19 марта 2024, вторник, 14:09
TelegramVK.comTwitterYouTubeЯндекс.ДзенОдноклассники

НОВОСТИ

СТАТЬИ

PRO SCIENCE

МЕДЛЕННОЕ ЧТЕНИЕ

ЛЕКЦИИ

АВТОРЫ

Лекции
хронология темы лекторы
10 июня 2004, 13:51

Биография и социография

Мы публикуем расшифровку публичной лекции Алексея Левинсона "Биография и социография",  состоявшейся 3 июня в клубе Bilingua.

Перед началом каждой публичной лекции мы, изъясняя участникам наши правила игры, говорим, что мы здесь собираемся не для того, чтобы заполучить куски информации, удовлетворить свое любопытство (хотя отчасти и за этим тоже). А ради чего? Мы называем это – “знание”. В том смысле, что наши лекторы – не трансляторы книжек, исследований, слухов, а личности, которые в своей жизни используют то, о чем говорят. В том смысле, в каком, знание – сила.

Лекция одного из известнейших российских социологов Алексея Левинсона оказалась рефлексивной по отношению к этому замыслу. Некой остановкой, чтобы еще раз подумать над тем, что мы делаем. Необходимой для профилактики любого живого, неформального проекта. И не только потому, что в вводной части лектор обсуждает традицию публичных лекций и семинаров. Самое важное в том, что вся лекция обсуждает зарождение знания (“социального знания” в терминах лектора) в связке с биографией.

Вернее – с биографиями. Основная часть лекции – это четыре биографии людей, сделавшие общественный прорыв благодаря открытому им знанию. Причем эти открытия произошли не благодаря исследовательским технологиям и научным институциям. А скорее, благодаря экзистенциальному накалу вопроса, который стоял в жизни этих исследователей.

Рефлексивной, пятой биографией, не рассказанной, но подразумеваемой в обсуждении является научная биография самого лектора. Эта, пятая часть фиксируется хотя бы тем фактом, что, по признанию Алексея Левинсона, он публично рассказывал эти истории в последний раз, фиксируя таким образом начало нового этапа биографии.

Биография и социография. Введение.

Левинсон. Просвещенные коллеги, спасибо всем, кто пришел. Я сначала скажу о том, как мне хотелось бы, чтобы понимались слова, которыми названо сегодняшнее мое сообщение: биография и социография.

При определенном структурном сходстве этих терминов, под биографией я предлагаю понимать не жизнеописание, а жизнь, само существование. Как говорят, что “в моей биографии было немало темного или светлого”. Хотя то, что я буду сегодня рассказывать в жанре публичной лекции, это будет все-таки несколько биографией как несколько жизнеописанием.

А под социографией я предлагаю понимать, и даже имел смелость печатно предложить такое толкование: один из способов формирования социального знания. Социальное знание, наверное, возникает и в социологии, и в сопредельных науках несколькими путями. Я не претендую на то, что опишу самый главный из них. Но он по определенным причинам для меня представляется наиболее интересным, и вот о нем сегодня и пойдет речь.

Под социографией я понимаю типовую ситуацию, когда социальный исследователь встречается с каким-то феноменом, с какими-то проявлениями жизни, которые его интересуют, ужасают, восхищают - вызывают в нем какие-то сильные чувства. И далее он использует те концептуальные средства, которыми располагает в данный момент своей жизни, описывает или, как говорили в старину, схватывает эти явления и далее их доносит. До кого? Вот тут очень важная точка.

Дело в том, что функционирование так называемой “нормальной науки”, как вы знаете, предполагает, что ученый, исследователь, получивший некий результат, передает этот результат на суд ученых, своих коллег, и там этот результат подвергается верификации, фальсификации и т.п. Предполагается, что равнокомпетентные с ним коллеги могут проверить это знание на предмет валидности. Для этого есть разные институты: институт публикации, научных семинаров и т.д. Это один из путей формирования любого нормального знания.

