Русь была «Святой Русью», в противоположность более или менее профанной Европе. На это указывает только одно свидетельство: отсутствие секулярной культуры западного мира. Вплоть до второй половины ХVII века в России не было ни трубадуров, ни куртуазной культуры, ни светской живописи, никаких следов рафинированной и веселой светской жизни. Это отсутствие высокой светской культуры контрастирует с разнообразием духовной литературы, живописи и иных форм религиозного искусства. Отношение русских авторов к западным было отрицательным. У нас есть одно симпатичное свидетельство. В «Переяславском летописце» есть одно описание западных рыцарских обычаев: «По семь же латына бестудие въземше от худых римлянъ, а не от витязеи, начаша к женам къ чюждимъ на блуд мысль дръжати, и предстояти пред д(е)вами и женами, службы съдевающи, и знамя носити их, а своих не любити, и начашя пристроати собе кошюли, а не срачицы, и межиножие показывати, и кротополие носити» , т.е., латиняне, католики, позаимствовав католичество от скверных римлян, начали ухаживать за чужими женами и девами и носить их значки, а своих не любить, и начали носить верхнюю одежду вместо сорочек, такую, чтобы было видно межиножие, и носить короткие одежды.

Из этих обстоятельств историками русской культуры делается вывод, что в Средние века русские вельможи проводили время в молитве, тогда как их западные современники вели, хотя бы отчасти, более мирскую жизнь. Когда русские постились, их западные соседи танцевали, когда русские ходили крестным ходом, на Западе ухаживали за дамами и т.д. В такой крайней формулировке данный тезис выглядит несколько абсурдным, однако в качестве негласной предпосылки он играет важную роль во множестве работ по средневековой русской культуре и литературе. В ХIХ веке рассуждения подобного типа отразились, например, в славянофильском тезисе о постепенном разрушении западной цивилизации, утратившей свою религиозную основу, и чистоте русского христианства, отдавшего предпочтение простоте веры вместо мирской мудрости, рационализма и легализма латинского Запада.

Вот это сказывается и на трактовке покаянной дисциплины. Обычно развитие покаянных практик Нового времени рассматривается как часть общего процесса упадка религиозного чувства и утраты вероисповедной чистоты. Согласно этому представлению, наши предки всегда были готовы каяться и рассматривали различные природные катастрофы как наказание за их грехи . Общество верующих пронизывал дух покаяния. У этого тезиса нет никакого фактического основания. Но нужно заметить, что мы о такого рода феноменах духовной культуры знаем вообще очень мало. У нас мало данных. Большинство сведений, которыми мы располагаем, извлекаются из литературы монашеского происхождения, так что они не могут быть экстраполированы на все общество. Те данные, которые у нас есть, нуждаются в истолковании, обращающемся к картине средневекового русского благочестия. Я дам очень краткий и поверхностный обзор тех данных, которыми мы располагаем.

В Киевской Руси ХI-ХII века покаянная дисциплина была в своих главных элементах такой же, как и в Византии того же периода. Из Византии большинство этих элементов и было заимствовано. Тайная исповедь была вполне утвердившейся практикой; и черное, и белое духовенство могло исповедовать и давать отпущение грехов. Для этого периода отсутствуют ясные указания на то, что покаяние было одним из главных таинств, наряду с евхаристией и крещением. В отличие от Запада, но в согласии с Византией, сакраментальный статус покаяния не был существенным моментом в богословских или канонических дискуссиях, граница между таинствами и прочими обрядами определялась куда более расплывчато, чем в западном мире. Формула отпущения была оптативной: «Господь да простит тебя…» Современная индикативная формула «Я, недостойный иерей, прощаю и отпускаю…» была заимствована с Запада в ХVII веке, она впервые появляется в украинских печатных требниках в первой половине этого столетия, а во второй половине переносится в Москву.

Славянские епитимейники – это такие тексты, сборники, где указываются епитимьи, т.е., грехи и соответствующие им наказания – появляются уже в Х веке, ненамного позднее, чем аналогичные тексты в Византии, и в ХI-ХII веках уже имеют хождение несколько епитимейников. Некоторые из них имели южнославянское происхождение, включая Заповедь святых отец, к которой я еще вернусь. Церковнославянский перевод с латыни был сделан не позднее Х века. Некоторые из епитимейников были составлены на месте, с помощью греческих покаянных текстов, некоторые из этих компиляций были созданы при участии архиереев Киевской Руси, хотя некоторые из них были составлены плохо образованными клириками и содержали апокрифический и сомнительный как с богословской, так и с канонической точки зрения материал, так называемые «худые номоканунцы».

Распространенность этих «ложных» текстов свидетельствует о существовании определенного интереса, по крайней мере, в монашеских кругах, к замысловатым проблемам покаяния, а также о том, что покаянная практика была отнюдь не единообразной, что церковный контроль над трансмиссией текстов (и, видимо, над их употреблением) был очень слабым, а практика могла существенно отклоняться от канонических традиций. Покаянные тексты оказываются ценными источниками по истории русской покаянной дисциплины, хотя и требуют очень тщательной и осторожной интерпретации, поскольку нет прямого соответствия между динамикой текстов и динамикой реальных религиозных практик: изменения в текстах могут быть чисто литературными инновациями.

Как уже говорилось, доступные нам данные ограничены и по объему, и по представительности. Для средневекового периода отсутствуют прямые описания покаянных практик, нет текстов, которые говорили бы о том, как они воспринимались верующими, нет богословских сочинений. Свидетельства, которые у нас имеются, носят косвенный характер. Несомненно, русская покаянная дисциплина имеет много общего с религиозными практиками латинского Запада, куда лучше документированными и изученными (тайная исповедь, пенитенциалы/епитимийники и т.д.). Тем не менее, совокупность всех имеющихся косвенных свидетельств заставляет думать, что русские практики и их восприятие существенно отличались от моделей, которые устанавливают для западного средневекового мира и которые могут рассматриваться как манифестации западных сотериологических представлений.

Можно думать, что русские, за немногоми возможными исключениями, не калькулировали своих грехов с той методичностью, которая характерна для Запада. Они исповедовались редко, а некоторые откладывали исповедь до последнего часа, когда священник уже не мог входить в частности и назначать епитимью. С рядом оговорок можно принять ту реконструкцию покаянных практик, которую предложил В. Жмакин для первой половины XVI в. на основании гомилий митрополита московского Даниила. Жмакин утверждал:

«Весьма многие подолгу не обращались к таинству покаяния. Одни, выходя из понятия о бесконечной благости и милосердии Божием, успокаивали себя тем, что Бог всегда простит кающегося, и откладывали свое покаяние все далее и далее, желая пред смертью искренно раскаяться и получить прощение во грехах, сделанных в течение всей своей жизни <...> Находились и такие, которые, понимая слишком формально значение покаяния, обращали его в средство для оправдания своей безнравственности: они всю свою жизнь вели распущенно, и все-таки спокойно смотрели на свою загробную участь, надеясь на всеискупляющее действие последнего, предсмертного покаяния <...> В простом народе господствовал своеобразный взгляд на исповедь, по которому он считал ее делом князей и обязанностию благородных и знатных людей по преимуществу и на этом основании многие подолгу не обращались к таинству покаяния. Неправильный взгляд на значение таинства покаяния сопровождался в практической жизни анормальностями и выражался в том, что многие долгое время не исповедовались и не причащались по нескольку лет сряду, не считая это со своей стороны большим упущением. Особенно это развито было в низшей среде общества в массе народа. Даже люди набожные, и те приступали к таинству покаяния однажды в год. Другие делали и того хуже: они являлись к духовнику на исповедь и утаивали пред ним свои грехи, а после даже хвастались этим, говоря с насмешкой: «что мы за дураки такие, что станем попу сознаваться»!

Эти особенности русской религиозной жизни были реконструированы преимущественно на основе обличительных сочинений. Жмакин использует их недостаточно критично; он не учитывает, что подобные сочинения в соответствии со своими жанровыми свойствами рисуют жизнь в черном цвете. В целом, однако, реконструкция Жмакина не выглядит преувеличением; она, по крайней мере, частично подтверждается источниками других типов.