Но есть иной путь, быть может, отвечающий другим фазам существования науки, другим институциональным формам, а именно: когда исследователь, как мог, описал какую-то встретившуюся ему реальность, убежден в существенности того, что он узнал, не только для научного сообщества, но и для более широкого круга. Речь ведь идет о социальном знании, знании для всей общественности. И он стремится общество с ним познакомить, быть может, вперед того, как он познакомит с этим коллег по цеху. А может быть и ситуация, когда нет цеха, и в этом смысле нет коллег или нет регулярных форм внутринаучного взаимодействия, нет журналов, нет научно-исследовательских институтов и многих других институций нет, а вот общественность, как правило, есть. А когда и ее нет, тогда, наверное, не о чем рассказывать.

И вот происходит обращение к этой общественности. В каких формах? Иногда это какая-то публикация. А иногда это форма, о которой нам здесь есть прямой смысл говорить - форма обращения на каком-то собрании. Форма, очень близкая к тому, что мы имеем здесь и теперь. Есть, например, такой жанр - семинар. Был семинар Ландау, например. Это очень узкий жанр, для специалистов определенного класса в определенных дисциплинарных рамках. А бывают семинары более широкие, и то, как задалась традиция (теперь уже о ней можно говорить) публичных лекций здесь, в Полит.ру, в Bilingua, мне более всего напоминает не публичные лекции, как я понимаю значение этих слов, а семинары.

Мне по моей биографии выпала высокая честь быть участником семинаров, которые в Москве были известны, как семинары Левады. Социография, мне кажется, царила на протяжении многих лет как основной способ сбора и распространения социального знания вот именно таким образом. Приходил человек, который что-то знает о чем-то. Он мог называться социологом и быть действительно им, он мог не называться социологом и быть, скажем, демографом, биографом, психологом, он мог быть даже человеком, который не является научным работником, но он подвизался в какой-то сфере, где его наблюдения сделаны по поводу того, что значимо для общественности.

Не будем забывать, что семинары Левады проходили с середины 60-х и, в общем-то, тянутся до сих пор. Но наиболее активной фазой их существования, когда о них знала вся Москва, были годы, так называемого, застоя, послеоттепельные годы. Небезынтересно, что эта форма оказалась востребована сейчас. Сам факт, что эти лекции проходят здесь не при пустых залах, означает, что это нужно людям, которые чаще всего вообще еще не жили на свете в те времена, почему-то такая необязательная, младшая форма распространения формирования социального знания оказалась снова востребованной.

Но, все-таки, на афише, вывешенной в Интернете, вы прочитали слова “публичная лекция”, и очень может быть, что сколько-то из присутствующих пришли на публичную лекцию, понимая под этим то же, что склонен понимать я. Это ситуация, когда некто, что-то знающий (по какой причине он это знает, сам ли он добыл это знание или просто он прочитал много книг), сообщает что-то публике. Публика она по определению ignorant, она не знает. Публика – это те, кто не знает чего-то, иначе, если бы они знали, они бы не пришли. Знающий сообщает незнающим, знающий стоит, незнающие сидят, знающий говорит – незнающие слушают. Вот такая ассиметричная ситуация, предполагающая вопросы на понимание или на уточнение. А в остальном - это тоже ситуация распространения социального знания.

Не хочу претендовать на то, что очень много знаю такого, чего не знаете вы, но хочу познакомить вас с биографиями нескольких людей, чья жизнь, чья биография оказалась средством создания социографической ситуации. Это люди, которые наткнулись на нечто, заслуживающее, по их мнению, описания, анализа, и которые далее старались об этом рассказать другим.

Традиция публичных лекций в нашей стране, насколько я знаю, может быть возведена, ни много ни мало, к 20-м годам XIX столетия. В Соляном городке, это места, где размещались гвардейские воинские части в Петербурге, часть офицеров сочла правильным нижним чинам, как это называлось, начать читать лекции об устройстве вселенной. Просвещение по естественнонаучной части. Эти лекции, к сожалению, в отличие от моего выступления здесь, обязательно сопровождались демонстрацией картинок волшебного фонаря. Называлось это “народные чтения”.