Нужно добавить, что его выводы относятся только к мирянам и не затрагивают монашество. Можно предположить, что в больших монастырях вроде Иосифо-Волоцкого исповедь была достаточно регулярной, а покаянная дисциплина куда более строгой, чем у мирян. Впрочем, и в большинстве русских монастырей с покаянной дисциплиной было, видимо, не все в порядке. Мы знаем историю (второй половины ХVII века) достаточно влиятельного монаха Боголепа в достаточно важном Кожеозерском монастыре, под Нижним Новгородом, который почти десять лет обходился без духовного отца, редко ходил в церковь, воздерживался от исповеди и причастия.

Некоторые заключения могут быть сделаны на основании критического анализа епитимейников, в особенности так называемых худых номоканунцев. Например, в «Некоторой заповеди», раннем епитимийном тексте, который продолжал переписываться в течение всего средневекового периода, статья 32 предписывает, что человек, который скажет своему брату рогатче (что это значит – мы не знаем, но какая-то гадость; это единственное употребление этого слова), наказывается смертью. Смертный приговор в епитимейнике – это полный нонсенс, нет никакого сомнения, что это наказание никогда не применялось. Нелепость этой статьи не ограничивается только данным предписанием. В ней говорится, что тот, кто покается в этом грехе в тот же день, наказывается ста поклонами - это обычное легкое наказание для епитимейника. Несооветствие двух наказаний бросается в глаза и свидетельствует о дурном качестве данного епитимейника. Если бы существовала хорошо отрегулированная исповедная практика, такие противоречивые предписания не были бы возможны. Они вряд ли бы могли появиться вообще, а если бы появились, были бы немедленно устранены в процессе трансмиссии текста. Вот еще один пример. Я уже упомянул «Заповедь святых отец» - это перевод с латыни так называемого Мерзебургского пенитенциала, составленного в тот период, когда западная церковь боролась за безбрачие духовенства. В нем имеется статья, предписывающая наказание дьяконам и священникам за нарушение целибата. В Восточной церкви никакого целибата у белого духовенства никогда не было. Никакому русскому попу в голову бы не пришло каяться в том, что он живет с женой. Но это не побудило переводчиков изъять эту статью из пенитенциала и не мешало переписчикам воспроизводить эту статью в течение всех Средних веков. Поскольку нелепости разного рода не редки в русской покаянной литературе, это может служить указанием на то, что покаянные практики были нерегулярными, их распространение хаотичным, а их роль в русском православном благочестии вторичной.

Еще одним важным источником для изучения покаянных практик может служить агиография святых. Свидетельства этих текстов носят, в большинстве своем, негативный характер. Данные этих текстов можно сравнить с западными текстами. Что делает будущий святой в западных житиях? Он идет в какой-то монастырь, исповедует аббату свои грехи, его принимают в монахи - и дальше он ведет свою замечательную праведную жизнь. У нас этого никогда не происходит. Иногда святые исповедуются на смертном одре, и это единственная исповедь, которая упоминается в житиях, за очень небольшими исключениями.

Исповедь и причастие на смертном одре – это, конечно, легко объяснимое исключение Они могут существовать автономно, без какой-либо регулярной покаянной дисциплины. Грешник может грешить всю свою жизнь, исповедать свои грехи в последнюю минуту и, будучи очищен отпущением грехов, со славой войти в обитель праведных. Конечно, при этом остается неустранимый риск, поскольку последняя минута может наступить неожиданно, но многие были готовы идти на этот риск. Эта практика встречала противодействие разных церковных властей в разных христианских традициях в разные периоды, действенность посмертного отпущения ставилась под сомнение, и, по крайней мере, на Западе появление чистилища несколько рассеяло надежды попасть в Царство небесное без особых усилий.

В средневековой Руси эти надежды принимали в дополнение особую форму. В средневековой Руси монашеский постриг рассматривался как второе крещение. Этот обряд, как и настоящие крещение, смывал в человека все грехи, совершенные до этого момента. В силу этого пострижение в монашество в последние минуты земного существования могло быть определенной гарантией благополучного достижения вечного блаженства. Это, видимо, воспринималось как куда более эффективная мера, чем простая исповедь. Этот способ, конечно, был доступен не всем, но им постоянно пользовались разные князья и отдельные вельможи. Эти особые права князей и вельмож оправдывались, видимо, тем, что человек обладал властью и не мог не грешить. Этот обычай, который, по словам Георгия Федотова, был предсмертной попыткой провести Бога, сохранялся в России вплоть до Смутного времени. Подобные способы обойти покаянную дисциплину и избавиться от нее свидетельствуют о слабости этой дисциплины и ее относительно малой значимости в ряду религиозных практик снискания спасения.

Покаянная практика, конечно, тесно связана с представлениями о потустороннем мире. Можно предполагать, что представления о том свете, которыми руководствовались русские христиане в Средневековье, была более или менее оптимистичными, по крайней мере, по сравнению с сопоставимыми западными феноменами. И этот факт естественным образом объясняет отсутствие строгости в трудах покаяния. Хотя описания адских мук пользовались определенной популярностью у средневекового русского читателя, прежде всего, «Хождение Богородицы по мукам» (славянский вариант греческого «Апокалипсиса Божьей Матери»), тем не менее, грешники рассчитывали на Божье милосердие и надеялись миновать врата ада. Эта надежда оставалась в силе вне зависимости от числа и тяжести нераскаянных грехов. Божественное человеколюбие беспредельно и иррационально.

Здесь нужно сделать замечание об относительности оптимизма. Рождение чистилища подарило Западному миру перспективу, которая была, скорее, оптимистической: ты, конечно, будешь сидеть какое-то время на горячей сковородке, но потом, когда тебя дожарят и выжарят из тебя все твои грехи, ты войдешь в рай. У восточного христианина никакой такой надежды нет: ты нагрешил, и если ты нагрешил достаточно, то все! У тебя больше нет никаких способов после смерти разрешить эти муки. Ты идешь в вечные муки. Тем не менее парадоксально, но западные средневековые христане больше боялись Чистилища (возможно, из-за того процесса, который Жак Ле Гофф называет инфернализацией Чистилища), чем восточные христиане боялись ада. У восточных христиан ужас ожидания мук облегчался надеждой избежать – по праву, или, скорее, по случаю – челюстей ада.

Сейчас расскажу несколько историй. Начну с «Повести душеполезной старца Никодима о некоем иноке». Это визионерская повесть ХVII века, главный герой там монах, он грешит тяжко и непрестанно и получает видение о том, как он оказывается на том свете, и бесы показывают ему свитки с записями его грехов. Дальше можно было бы ожидать, что происходит столкновение бесов и ангелов, которые будут пытаться заступиться за этого героя, перечисляя его добрые дела, – это схема обычная для западных посещений того света, и она не совсем неизвестна восточной письменности. Может быть, кто-то из вас читал такой текст, как «Видение Феодора» из «Жития Василия Нового» - он сейчас продается в разных церквях в виде дешевой брошюрки. Так вот: ничего такого не происходит. Вместо этого неожиданно появляется Архангел Михаил и указывает нашему герою на вечные муки, очевидно, с целью устрашения. Затем он говорит нашему герою приговор Господа. Он состоит из трех заповедей: ты избежишь вечных мук, если будешь исполнять их. Заповеди простые. Пристани от нечистоты, т.е от блуда, не пить вина и табака. Вернувшись в тело, инок некоторое время исполнял эти заповеди, но потом вновь ударился в грехи и был наказан язвой смертельной. Тем не менее, он не умер и не отправился в адский огонь, а исцелился благодаря заступничеству чудотворной иконы Нерехтинской Богоматери. Т.е. грехи не преграждают герою путь к спасению. Напротив, они как бы способствуют излиянию Божественного милосердия. И автор цитирует апостола Павла для подтверждения этой идеи, приписывая своеобразное, хотя может быть, нередкое в России значения стиху из послания Римлянам: «Идеже умножися грех, ту преизбыточествова благодать» (Рим. 5: 20): где было много греха, там было еще больше благодати. Это говорится у апостола Павла о том, как Израиль грешил, грешил - а потом Господь послал своего Сына для искупления грехов. Но здесь это понимается в обратном смысле: чем больше нагрешишь, тем больше Господь явит своего милосердия. Т.е. «не согрешишь – не покаешься» и другие народные мудрости этого периода. В этих условиях страх перед вечной погибелью не может быть очень сильным и неотступным, и покаянные подвиги оказываются необязательными.

Нет основания полагать, что этот текст не показателен: он поздний, конечно, но есть и более ранние тексты с таким же значением. Например, в Киево-Печерском патерике есть чудесная история о Онисифоре Прозорливце. У него был ученик, монах, который его обманывал: он грешил и не исповедовал ему свои грехи. Для монаха это ужасное прегрешение. За этого его Бог наказал: он, во-первых, помер, и, во-вторых, стал страшно вонять. Он издавал такой страшный смрад, что даже животные разбегались в разные стороны. И тогда вот этому Онисифору явился ангел Господнь и объявил, в чем дело: что он так его надувал, и за это его наказывают страшным смрадом. И вот, Онисифор и прочие уже собирались выбросить тело этого грешника в Днепр, но тут явился преподобный Антоний, основатель Киево-Печерского монастыря, и сказал: «Бог когда-то мне обещал, что тот, кто будет похоронен на освященной земле Киево-Печерского монастыря, тот спасется. И поэтому я поговорил с Богом - и он спасется. И вот этот монах, который так страшно нагрешил, спасется. Хочешь проверить – иди туда, где лежит его труп – он будет благоухать». И, действительно, они пошли и увидели, что труп благоухает. За что он получил спасение? В общем-то, за то, что его похоронили в этой священной земле. Если так можно спастись, то какой дурак будет каяться, епитимью выдерживать много дней, поститься и т.д.

Виктор Живов (фото Наташи Четвериковой)
Виктор Живов (фото Наташи Четвериковой)

И, конечно, это бесстрашие русских людей основывалось на определенной сотериологической концепции. По крайней мере, на совокупности не слишком определенных сотериологических понятий. Спасение, когда о нем задумывались, оказывалось никак не связанным с человеческими усилиями. Мы, конечно, в силу скудости источников можем только догадываться о воззрениях обычных людей – не монахов, которые занимались писанием назидательных сочинений, но даже единичные свидетельства, которые у нас есть, проливают свет на общий ландшафт. Я приведу свидетельство из записок о России датского посланника Якоба Улефельдта, который побывал в России в 1578 году при Иване Грозном. Он рассказывает о беседе о спасении с приставленным к нему пожилым и степенным человеком по имени Федор. Федор утверждал – цитирую, что «каждый может спастись, пусть даже он изо дня в день прибавляет грех к грехам, если только однажды у него появится намерение обдумать свои поступки и принести покаяние». Улефельдт – он лютеранин – возражал, что спастись может, конечно, любой покаявшийся грешник, но это не относится к тем, кто грешит и грешит, надеясь когда-нибудь в будущем исправиться. Мы уже знаем из обличений Митрополита Даниила, что такое отношение к спасению было распространенным. В Москве могли представлять себе споры между протестантами и католиками о спасении: спасении верой и спасении делами. Иван Грозный писал свое послание Роките, протестантскому пастору, где этот вопрос обсуждается, но Федор был человеком попроще, в богословские прения не вдавался, но для себя этот вопрос как-то понимал. И датскому послу он сказал – цитирую, – «что все грехи прощаются и сказал, что подтвердит это примером (я цитирую Улефельдта): «Мария Магдалина была нечестивейшей блудницей и многажды предавалась разврату, следовательно, совершала тяжкий грех. Однако за то, что однажды она уступила просьбе мужчины, попавшегося ей на дороге и склонявшего ее к прелюбодеянию, прося, чтобы она уступила ради Господа, она спаслась. И в списках святых отмечена красным цветом, все по той причине, что не отказала, а дозволила ради Господа».

Мы видим, что Мария Магдалина спаслась очень странным образом. Очевидно, что для Федора индивидуальная нравственность никакого отношения к спасению не имела.

Совершенно очевидно, что русское спасение от индивидуальной нравственности, а, соответственно, и от индивидуальной исповеди и епитимии не зависело. Спасение относилось ко всему православному сообществу и приходило само собой. И оно состояло в постепенном преображении этого мира в Царствие небесное и осуществлялось не через нравственное преображение, а через распространение литургического космоса на внешний для него мир. Или, если пользоваться другой метафорой, внешний мир постепенно поглощался Божественной благодатью. Согласно этому взгляду, благодать выражается в обожении, которое изначально и неизменно присутствует в литургии, в церкви, которое и есть Царствие Небесное. И это Царствие Небесное, сошедшее во время богослужения, должно как-то распространиться вне храма, захватить весь народ разом и вовлечь его в спасение. Все прочее не важно, а все эти аскетические подвиги, богословские познания, покаяние и дела милосердия – это все неплохо, но факультативно, необходимо для тех, кто превратил спасение в свое каждодневное дело, т.е. для монахов и монахинь. И эта сотериологогия является основой так называемого русского обрядоверия.

Сейчас я вам рассказал о том, что было в Средневековье, а теперь очень быстро расскажу о том, что было в Новое время. В ХVII веке в России начинается дисциплинарная революция. Это такое общеевропейское явление после Реформации и Контрреформации. В условиях религиозной борьбы от населения требовалась вероисповедная консолидация и униформность поведения. Последствия были разнообразны, этой большой и сложной темы я сейчас касаться не буду. В ХVII веке это новшество докатилось и до Москвы. Первые попытки религиозного дисциплинирования делались так называемыми «ревнителями благочестия» в 1630-40-х годах, они стремились искоренить такие губительные практики, как отступления от чина богослужения, языческие обряды, такие, как Святочные процессии, и т.д. У нас есть челобитная девяти нижегородских священников патриарху Иосафу 1636 года, где они требуют искоренить эти обряды и избавить чистоту веры православных от нарушений чина богослужения и всего этого, и патриарх Иосаф выпускает окружное поселение, где, хоть и в более мягкой форме, эти требования поддерживаются.

И когда на престол вступает молодой Алексей Михайлович, казалось, что он будет воплощать в жизнь эту программу ревнителей благочестия. Накануне Великого поста 1647 года царь побудил патриарха Иосифа огласить окружное послание, которое предписывало духовенству молиться благочестиво, жить в чистоте и трезвости, затем царь издал указ, повелевающий подданным посещать церковь по воскресеньям и требующий закрытия по воскресеньям кабаков и лавок. В 1648-ом году царь в обход патриарха разослал еще один указ, который должен был читаться по воскресеньям во всех в церквях. Этот указ повелевал воздерживаться от нечестивых и бесовских деяний. Православным запрещалось слушать скоморохов, плясать с собаками, водить медведей и петь бесовские песни. Возбранялось носить маски, и т.д. Первые шаги по пути к нравственному возрождению, сделанные царем, точно соответствовали тем, которые были сделаны ревнителями благочестия – протопопом Аввакумом и Иоанном Нероновым. Отличие в том, что теперь эти меры получали государственный характер. Программа религиозной реформы была апроприирована государством. Конечно, оно не располагало средствами в том, чтобы это осуществить, оно было несильным.

Хотя у русских реформ была определенная специфика, обусловленная особенностями русской сотериологии, многие аспекты религиозного дисциплинирования типичны для политики, которую проводила институционализованная власть против стихийной и неконтролируемой религиозности. Такая политика обычно обладает социальным измерением. Дисциплинирующие институции представляют различные элитарные социумы, а адресаты их деятельности принадлежат к низшим социальным слоям. Собор 1666-67 года, так называемый Большой Московский собор, формулирует с этой целью специальные правила. Неуправляемые «святые люди», и в особенности, юродивые становятся предметом бдительного надзора. Власти стремятся подавить любое нарушение церковного декорума, представить новых юродивых и харизматиков как отступление от древних образцов. В орбиту официального надзора, переоценки и порою запрета вовлекаются местные святыни и священные источники, чудотворные иконы и предположительно поддельные мощи - все то, что создавало фактуру религиозной жизни православной общины и было основанием для местной религиозной идентичности.

В нашей перспективе принципиально, что регламентация покаянной дисциплины была составной частью этого дисциплинирования. Собор 1666-67 года принял несколько правил относительно частоты исповеди и отношений между духовными отцами и их паствой. Мы здесь читаем в частности: «Ксему же научати прихожан, чтобы ко отцем духовным на исповедание, мужи и жены и их дети, приходили почасту, паче же въ четыре святыя посты, и по разсуждению отцев духовных Пречистых Таин приятия, тела и крове Христовы, себя не лишали. <…> Аще кто пребудет целой год без исповедания, кроме путешествий и нужных случаев, а случится ему смертный час, и такова у церкви не погребати и последования усопших христиан над таковым не пети: зане таковый, жив сый, удалил есть себе божественныя церкви». Т.е. если ты не исповедуешься регулярно, то ты не будешь погребен по-христиански — это страшная угроза.