Первая биография. Зориан Доленга-Ходаковский

 

Первый персонаж, о котором я хочу рассказать, в это время уже не только жил на свете, но и активно действовал. Речь пойдет о старшем современнике Пушкина, может быть кому-то из присутствующих известно его имя, это Зориан Доленга-Ходаковский. Это человек, за право считать которого основоположником фольклористики, археологии и еще ряда сопредельных дисциплин, соревнуются российская, польская, украинская и белорусская традиции. Думаю, что сам герой себя не возводил ни к одной из этих традиций.

Молодой бедный шляхтич, получивший какое-то образование, мелкий клерк, судейский чиновник, помощник юриста. Ничем заметным не отмечена его ранняя юность. Заметные события начинаются только тогда, когда он присоединяется к французской армии, наступающей на Россию, участвует в боевых действиях, получает ранение под Смоленском, лежит в госпитале. Этот госпиталь посещает Наполеон и лично с ним имеет беседу. По воспоминаниям эта беседа уже умиравшего воина возвращает к жизни, но рану она все-таки не исцеляет. При отступлении французов он остается в России, какая-то крестьянка его прячет у себя.

Дальше его обнаруживают. Он как военнопленный приговаривается трибуналом к ссылке в Сибирь. И этапом, пешим образом, отправляется в Сибирь. Вот тут начинается та биография, о которой надо нам с вами знать.

Этот человек, не знаю, в железах он шел или как-то еще, на этапе, а этап в российской тюрьме и ссылке место, мы с вами знаем, место не очень веселое, и никогда веселым не было, он на этапе вдруг обнаруживает очень большой интерес к песням и рассказам конвойных, встречающихся попутчиков и жителей тех губерний, через которые проходил этап. И он начинает, тогда еще слово фольклор в употреблении не было, уж по крайней мере не было в употреблении в России, он начинает собирать эти песни и прочие фольклорные объекты. Я не буду в деталях рассказывать его биографию, получается так, что в силу разных изменившихся обстоятельств его расконвоируют, и он имеет возможность вернуться в Россию. И он возвращается почти той же дорогой, уже бесконвойный, но пешком, что очень важно.

И все время, которое у него есть, он посвящает тому, что он собирает, в частности, песни. Но кроме песен его начинает интересовать, и это очень важно для дальнейшего, топонимия и гидронимия. Т.е. названия мест, мы сейчас говорим “мест”, а он в то время, видимо, он уже вполне удовлетворительно говорил и писал по-русски, он говорил “урочищ”. “Урочище” - крайне интересное слово, оно мало сейчас употребляется в нашем современном языке, а оно очень существенно, потому что означает одновременно географический объект: гору, долину, лес, еще что-нибудь, одновременно с названием, которое оно имеет: Шишкин лес или Святая гора, или еще как-то - и те верования, которые связаны с этим местом, с так или иначе к нему присоединяемыми значениями. Те из моих коллег, которые имеют дело с понятием бренда, найдут много знакомого в таком соединении. Мощное, сильное слово “урочище” употреблял Ходаковский.

И вот он собирал сведения об урочищах. В это время у него фактически сформировалась имеющая огромную претензию теория. Она для него выступала как теория, объясняющая некоторые наличные обстоятельства обстоятельствами историческими. Он заинтересовался, (поляк - стало быть, католик) в православной стране тем, что он называл славянщиной дохристианской. Т.е. он прошел эти конфессиональные различия, которые его противопоставляли России, он, недавно воюя на стороне противника, сумел уйти от той политической реальности, в которой пребывал столь недавно, и обратился к тому, что он считал пантеоном языческих божеств, которые, по его убеждениям, были и божествами мест. Те, кто читали Топорова и Иванова, знают, как много они обнаружили подобных вещей. Топонимия, по мнению Ходоковского, сохраняла пантеон языческих божеств, опущенный на землю.