Уже в это время регулярная исповедь и причастие стали употребляться для обнаружения и преследования религиозных диссидентов, прежде всего, старообрядцев. Важно отметить, что списки исповедников появились уже в 80-е и 90-е годы ХVII-го века, и эта инициатива принадлежала епископату. Патриарх Адриан — последний патриарх до возрождения патриаршества в 1917 году – в инструкции поповским старостам 1697 года предпринял попытку сделать эту практику чем-то обязательным. Списки исповедников не были изобретением русских архиереев, мы знаем такую же практику в Австрии и Баварии периода Контрреформации и не исключено, что русские о такой практике слышали. Инструкция патриарха Адриана, который умер в 1700 году, была последней попыткой церковной иерархии как независимого института ввести нормы религиозной дисциплины и вообще последней попыткой религиозной иерархии расправиться с девиантными явлениями народной духовности.

С середины 1710-х годов политику религиозного дисциплинирования берет в свои руки Петр Великий. Одна из первых мер — это указ 1716 года, он дополнял архиерейское обещание — то, которое архиерей подписывал при своем поставлении. И в этих дополнительных пунктах архиерей обещался быть осмотрительным, не преступать границ своей власти, не вмешиваться в светские «дела и обряды». Эти пункты отражали антиклерикализм политики Петра. Среди добавленных был, однако, еще один пункт с совсем иным предназначением, где епископ обещал посещать свои приходы по крайней мере раз в два или три года, надзирать за своими священниками и учить их, дабы расколов, суеверия и богопротивного чествования не было. Он должен был следить за тем, чтобы не почитали неосвидетельствованных мощей и харизматичных святых людей, которые ходят в колтунах, босые и в рубашках, чтобы святых икон не боготворили, чудес не вымышляли. Эта статья требовала участия духовенства под присмотром государства в религиозном дисциплинирования. Это было частью более широкой программы построения регулярного государства.

Указ от 8 февраля 1716 года может рассматриваться как продолжение этой политики. Этот указ предписывал старообрядцам (знаете такое выражение?) «записываться в раскол». Это до какой-то степени легализовало старообрядчество. Старообрядец мог официально заявить, что он раскольник, и платить двойной налог. Государству прибыль, а старообрядцу — их все равно преследовали, так что спокойной жизни у старообрядцев не было никогда до 1905 года. Но конечно, большинство старообрядцев не хотело платить двойной налог, и тогда они становились «скрытыми старообрядцами». Т.е они продолжали быть старообрядцами, но себя таковыми не объявляли. Тогда стояла задача выявить этих людей. Это можно сделать с помощью исповеди: старообрядец к исповеди не идет. Поэтому Петр предписывает создавать исповедные книги, где записывают всех, кто исповедовался и кто не исповедовался, кто причастился и кто не причастился, и это позволяло обнаружить скрытых старообрядцев. С одной стороны, это была фискальная мера, но, вне зависимости от своего прямого предназначения, она неизбежно приобретала религиозное значение и воспринималась как еще один шаг в политике установления религиозной дисциплины.

Конечно, не кажется правдоподобным, что Петр стремился к повышению стандарта религиозной жизни у своих подданных или заботился о спасении их душ. Контроль и дисциплина были его излюбленными идеями, регулярная исповедь была дисциплинирующей процедурой. Существенно при этом, что для Петра регулярная исповедь не была частью никакой программы религиозного обновления или возрождения. И в этом плане петровские указы отличаются от предписаний церковных реформаторов ХVII века. Церковные реформаторы стремились создать новое благочестие, а Петр был безразличен или даже враждебен благочестию любого типа, его интересовал контроль как таковой.

И это стало началом длительной игры в кошки-мышки, в которой одна сторона совершенствовала методы детекции, а другая в ответ изобретала новые способы сокрытия. Характер доступных нам данных не дает возможности решить, кто был победителем в этой борьбе, которая продолжалась в течение всего ХVIII века. Ну, старообрядцы, конечно, давали взятки, чтобы приходские священники записали их в исповедники и скрыли тем самым их принадлежность к расколу. Взятка все-таки дешевле, чем двойное налогообложение. В ответ Синод обязал церковников и прихожан доносить на священников, записывающих в церковные книги лиц, которых никто не видел за исповедью. Донос и последующее наказание были, конечно, серьезной угрозой, которая могла бы остановить священника от незаконных действий. Но нетрудно было найти другое решение: прихожанин или прихожанка объявляли, что они больны, и звали священника домой для предсмертной исповеди. А потом выздоравливали. Но у священника были законные основания записывать их как исповедовавшихся. Правительство, конечно, узнало и об этом и предписало, чтобы свидетель присутствовал и при предсмертной исповеди. Каков результат? Естественно, этот бедный старообрядец должен был заплатить одну взятку священнику, а другую — свидетелю. Конечно, тот материал, который у нас есть, говорит о провалах, о тех случаях, когда это не удалось. Когда это удалось, а похоже, что в большинстве случаев это удавалось, у нас никаких данных про это нет. Чем строже становился государственный контроль, тем недостовернее становились документы.

Этот подход имел много важных последствий. Они выступают с особой наглядностью при сопоставлении русского развития с аналогичными процессами в контрреформационной Европе. Там тоже есть и принуждение к исповеди, и участие государства в этой практике, но, тем не менее, новая духовность создавалась прежде всего в деятельности иезуитов. И постепенно к концу ХVII века она действительно возникла, и тогда необходимость в принуждении отпала. У русских в ХVIII и начале ХIХ века ничего похожего на эту духовность не появляется, потому что принудительные ежегодные исповеди воспринимаются как идущее от государства принуждение, и люди ищут, как от него укрыться. Конечно, кто-то исповедуется, а кто-то ищет, как этого избежать. В любом случае, принудительная исповедь становилась все более формальной. Не помогло даже, когда в 1801 году были отменены штрафы за не-исповедь. Было слишком поздно. Исповедь и институциональное покаяние так и не стали главными элементами русского православного благочестия.

Другой провал в русской политике кажется не менее значимым, и он прямо связан с конфликтом в понимании спасения. Главную роль в политике религиозного дисциплинирования играла борьба с так называемыми суевериями. Само это слово появилось в конце ХVII века, впервые - в сочинениях Симеона Полоцкого. Первоначально оно означало различные практики и верования языческого происхождения - на масленицу и т.д. А Петр Первый и Феофан Прокопович в начале ХVIII века начинают прилагать это слово к христианским практикам, традиционным православным практикам, которые они рассматривали как черты иррациональной народной религиозности. За этой борьбой стояла важная идея. Кто должен распоряжаться спасением? Власть, т.е. царь, правительство и уполномоченное царем духовенство. А неконтролируемые источники спасения должны быть перекрыты. Новые чудотворные иконы, священные источники, бродячие святые люди, в частности, юродивые — одним словом, все те вместилища благодати, которые составляли, можно сказать, традиционную инфраструктуру спасения, рассматривались как ухищрения, противные государственным интересам, которые нарушают монополию государства на распределение даров спасения.

Не нужно думать, что эти притязания государства каким-то образом скрывались. Феофан Прокопович в «Слове в день святого Александра Невского» прямо об этом говорит. Он уличает тех, кто «ищет пути спасеннаго у сынов погибельных, и вопрошает: как спастися? у лицемеров, мнимых святцев <…> что же они? видения сказуют, аки бы шпионами к Богу ходили, притворныя повести, то есть бабия басни бают, заповеди бездельныя, хранения суеверная кладут, и так безстудно лгут, яко стыдно бы воистинну и просто человеком, не точию честным нарещися тому, кто бы так безумным расказщикам верил: но обаче мнози веруют, увы окаянства!» Вот этому противопоставляется служба. Верная служба обществу и должна приносить спасение. Говорится, например, о том, что судья, который сидит на своем месте и судит, этим спасается. А если он вместо того, чтобы осуществлять полагающуюся ему по чину службу, пойдет молиться в церковь, то этим он только погубит свою душу.