Говоря современным языком, он выявил системные связи внутри этой пространственно-религиозной, земной и одновременно неземной системы. И он пользовался этим, как научным инструментом. Я отвечаю за употребление этого слова, потому что он утверждал, что может предсказывать: вот, скажем, он явится куда-то, спросит, как называется, скажем, ручей, и после этого скажет, как все тут называлось несколько раньше. Старики должны помнить, что раньше гора, дол и все прочее назывались или должны были называться так-то и так-то. Он утверждал, что такие предсказания его неоднократно сбывались. Его труд по гидронимии центральных областей России имеет вот такую толщину. Количество записанных имен каких-то ручейков, притоков больших и малых рек, я точно не помню, но это огромный труд.

Небезынтересен вопрос, кто оплачивал эти исследования и на что жил этот человек. Их не оплачивал на этот момент никто. Как он жил? Днем он занимался сбором информации, на ночь просился, он же дворянин, на ночлег в барскую усадьбу и, как правило, получал туда приглашение. Но он брал налог с гостеприимцев, он обязательно, откушав с ними ужин, перед тем, как идти спать, им рассказывал примерно все то, что рассказываю вам я. Он им излагал свою теорию. Он ее навязывал, он был бесцеремонным человеком, ему было все равно, в чей дом он постучался. Он, во-первых, всегда был одет в одно и то же, у него не было просто смены одежды, а во-вторых, он ко всем обращался одинаково “сударь” и производил сильнейшее впечатление на эту дворянскую общественность. Слухи о нем стали опережать его движение, и подниматься вверх по социальной иерархии. В общем, им заинтересовался канцлер – граф Кочубей. Им заинтересовался князь Потемкин. Он побывал в столицах, произвел фурор в главных салонах Москвы и Питера. Он произвел впечатление на таких персон, как Гоголь и Пушкин. У Пушкина, если вы помните, есть такие строчки, по-моему, в “Моей родословной”: “…но каюсь, новый Ходаковский, люблю я с бабушкой московской потолковать о старине” и т.д. Пушкин понял, чем занимается этот человек, и понял способ, которым он работает.

Здесь, извините, маленькое отступление. Я не сказал, по какой причине я отобрал те 4 жизнеописания, которые я сюда принес. Дело в том, что все эти люди, не только на мой взгляд, относятся к цеху социальных исследователей, и работают теми методами, которыми работают мои коллеги и я. Это опросные методы. Это люди, которые выясняют то, что им надо выяснить, спрашивая других людей. Есть много других способов собрать социальную информацию. Это один из них. Они работали именно так. Он узнавал, спрашивая людей. Так вот, собрав этот корпус сведений и уложив его в ложе своей теории, а его теория касалась не только самой топонимии, она касалась, скажем, размещения фокусов локальных сетей, которые он называл городищами: это святилища, где отправлялся языческий культ и где впоследствии ставились православные храмы. Он, католик, объяснял православным, почему православные церкви ставятся на замечательнейших местоположениях. Он вычислял, где они должны стоять, и то, что они стоят, где надо, было для него подтверждением его теории.

Можно увидеть, что нынешняя теория верификации и фальсификации, может быть, не дали бы ему такого простора для уверенности в себе, но на тот момент было так, и суггестивная сила его была, видимо, очень велика, потому что, повторяю, он обаял людей достаточно авторитетных. Его слава, двигаясь от одного иерарха к другому, достигла самых высших на тот момент органов слуха, и он получил стипендию на продолжение своих исследований от высочайшего имени. Прошло какое-то время, пока все это решалось. Он был человеком, не желавшим считаться ни с какими иерархическими различиями, и к этому времени написал и опубликовал критику не кого-нибудь, а Карамзина, его “Истории государства российского”. Вы понимаете, каким авторитетом пользовался этот труд в первой трети XIX столетия, и что такое было поднять руку на Карамзина и уличить его в фактических ошибках на страницах такой-то, такой-то, такой-то и такой-то: Карамзин, который не был полевым исследователем, сделал какие-то фактические ошибки в названиях рек и еще каких-то там деталях.

Но Ходаковскому это сходило с рук, он получил деньги на то, чтобы проводить раскопки городищ, на то, чтобы собирать эту информацию, и это было высшей точкой его карьеры, после которой она начала рушиться. Экспедиция, в которую он отправился, не задалась по многим причинам, в том числе, по семейным. Он женился. Этот брак был, видимо, неудачный. В дороге погиб народившийся ребенок. Его реляции, которые он посылал с дороги, не устроили тех, кто снаряжал экспедицию. Видимо, на письме он не мог передать всего того, что он мог сделать устно. Короче говоря, финансирование через некоторое время было закрыто, он вернулся ни с чем: с недописанным, недоделанным, незавершенным проектом. Хотя его еще принимали в московских в домах, но в общем-то, дело пошло на убыль. В 1825 или 1826 году он уже умер.

Кончал свою жизнь он как настоящий исследователь. Его уже никто не слушал, ему не платили деньги, он устроился управляющим к какому-то помещику, что тоже не очень хорошо получилось. И полуголодный, имея чуть не ли единственную одежку, он продолжал собирать ту информацию, которая его интересовала. Информацию о топонимах. Так как он уже по многим причинам не мог путешествовать, он выбрал те места, где концентрируются информанты. В Москве, недалеко отсюда, на Болотный рынок приезжали крестьяне из многих губерний. Он ходил и спрашивал: “А в Ваших местах как называются речки, лужки” и т.д. Это был небезопасный вид полевого исследования, потому что, в частности, с этими обозами прибывали старосты соответствующих имений. И они соображали, кто может интересоваться этими названиями – явно те, кто заслан теми, с кем их баре судятся за какие-то там воловьи лужки. Благо выглядел Ходаковский не как барин, а как какая-то сомнительная личность, и его сдавали в полицию. Но поскольку его отправляли на один и тот же участок, там его знали и быстро отпускали.

Вот так кончилась его, на мой взгляд, героическая жизнь, но биография его не кончилась, потому что узнавший о его кончине Александр Пушкин сносился с Гоголем по вопросу о том, чтобы выкупить его архивы у вдовы. Вдова дорожилась, не продала. Архивы куда-то на долгое время пропали, потом выяснилось, что под именем Зориана Деленго-Ходаковского скрывается Адам Чарноцкий, воевавший с французами и вроде бы не отбывший наказание. Биография сомнительная, и о нем перестали писать. Его имя не то, чтобы было под явным политическим запретом, но, в общем, о нем не писали около 50 лет. Сведения, которые попадали в печать, были отрывочными и противоречивыми, в общем, он был некой неясной, но интригующей персоной в российской истории. Потом выяснилось все то, что я вам рассказал и то, что можно о нем рассказывать, и не рассказано.

Я перехожу к новой биографии.

Лейбин. Сама по себе история интересная. Поскольку она важная для вопроса о социальном знании, какие акценты Вы в этой биографии расставляете? Правильно ли я понял, что самый важный момент был, когда вы переходили в современный язык, например, “опросные методы”. Второй акцент, который показался мне важным, – это то, каков был метод распространения этого социального знания.

Левинсон. Да. Я считаю, что рассказанное мною полностью отвечает введенному мною ранее понятию социографии. Этот исследователь концептуализировал эту информацию так, как мог. Возможно, что его воззрения, его лингвистические построения, его этимологизации не выдерживают проверки. Но с точки зрения современного знания, я беру смелость на себя судить и думаю, что его идеи по поводу пространства размещения объектов верования, нанесение этих идеальных пространственных конструкций на реальное физическое пространство – это очень важное усмотрение. Короче говоря, есть, что поизучать современным исследователям. И тот способ, которым он распространял это знание, отвечает тому, что я назвал словом социография. Отвечено?