Вплоть до конца ХVIII века стандартной реакцией властей на появление новой чудотворной иконы был арест того, кто это устроил. Их заставляют признаться в том, как и в каких корыстных целях они это устроили. Так, в 1723 году Черниговский епископ Иродион послал в Синод доношение, в котором доносил, что пятого мая поп Терентий, служивший в одной из черниговских церквей, видел вместе со знатными людьми, как образ Богоматери испускает слезы. Слезы собрали в сосудец, а икону перенесли в кафедральный собор, на следующий день она исцелила черниговскую жительницу Авдотью, у которой внезапно начало корчить уста, и ноги, и руки. Синод определил: образ и стекшие от него слезы прислать, запечатав в удобный для этого ковчег, а попа Терентия выслать под крепким караулом. После двух лет заключения и следствия поп Терентий показал, что от него требовали, а именно: что никаких подлинных слез не было, а «умыслил он то разгласить в народ ложно для собственного своего прибытку». За это время Петр Великий успел умереть, и для «поминовения высокославныя и вечнодостойныя памяти Государя императора» Синод был снисходителен и лишь распорядился высечь Терентия плетьми и вместо вечной ссылки на галеры просто лишить его священства. Свидетелей, равно как исцеленную девку Авдотью, также должны были публично бить плетьми нещадно, а Иродиона оштрафовали на 1000 рублев. Все это следовало сделать, «дабы и впредь, на то взирая, другим так чинить неповадно было».

Теперь перейду к заключению. Русская дисциплинарная революция провалилась и в этой сфере. В ХIХ веке власти перестают преследовать «суеверия». Вновь стали почитаться чудотворные иконы, вновь были разрешены крестные ходы к чудотворным колодцам и источникам, даже юродивых перестали волочить в тайную канцелярию. Традиционные верования продолжали играть более важную роль в народном благочестии, нежели те формы, которые предписывала власть. При этом нужно заметить, что народная религиозность относится, конечно, не только к низшим слоям населения, а практически ко всему обществу, за исключением очень небольшой группы европеизированного дворянства. Это означает, в частности, что влияние политики дисциплинирования на реальные покаянные практики и на восприятие институализованных путей покаяния было ничтожным. Большинство населения продолжало жить с традиционными понятиями о благочестии, верить в своих юродивых, в чудеса, о которых повествовали многочисленные странники обоего пола, и прочие «суеверные» предметы. В связи с этим они продолжали полагаться на них как на действенные инструменты спасения и уделять куда меньшее внимание регулярной исповеди и причастию.

Здесь существенным образом сказалось то, какими способами пытались навязать новое благочестие. Поскольку религиозное дисциплинирование было апроприировано государством, оно практически повсеместно воспринималось как внешнее принуждение, в ответ на которое различные секторы общества употребляли разнообразные приемы, позволявшие уйти из-под надзора. Эта ситуация имела тяжелые последствия для развития религиозной жизни русского общества. Хотя кое-какие достижения дисциплинирования православного общества имели место, побочный результат был куда более выразительным и долговременным. Поскольку исповедь превратилась в акт политической лояльности и административного подчинения, она перестала быть актом индивидуального благочестия. Можно предполагать, что мера религиозного чувства, соединенного с исповедью, находилась в обратной пропорции с мерой официального принуждения. Исповедь не могла быть одновременно откровением страдающей души и актом подчинения официальному принуждению.

Один из факторов, который делал православных столь невосприимчивыми к духовным выгодам строгой покаянной дисциплины, частой исповеди и внушаемой ей некоторой уверенности в будущем спасении, были их сотериологические верования, а именно, их расчет на нерегулярные, а именно, не институализованные способы спасения. Спасение могло быть достигнуто, как я уже говорил, при помощи чудотворных икон, святых колодцев, удачного места погребения и т.д. При доступности всех этих способов верующих вряд ли могли привлечь строгие покаянные правила и утомительный процесс институализованного отпущения грехов. В ХVIII веке предпринимались попытки осудить это «незаконное спасение» и исключить его из числа допустимых инструментов достижения спасения. Чрезвычайно показательно, что эти усилия принесли ничтожный результат. Для большинства населения малоизвестная чудотворная икона или подозрительные юродивые оставались куда более действенными и надежными способами избежать вечных мук, чем признание в не вполне понимаемых прегрешениях, которое произносится перед приходским священником, и отпустительная формула, связанная с еще менее понятной так называемой «властью ключей». В этих условиях церковная власть была вынуждена идти на компромисс и признавать то, что при Петре Первом или Екатерине Второй считалось бы суеверием. В условиях распадающихся традиций непросвещенное благочестие было лучше, чем отчуждение от церкви. И в силу всего этого духовенство если не поощряло «суеверные» практики, то относилось к ним с терпимостью. В подобных обстоятельствах народная религиозность оставалась традиционной и по существу нереформированной. Это имело многочисленные последствия и для религиозной жизни русского общества, и для моделей его культурного поведения.

Прежде всего, понятие индивидуального греха оставалось смутным и второстепенным по важности. Грех воспринимался в большой степени как экзистенциальная характеристика человеческой жизни, а не как личная вина. Характерным образом в России ХVIII-ХIХ века, в отличие от Запада, преступники - всякие там убийцы, грабители, воры - вызывали в народе жалость и сочувствие, они воспринимались как жертвы – не столько, видимо, государственной системы , сколько неизбывных черт человеческого существования в этом мире. Их страдания рассматривались не как заслуженное наказание, но, скорее, как проявление бедственности земного бытия. Как отмечает Николай Костомаров на основании записок Олеария (я цитирую), «иностранцам казалось странным, что люди, наказанные кнутом, не только не отмечались народным презрением, но еще возбуждали к себе участие и внушали даже некоторого рода уважение к своим страданиям. Никто не стыдился не только ласково говорить с ними, но даже вместе с ними есть и пить».

Можно полагать, что Достоевский перерабатывал эти идеи, когда он в «Братьях Карамазовых» говорил о всеобщем грехе и всеобщей вине. Хотя представление о том, что христианин ответствен за грехи своего ближнего, обычно в монашеской литературе, Достоевский доводит это до крайности и говорит, что «всякий пред всем во всем виноват», или в форме, которая имеет литургические коннотации, «за все и за вся виноваты». Все грехи - грехи всех. Все грехи становятся не индивидуальным, а общим достоянием. И, соответственно, спасение тоже становится общим достоянием. Праведники могут «поделиться» спасением со своими грешными братьями даже на том свете. Грешники могут спастись даже после смерти. Это явно представляет собой противоречащую православию идею, напоминающую спасение преподобным Антонием Печерским вот того нераскаянного вонючего грешника.

Кажется интересным связать с этим и с подобными идеями появление практики общей исповеди, заведенной святым Иоанном Кронштадтским. Он был необыкновенно популярен как проповедник, как духовный отец и чудотворец. По словам Томаса Тентлера, который написал замечательную книгу о западных покаянных практиках в канун реформации и недавно занялся русскими покаянными практиками, его «популярность как харизматического наставника душ вела к драматическому отступлению от правил, когда исповедь выкрикивалась исповедником, а затем совершалось публичное и массовое отпущение грехов. Хотя отец Иоанн нарушал православные установления, эти действия, экстраординарные и действенные, сходили ему с рук. То, на что смотрели сквозь пальцы как на харизматическую духовность в России ХХ века, на Западе было бы заклеймено как недопустимая пасторская практика. Трудно было бы вообразить какого-либо епископа, относящегося к ней с терпимостью». Представляется, что на эти практики смотрели снисходительно именно потому, что они находились в согласии с многовековой традиционной народной религиозностью, которую церковные иерархи в конце ХIХ века отчаялись реформировать и которая в определенной степени находила поддержку царя, стремившегося к единению со своим «народом».

Я подведу некоторые итоги. В начале этой лекции говорилось, что исповедь порождает эмбриональный биографический нарратив, который, в свою очередь, является одним из основных инструментов конструирования личности. Характер покаянной дисциплины и ее строгость могут быть связаны со становлением религиозного сознания. В православном мире и в особенности в России покаянная дисциплина была существенно менее строгой, чем на католическом Западе, и это не могло не породить нечетко очерченную индивидуальность, личность, которой присуща некоторая общинность, некоторая неопределенность в разграничении индивидуального и общественного. В ХVII и ХVIII веках проводились попытки провести религиозную реформу и осуществить религиозное дисциплинирование, напоминающее аналогичные попытки в европейских странах, затронутых Реформацией и Контрреформацией. В ХVIII веке, однако, эта политика была апроприирована государством, получила направление, отличное от ее западных аналогов, и вследствие этого не принесла результатов, сравнимых с теми, которые легли в основу западной культуры Нового времени. Развитие покаянной дисциплины, таким образом, имеет определяющее значение для религиозной культурной истории и обуславливает содержание ее основных категорий. Спасибо.