Лейбин. Да.

Биография вторая. Элфред Кинси

 

Левинсон. Двигаемся дальше. В 1930 годы в Соединенных Штатах Америки работал молодой биолог – его звали Элфред Кинси. Он был специалистом по насекомым – пчелы, осы, шершни. Он был человеком из хорошей, настоящей, религиозной, американской, пуританской семьи. Он был ученым с замечательной, на мой взгляд, позитивистской выучкой. Он был позитивист – 100%-ный, что проявилось в дальнейшем. В его биографии я упомяну один эпизод, который важен для дальнейшего изложения. Когда он был еще мальчик, его младший братик пожаловался, что он не может держать свои ручки на одеяле, как это полагается, и руки предаются тому, что, он точно знал, есть грех, и он не знает, что с этим делать. И тогда Элфред – старший брат, сказал, что он знает, что надо делать. Они стали на колени и долго и горячо молились. Т.е. он знал средство борьбы с мастурбацией как недугом – это очень важно для дальнейшего.

Когда Кинси был уже ученым с каким-то авторитетом и в Кампусе, в конце 30-х годов, летом, когда нет занятий, но народ в Кампусе есть, его назначили на должность.… Если бы это была бы комсомольская организация , это был такой замполит по Кампосу. Человек, отвечающий за социальные дела. Вряд ли эта должность предполагала что-нибудь, кроме вылавливания воришек или еще каких-то подобных дел, но поскольку на этой должности оказался биолог, и притом молодой, то к нему не раз и не два, а несколько обратились студенты – парни с вопросом, аккурат почти с тем, с которым его братик к нему обратился: “Профессор, увы, я онанирую или я онанировал в детстве, скажите, как это скажется на умственных способностях, возможности вступить в брак, возможности иметь детей и т.д.?” Были распространены воззрения, согласно которым все эти функции могут быть сильно повреждены. Что им он отвечал? Он стал взрослым человеком, он стал ученым, и это очень важно, поэтому он ничего им не ответил, так как понял, что не знает ответа. Он не знает ответа, может ли мастурбация привести к снижению умственных способностей.

Он не знал ответа. Что надо делать, если ты не знаешь ответа? Он почувствовал себя обязанным этим студентам, его назначили на должность, и он обязан справляться, поэтому он решил узнать, а как обстоят дела, есть ли связь. Как биолог, он понимает, что между двумя биологическими феноменами или есть коррелятивная связь, или ее нет, и это надо установить. Человек привычный, знающий как строятся научные исследования, с чем он столкнулся? Пчелы, которыми он занимался, вполне доступны для наблюдения, известно, как наблюдать жизнь пчел. Те аспекты человеческого поведения, которые здесь он должен был наблюдать, понятно, скрыты от глаз, и в этом, кстати, одна из проблем. Значит, он наблюдать не может. И вот тут, он совершил, на мой взгляд, потрясающий, для биолога, прыжок. Он решил, что людей можно спрашивать. Ведь у него не было этого в опыте, этого не было в опыте ни у одного биолога, что получать информацию можно, задавая вопросы. Биологи, по самой сути своей работы, связаны с объектами, которых спрашивать невозможно, а ответы на вопрос, способные давать информацию, сравнимую с той, что дает наблюдение – это методологически очень сильное утверждение.

Вообще говоря, социологией в популярном виде считается все, что связано с задаванием вопросов. Социолог – это тот, который ходит с анкетой. Социология не сводится к вопрошанию, но при этом я хочу сказать, что в социологии не до конца решен вопрос о том, насколько сопоставима информация, получаемая средствами наблюдения, с информацией, получаемой средствами вопрошания. Эмпирически найдено очень многое для того, чтобы выяснять, в каких случаях люди говорят неправду, установлено, каким способом контролировать и фильтровать информацию. Очень много об этом знают и понимают люди, которые занимаются примерно тем, чем в целом занимается “Левада-Центр”. Он этого ничего не знал. Его никто этому не учил. Он решил, что если спросить – то скажут.