 

Обсуждение лекции

Борис Долгин. Я начну с очень короткого вопроса: в каком смысле вы употребили слово «духовность»?

 

Виктор Живов (фото Наташи Четвериковой)
Виктор Живов (фото Наташи Четвериковой)

Виктор Живов. Если очень коротко, то я употребил ее в смысле spiritualitй. Как совокупность представлений о душе, Боге, духе; о том, как нужно себя вести для того, чтобы пребывать в мире с Богом и со святыми, и т.д.

 

Борис Долгин. Т.е. иными словами, по-вашему, эти представления не возникли?

 

Виктор Живов. Нет, они, конечно, возникли, но они были другими, они не были связаны, для них покаянная дисциплина и исповедь остались второстепенном моментом. Не то чтобы она не практиковалась, но по сравнению с Западом, где исповедовались раз в месяц, а в ХVII веке в России нормальный благочестивый православный человек мог не исповедоваться годами, и это, конечно, сказывалось на том, как он представлял себе спасение, на том, как он жил, и на стратегиях его жизненного поведения.

 

Алексей, аспирант, социолог. Вы много говорили о борьбе с суевериями в кавычках. А как вы отличаете просто суеверия и суеверия в кавычках?

 

Виктор Живов. Это такое условное различие. Суевериями поначалу начали называть различные практики языческого происхождения, как то Масленица, переодевание во время Святок, какие-нибудь ритуалы, например, то, что мы делаем до сих пор: не здороваться через порог, не носить покойника головой вперед... Это связано с общими языческими представлениями о мире; когда Симеон Полоцкий пишет свою проповедь, где впервые употребляется слово «суеверие», он имеет в виду такие вещи - то, с чем церковь всегда боролась. А были какие-то вещи, с которыми церковь не боролась, которые были частью нормальной религиозной жизни. Чудотворные иконы были с самого начала, и они были неустранимым моментом для православного благочестия. Мощи тоже всегда были. Не то чтобы Петр Великий или Феофан Прокопович или последующие императоры говорили: «Не надо поклоняться мощам». Конечно, такого не было. При Петре мощи Александра Невского переносятся в Петербург, какие-то иконы, как Владимирская, или Казанская, или Донская Божья матерь, – это символы имперской победы, так что это не устраняется. А вот новые, «неосвидетельственные гробы», как они называются, – вот это суеверие. То, что появляется в ходе нормального развития религиозной жизни. Чудотворные иконы так и появляются: сначала икона совершила одно чудо, после этого ее начинают почитать, потом она еще какие-то чудеса совершала… Мощи тоже так начинают действовать: какое-то нетленное тело найдут, от него появляется исцеление, после этого оно начинает почитаться. Это нормальное развитие религиозной практики в течение ХVI - ХVII века. В ХVIII веке это начинают называть суеверием. Поскольку это новое употребление этого слова, я и ставлю его в кавычки. И это и вызывает преследования государства.

 

Алексей. Т.е. канонические или неканонические?

 

Виктор Живов. Нет, никакой другой канонической процедуры признания чудотворной иконы не было.

 

Борис Долгин. Нет, вопрос был не об этом. Суеверие в первом смысле – это неканонические действия, а во втором смысле - канонические?

 

Виктор Живов. Это вполне традиционные действия.

 

Евгений Тесленко. Спасибо, было очень интересно. Особенно важное замечание: откуда на Руси коррупция пошла есть? Оказывается, от старообрядцев. Но это в шутку.

 

Виктор Живов. Коррупция была и до этого тоже.

 

Евгений Тесленко. А теперь серьезно. То, как вы в конце трактовали грех, что это экзистенциальная вещь, которая сменяется… В этой связи было бы интересно послушать о нерелигиозных практиках покаяния – не церковных, об этом вы хорошо сказали, а именно нерелигиозных, потому что это был бы мостик к нашему времени.

 

Виктор Живов. Я мог бы отослать вас к книге Олега Хархордина. Он написал целую книгу о том, в каком отношении находится публичное покаяние во время чисток сталинского времени с традиционными русскими покаяниями. Я не во всем с ним согласен…

 

Евгений Тесленко. А в чем смысл этой позиции?

 

Виктор Живов. Если говорить очень грубо, то в том, что такие традиционные механизмы покаяния у русских были коммунальными, и эта коммунальность переходит в советскую эпоху и распространяется на партийные коллективы, которые занимаются самоочищением.

 

Евгений Тесленко. А не было таких практик нерелигиозного покаяния?

 

Виктор Живов. Ну как же не было? Ну, кто-нибудь выходил…

 

Реплика из зала. Раскольников на Сенную площадь

 

Виктор Живов. «Раскольников на Сенную площадь» - это вполне религиозное покаяние. Когда он там целует землю… Это отдельная история, но есть даже такая вещь в русской практике, это описывал Смирнов, когда человек ложится на землю и кается земле. Что уж знал Достоевский об этих практиках, трудно сказать, но, видимо, он это учитывал. Я имею в виду другое, например, Пятакова, который кается в том, что он подсыпал яд в воду и хотел извести советское население, или как каялся Рамзин во время процесса Промпартии - такое публичное покаяние вполне было.

 

Евгений Тесленко. Я уточню: не просто публичное покаяние, а нерелигиозное.

 

Виктор Живов. Но это не было религиозное покаяние.

 

Евгений Тесленко. А с каких веков они начались?

 

Борис Долгин. Попробую чуть-чуть проинтерпретировать вопрос. Поскольку, наверное, можно говорить о нерелигиозном покаянии хотя бы на примере упомянутых вами случаев, как вы считаете, с какого момента можно вообще говорить о появлении феномена нерелигиозного покаяния?

 

Виктор Живов. Это выходит за рамки того, чем я занимаюсь, поскольку я занимаюсь религиозной культурой. Но я думаю, что это появляется в России достаточно поздно, может быть, в середине ХIХ века. Но, как вы понимаете, это непрофессиональное рассуждение. Совесть может существовать вне религии, в отличие от того, как рассуждал Достоевский, что если Бога нет, то все дозволено, - все-таки жизнь человечества показывает, что это, вероятно, не так. Совесть бывает у неверующих людей. Если есть совесть, то, вероятно, есть и покаяние. Когда появляются неверующие люди с совестью, вероятно, появляется и покаяние. Но я не умею про это рассуждать, это не моя эпоха и не моя область.

 

Вопрос из зала. У меня сначала маленькое возражение. То, что вы назвали нерелигиозным покаянием, это было не покаяние, а самооговор, – это разные вещи. А вопрос у меня такой. Очень понятное и знакомое явление – это отсутствие логики, абсурдность мышления и использование этой абсурдности, чтобы доказать что верить можно. Но мне кажется, вряд ли это русское явление, мне кажется, что это свойственно всему человечеству. А вот разница мне видится в том, что русский хочет получить на авось спасение, а на Западе ведь были индульгенции, и там можно было грешить, грешить - а потом спасение купить, что, наверное, не сильно лучше. Может быть, в этом отличие нашего пути.

 

Виктор Живов. Я бы не преувеличивал проблему индульгенции так сильно Индульгенция – это, во-первых, довольно позднее явление. Она появляется в ХII веке, сначала как отпущение за какие-нибудь христианские подвиги, прежде всего, крестовые походы. И это толкает в путь многих крестоносцев, ведь мы знаем, что это для тех, кто в них участвовал, это была очень разорительная вещь. Часто они теряли не только все то, чем владели, но и свою жизнь.

 

Борис Долгин. Надо сказать, что и от них теряли.