Он начал спрашивать. О чем? Первый вопрос: как Вы вели себя в детстве? Он накидал вопросник. Надо сказать, то, что он сделал буквально в первый же вечер, когда он задумался над этой задачкой, оказалось безупречным инструментом. Я скажу сразу, что потом он очень много работал в этом направлении, но при этом использовал один и тот же этот инструмент, который он создал в самом начале. Этот инструмент содержал вопросы, и я могу сказать, что не все, что спрашивалось, я мог бы легко вам пересказать, ей-богу. Что люди могли незнакомому человеку отвечать на вопросы по поводу всего того, что было табуировано в американском обществе посильнее, чем в нашем сейчас? На вопросы про преморитальный, экстраморитальный половые контакты, скотоложество и массу других вещей, находившихся под тяжелым или очень тяжелым запретом? Откуда надежда, что ты спросишь человека, а он тебе ответит? У него она была.

Он спрашивал, получал ответы, он явился изобретателем, или, по крайней мере, распространителем метода, которым пользуются сейчас мои коллеги, когда собирают нам участников групповых дискуссий, это так называемый метод “снежного кома”. Он основан на таком психологическом трюке: если некто согласился дать ответ на эти интимнейшие вопросы, то если его попросить указать какого-нибудь знакомого, к которому можно направить, он будет очень хорошо сотрудничать с интервьюером. Он будет сильно наседать на своего знакомого, чтобы тот тоже поделился. Можно представить, какой механизм тут работает, так или иначе, он работает, и Кинси был открывателем этого механизма.

Через некоторое время он исчерпал круг своих ближайших знакомых, к которым он считал вправе обращаться. Дальше зашла речь о незнакомых людях. Он обратился к руководству в этом Кампусе, слава тебе Господи, эти бонзы, эти боссы разрешили проводить исследования и, имея их мандат, он пошел по Кампусу, и через некоторое время этот “снежный ком” намотал на себя все, по крайней мере, мужское население Кампуса, и он вышел за его пределы. Почему я рассказываю о нем после рассказа о Ходаковском? Потому что он тоже действовал один. И это было его принципиальной линией поведения. Он никому не мог доверить эту работу. В частности потому, что с ним делились тайной. Люди с ним делились тайной. Он прекрасно понимал, по какой опасной стезе он ходит, и поэтому быстро сообразил, что вся информация должна быть зашифрована. Он не записывал ни одного слова. Там было что-то типа крюково-нотной записи, и он менял шифры, при том, что работал один. Он менял шифры раз в месяц, по крайней мере. Он все правильно делал.

Через некоторое время он наткнулся на мощнейшее сопротивление, он предвидел это, и кому-то в разговоре он сказал вещь, которая приводит меня лично в совершеннейшее восхищение. Он сказал, что не откроет эти записи никому, в том числе Верховному суду Соединенных Штатов. Я хочу вам напомнить о сексуальном же скандале с президентом Клинтоном: авторитет Верховного суда выше, чем индивидуальная тайна. Это была тайна человека, от которого зависит судьба целой страны. Этот Кинси считал, что тайны, которые ему доверены, выше, чем авторитет Верховного суда. Я повторяю, он не был левым, не был красным, отнюдь. Он был 100% американцем.

Он собрал несколько тысяч интервью, и их количество достаточным для того, чтобы применить счетные процедуры. Сейчас понятно, что все это надо подсчитывать, надо выводить проценты зависимости и т.д., но на тот момент далеко не все работали таким образом, но он принадлежал к передовикам. Более того, чуть позже он использовал машины. Я видел его фотографии: он стоит с электронно-счетной машиной. Она величиной с торпедный аппарат большого крейсера, еще из тех, которые работали с перфокартами. Он провел подсчеты, и опубликовал книгу. Ее название по-английски: “The sexual behaviour of the human male”. Я хотел бы подчеркнуть – перевод должен быть очень точным. “Сексуальное поведение мужской человеческой особи”. Не мужчины, не человека, а человеческой особи. Он настаивал на биологическом взгляде на человека. Почему? Потому что это его выводило из зоны, где действует контроль викторианской морали и т.д. Он не выступал на семинарах, он опубликовал книжку. Он опубликовал книжку до того, как он познакомил со своими результатами научную общественность – биологов, сексопатологов – он опубликовал книжку, сразу адресовав ее Америке.