 

Виктор Живов. Да, конечно. Но Лютер в какой-то момент начал очень возмущаться индульгенциями. Но вот я приводил в пример епитимейники. Это то же самое, что на Западе – пенитенциалы, и можно думать, что западные пенитенциалы были одним из источников той покаянной дисциплины в восточной церкви, которая развивается в IХ-Х веках. Западные пенитенциалы, так называемое тарифицированное покаяние – когда за такой-то грех тебе полагается такое-то покаяние, – развивается в VII-ом веке. Вы говорите, что все люди любили грешить. Это, конечно, правда. Но в разных местах люди по-разному боятся греха, и поэтому с разной скоростью бегут сделать что-то такое, чтобы от греха избавиться. Вот на Западе приблизительно с VII века люди начинают очень бояться… Конечно, большая часть населения как жила свободно, так и жила, вплоть до Тридентского собора, когда католическая церковь начала вытрясать душу из подведомственного населения. Но, тем не менее, в VII-ом веке начинают происходить очень существенные изменения. Об этом замечательно писал Питер Браун. Он, в частности, связывает эти изменения с видением святого Фурсея. Он был ирландским монахом, и от него осталось видение о том, как он отправлялся на тот свет. Он пришел в такой ужас и так испугался, потому что там он увидел, как ангелы его защищали, а в это время демоны приносили списки с грехами, и там были нераскаянные грехи его, про которые он сам забыл по неосторожности, они говорят: «Вот, ха-ха» - и тянут его в огонь, а ангелы вытягивают его оттуда. Он как-то обратно оказался в теле, но у него даже осталась отметина, потому что он видел, как мимо него пролетало горящее тело в ад, и этим телом ему обожгло щеку. И потом он даже ездил по Англии, показывал эту щеку и говорил: «Вот так они, эти грешники, уже горят…» Он очень напугал население, и это произвело впечатление. Это начало так называемого тарифицируемого покаяния. Такое покаяние давало возможность привести покаяние за некий грех, чтобы он не «висел» на тебе и не тащил туда, в вечные муки. Эти тарифы были взаимозаменимы: ты мог, в зависимости от тяжести греха, провести год на хлебе и воде, если тяжелый грех, или вместо этого каждый день читать 200 раз Pater Noster, а мог вместо этого дать денег на милостыню бедным. Это и был способ покупки спасения. Но никто с самого начала христианства не сомневался в том, что милостыня для бедных – это доброе дело, которое делает человека более приемлемым для Господа Бога.

 

Григорий Чудновский. Скажите, пожалуйста, а как в Византии обстояло дело с культурой покаяния, спасением; в какой степени то, что вы рассказывали, было унаследовано от восточной церкви, а в какой – именно феноменом русской культуры? Прежде всего, меня интересует тема личной ответственности за поступки, противоположная общей ответственности за общий экзистенциальный грех. Понятно, что в такой ситуации меры государства только усиливали этот настрой на общий экзистенциальный грех. Как с этим было в Византии, которая довольно централизованное государство?

 

Виктор Живов (фото Наташи Четвериковой)
Виктор Живов (фото Наташи Четвериковой)

Виктор Живов. Про Византию мы знаем еще меньше, чем про Русь. У нас, конечно, есть кое-какие тексты, есть замечательное сочинение Симеона Нового Богослова «Покаяние», и считалось, что это и есть поздневизантийское представление о спасении. Вообще говоря, тайная исповедь, как у нас сейчас, появляется в Византии, видимо, в IХ веке. До этого византийцы, в частности, очень благочестивые, живут без исповеди. Исповедь – это вообще поздняя практика. Каноническое покаяние, в отличие от исповеди, в том или ином виде было в ранней церкви где-то до V века. Это покаяние и понесение наказания. Но, в отличие от того, как мы сейчас каемся и как мы начали каяться с IХ века в восточной церкви и с VII века в западной церкви, каноническое покаяние совершается раз в жизни. Ты вступаешь в ряды кающихся – это связано с отрицанием всякого статуса. Если у тебя есть семья, ты отказываешься от семьи, если есть государственная служба, ты оставляешь эту службу. Ты вступаешь в этот разряд кающихся. Это делается раз в жизни, и после 8 или 10 лет покаяния тебя снова принимают в церковь. Об этом есть правила Вселенских сборов: и Никейского, и Халкедонского, есть покаянное правило Василия Великого. Какие-то элементы этой старой покаянной дисциплины…. Это покаяние было публичным. Вы, вероятно, слышали что-то про какие-то формы этого покаяния, как посыпали пеплом главу, как например, шел каяться Генрих Четвертый, в рубище и посыпая голову пеплом, и вся община молилась за этого несчастного человека. В ранней церкви было три греха, которые требовали этого покаяния: вероотступничество, убийство и прелюбодеяние. Все остальное – как сейчас, когда человек сказал своей бабушке: «Ах ты, старая чертовка», - а потом бежит к попу говорить: «Вот, я очень согрешил», - такого не было. Это тоже, конечно, считалось нехорошим, но в этом нужно было каяться индивидуально, об этом существует большая святоотеческая литература: как поступать с тем, что ты оказался нехорошим человеком. А каноническое покаяние – для серьезных, тяжелых преступлений. Оно практически выходит из употребления где-то к пятому веку, потому что оно возможно в маленькой христианской общине, а в церкви, ставшей имперской, оно практически невозможно. Оно начинает все больше откладываться на последний день, есть специальные сочинения о том, что лучше бы молодые люди не вступали в это покаяние, и т.д. В девятом веке в Византии появляется тайная исповедь. Каким образом и каковы ее источники, я не буду сейчас говорить. Могу сказать о том, что мы знаем, но это отдельный вопрос. Мы можем подозревать, что Византия в этом плане не очень отличалась от того, что было у славян, там тоже было плохо с регулярностью исповеди и т.д. Но у нас и для русской церкви мало материала, а для византийской - еще меньше

 

Григорий Чудновский. Известно высказывание Христа о том, что ему грешник важнее праведника, и потому Бог к грешнику внимательнее относится, чем к праведнику. Т.е. это существенная евангельская норма… С этой точки зрения как вы смотрите на это? Можно говорить о дисциплине и т.д., но как вы смотрите на это по сути?

 

Виктор Живов. Я бы сказал так, что я об этом стараюсь не думать, потому что об этом трудно сказать что-нибудь определенное. Конечно, и раскаяние, и ощущение своей греховности, и правильная жизнь – это пути спасения для всех христиан. Про это сказано в Евангелии, об этом говорят все христианские учителя, как восточные, так и западные – это бесспорно. Я занимаюсь тем, как это реализуется в повседневной жизни, как восточной, так и западной, – я этим занимаюсь. И здесь кажется важным наличие институциональных практик. Я не знаю, кто как спасается, кто спасется, кто не спасется, – это не мое занятие. Например, в эфиопской церкви нет исповеди вообще. И ничего, не то чтобы Бог их презрел совсем, и они спастись не могут. Они это делают другими способами. Но на то, как живет общество, влияют институциональные практики. И эти практики в православной церкви не такие, как в западной. Мне интересно было проследить, какие из этого последствия для культуры, представлений и т.д. А то, что Христос учит праведной жизни и как-то спасение от праведной жизни зависит, – это да, но западный человек еще в ХVII веке знал, что… была большая кампания информирования людей о том, что с ними будет, если они будут грешить и не каяться. Если он с кем-нибудь переспал и не покаялся, то он попадет прямо в ад, и у него будет вечная мука, и он этого боялся. А восточный человек этого не так боялся.

 

Дмитрий Ермольцев. У меня краткая реплика по поводу индульгенций. Насколько я понимаю, предполагалась не только выдача денег, но и условием действенности этой меры было искреннее раскаяние грешника, а не так, как это рассказывали в советской школе, что человек отдал деньги и больше ни о чем не заботится. Мне еще кажется интересным сопоставить то, о чем вы говорили, с русским фольклором. Наверняка вам приходилось это делать, потому что вся эта русская специфическая благостность и «авось пронесет», - все это напоминает мне важные корневые сюжеты русского фольклора: Иван-дурак и Емеля, идея о том, что можно проскочить в счастье без каких-то героических усилий. А вопрос в следующем: если мы посмотрим византийское и вообще раннехристианское, примерно до ХII века, искусство, оно довольно суровое и жесткое в том смысле, что Христос-Пантократор или Саваоф, нависающие сверху, были очень неласковы к грешникам. Как есть сейчас один известный московский священник, сильный и бодрый мужчина, бывший геолог, как мне сказала одна прихожанка, «как посмотришь на него – в обморок упадешь». Вот и там было что-то подобное, неблагостное по отношению к грешнику. И вот здесь трудно что-либо формализовать и понять по источникам, но как вам кажется, как такое суровое пристраживание грешника могло соотноситься с почти полной безмятежностью о своей участи.

 

Виктор Живов. Здесь несколько вопросов. Насчет индульгенций – конечно, в основном, вы правы, другое дело, что поздняя средневековая практика, которая возмущала Лютера, была связана с тем, что ты купил - и можешь ни о чем не беспокоиться. Конечно, это злоупотребление, и были папские сочинения, которые говорили, что это не так, но, тем не менее, такое мнение было. Что касается русского фольклора: Иван-дурак, на печке въехал в Царствие Небесное – это, конечно, может быть, но ведь такой же Иван-дурак есть и на Западе. Эта фольклорная культура более или менее одинаковая. А западное развитие искореняет эту народную веру в то, что на печке, и там это уходит, а у нас – остается. Что касается Византии и искусства. Это сложная история. Я вот сейчас читал книгу Джейн Баун. Она касается народной культуры, прежде всего, Апокалипсиса Божьей Матери и Апокалипсиса Анастасии. Она пишет о том, что примерно с VIII-IХ века заступницей за христиан оказывается Божья Матерь. Христос судит, и «Хождение Богородицы по мукам» - это сюжет о том, как Богородица умоляет Христа помиловать грешников от вечных мук, и Христос, нехотя отвечая на эти просьбы, дает им роздых от вечных мук на воскресные дни и от Пасхи до Пятидесятницы. До этого – и это можно увидеть в таких более ранних апокрифических текстах, как Апокалипсис Петра или Апокалипсис Павла, - Христос милует грешников. Он не судья, а добрый пастырь. Так что эти моменты духовности меняются в Византии на протяжении веков.

 

Леонид Пашутин. Я хотел вот что сказать. Замечательный доклад, очень интересный, но мне кажется странным то, что вы опровергаете огромную традицию представления о русской культуре как о максимально совестливой, богобоязненной и на этом основанной, и в то же время приводите для этого обоснования достаточно частные моменты, текстовые, и при этом не упираете в изменения языковые: не объясняете специфику речевого поведения, не рассматриваете основные языковые концепты, даже само слово «совесть».

 

Виктор Живов. В течение часа?

 

Леонид Пашутин. Я понимаю, но все-таки именно это основное, то что вы не затрагиваете, говорит об обратном. Грубо говоря, вы осмеливаетесь уничтожать и Флоренского, и Лосева, и Вежбицкую, основываясь на буквально некоторых частных вещах. Мне кажется, что это недостаточное обоснование. Если бы у меня была возможность объяснить свою позицию, я бы этим воспользовался, но, к сожалению, видимо, на это уже нет времени. По поводу совести и сдвига – почему тогда, если мы ничего не боялись и нам все равно, есть такие замечательные русские слова, как «нечаянно», которое очень трудно перевести на другие языки? И не кажется ли вам, что разница в покаянии, которая утверждается и церковью, и русской литературой, которая заключается в покаянии за намерение, а не за дела, – это гораздо более важный факт, чем то, о чем вы говорите?

 

Виктор Живов. Я не знаю насчет покаяния за намерение, а не за дела. По-моему, это очень свойственно Западу и не свойственно России. Если вы посмотрите на епитимейники, то они начинаются, прежде всего, со всяких сексуальных прегрешений. Это не намерение: с кем ты спал и т.д. А западные смертные грехи, они интеллектуальные: зависть, гордость… Так что я с этим не согласен. Дальше. Вы говорите о концептах, лингвистической истории. Это, конечно, важно. Но откуда мы знаем, какие концепты были в Средневековой Руси? Я этим занимаюсь и все это знаю. Основываясь на чем, мы можем судить о праистории этих концептов? По существующим письменным памятникам, у нас нет других источников. Письменные памятники, в русском случае, создавались духовенством, в большой степени для духовенства, и не очень понятно, в какой степени они характеризовали мировоззрение, духовность широких масс населения. Недавно я написал статью, которая называлась замечательным словом «греховодник». Это странный концепт. Оно не переводится. Потому что это вроде грешник. Но тот грешник, который думает «А, нагрешил, ну и ничего». С девочкой какой-нибудь… «Ну. Не удержался…» Особенно бывает «старый греховодник», который никак не может избавиться от своих скверных привычек в отношении, в основном, к женскому полу. Это слово у нас впервые зафиксировано у Фонвизина. До этого мы его не знаем. Оно явно существовало, у нас есть свидетельства, с ХV века, но оно не зафиксировано ни в каких источниках. Оно как-то развивалось в народной культуре, до нас не доходя. Конечно, это связано с тем, что взгляд на грех в народной культуре отличается от взгляда в письменной культуре, которая запечатлевается в письменных памятниках, которая создавалась духовными лицами. Мы знаем по фольклору: русские считали, что согрешить, переспав с замужней женщиной – это тяжелый грех, потому что ты отнимаешь чужое. А какую-нибудь девчонку попортить - это какой грех? Никакого греха. Мы знаем то же самое в эфиопской церкви: никаких препятствий…

 

Борис Долгин. Если я правильно понимаю, вопрос был связан с выбором источников.

 

Виктор Живов. Но я хочу сказать, что вы правы: я против того, что писал Флоренский, он писал много глупостей. Он и кое-какие умные вещи писал…

 

Леонид Пашутин. Но Лосев, Соловьев, Вежбицкая…

 

Виктор Живов. Вежбицкая – вся эта «картина мира» сомнительна.

 

Леонид Пашутин. Ну, хорошо, тогда скажите, почему вы пропустили исихазм, если вы занимаетесь духовными практиками? Почему исихастское возрождение, второе южнославянское влияние у вас никак не отмечены?

 

Виктор Живов. Про исихазм в России у меня есть лекция, я ее читал несколько раз. Я считаю, что хоть какие-то следы исихазма в России появляются не раньше Нила Сорского, т.е. в конце ХV – начале ХVI века. Всякая чепуха, которую написал в свое время Д.С. Лихачев, а потом к этому добавил Гелиан Прохоров? – это все… Ну, кто-то там перевел Филофея Коккина. Никакого распространения эти исихастские практики не имели. Первые исихастские практики появляются у заволжских старцев в конце ХV века. Где этот исихазм, где он так мощно присутствует в русской культуре – я не знаю. Никакой особой памяти о нем я не вижу.

 

Леонид Пашутин. И совсем последняя маленькая реплика: Если не боялись, то как сами себя сжигали?

 

Виктор Живов. Старообрядцы? Ну, это совсем другая история, про Антихриста. Потому что, когда пришел Антихрист, то не знаешь, как спасаться. Вообще говоря, самосожжение – это самоубийство. В нормальных условиях – это тяжелый грех. Самосжигались те старообрядцы, которые считали, что Антихрист уже пришел, стоит на земле. Это требует совсем других жизненных стратегий, чем всякая предшествующая нормальная жизнь.

 

Вопрос из зала. Вы сказали, что духовность – это совокупность представлений о душе, о Боге, о религии. Вопрос: в связи с тем, что в советское время у нас стало гораздо больше этих представлений, стали ли мы от этого более духовными или нет, по сравнению с тем, какие мы были. А второй вопрос: на мой взгляд, хоть у нас и присутствует религиозность, но она какая-то неискренняя. И у вас, как у специалиста, я хочу спросить, бывает ли где-то она в более искреннем виде, например, где-то в Европе?

 

Виктор Живов. Я не готов, пожалуй, об этом говорить. Я думаю, что люди разные, и в католических странах, и в протестантских, и у нас, и все по-разному происходит. У нас происходит обращение после коммунистического периода людей к церкви. И это обращение тоже по-разному происходит. Некоторые восстанавливают какие-то элементы той традиционной культуры вместе с суевериями, не только теми, с которыми боролся Петр Первый, но и нормальное духовенство в начале ХХ века. Теперь это входит в возвращение к религиозности… Я не знаю, я не могу ответить. Я встречал здесь замечательных верующих людей, встречал их и при советской власти. Встречал людей таких, новообратившихся, встречал и на Западе.

 

Евгений Тесленко: А замечательных неверующих вы встречали?

 

Виктор Живов. Встречал.

В цикле «Публичные лекции Полит.ру» выступили:

Подпишитесь
— чтобы вовремя узнавать о новых публичных лекциях и других мероприятиях!

Редакция

Электронная почта: polit@polit.ru
VK.com Twitter Telegram YouTube Яндекс.Дзен Одноклассники
Свидетельство о регистрации средства массовой информации
Эл. № 77-8425 от 1 декабря 2003 года. Выдано министерством
Российской Федерации по делам печати, телерадиовещания и
средств массовой информации. Выходит с 21 февраля 1998 года.
При любом использовании материалов веб-сайта ссылка на Полит.ру обязательна.
При перепечатке в Интернете обязательна гиперссылка polit.ru.
Все права защищены и охраняются законом.
© Полит.ру, 1998–2024.