И произошло. Слово “разорвавшаяся бомба” было произнесено тогда, потому что это то, что произошло с Америкой. Она была потрясена двумя вещами. С одной стороны, старшая викторианская эстаблишментарная Америка была потрясена тем, что он втоптал доброе имя американцев в грязь. Процент тех, кто придается рукоблудию, феноменальный. Это не маргинальные явления, это не плохие мальчики, это просто все или почти все. Это нормально. Процент добрачных связей – скандал, внебрачных – еще больший скандал. И по этой причине его деятельностью занялась комиссия по расследованию антиамериканской деятельности, комиссия Маккарти. Вердикт был такой: он способствует победе коммунизма в Соединенных Штатах путем унижения достоинства американского народа.

Я думаю, что в нашей аудитории оценить это можно даже лучше, чем в американской. Правда, в отличие от наших случаев, что могла комиссия Маккарти? Они не могли даже запретить эту книжку. Они только могли воздействовать на государственные структуры. Почте было запрещено принимать эту книгу к пересылке. Если книжный магазин хотел ее закупить, ему надо было закупать, не пользуясь услугами государственной почты. Книга распространилась, и что получила вторая половина Америки? Она получила новое знание о норме. Во-первых, все те, кто замирали от страха: а что же со мной будет, смогу ли я жениться, смогу ли я иметь детей и т.д., им было показано просто на цифре, ученым, биологом, им было сказано: нет корреляционной и какой-либо еще связи между вот этим фактором и вот этим. Книжка выглядит скучно, там масса всяких формул, процентов, там нет завлекательных картинок. Замирать, ее читая, можно только по другим причинам.

Второе, о чем я хочу сказать, и это, на мой взгляд, очень важно, книга выступила агентом коммуникации между людьми. Где проходили интервью? Они проходили там же, где работал Фрейд и где сексология и социология секса имеет свое поле. Это средний класс, это американский middle-класс, там, где есть эти проблемы, и там, где есть и средства их разрешения. Эта среднеклассовая мораль была этим, с одной стороны, подорвана, и с другой стороны, конечно, необычайно укреплена. Мне кажется, что то, что называется сексуальной революцией было начато тогда. Какую форму это имело, прежде всего? Не распространение новых социальных практик, а информация о распространенности наличного корпуса этих практик. Он, в частности, будучи дотошным и ортодоксальным позитивистом, указал, что является нормой частоты половых контактов для мужчины. Он взял и показал, что разрыв между самой редкой и самой частой из встретившихся ему практик - 1500 раз. Извольте, ищите себя. Он сделал великое терапевтическое дело. Тот, кто задавался вопросом, а не слишком ли редко это у меня или не слишком ли часто это у меня, получили ответ. Нет этого вопроса, нет этого ответа. Ты такой, какой ты есть. Множество других, исцеляющих средний класс, сведений, содержалось в этой книге. В этом смысле заслуга Кинси перед американским обществом необычайно велика. Почему я его отношу не только к терапевтам, не только к целителям общества, но и к ученым? Он понял, что он имеет дело с определенного рода системой, что сексуальная практика, которой он давал название “поведение”, потому что был биологом. Это был для него системный объект, существующий отдельно от всего другого, доступный не только изучению, но и воздействию. Ставится точка.

Биография третья. Сергей Максудов

 

Следующий герой. Может быть, его имя знает кто-то из присутствующих здесь, знает его как Сергея Максудова. Автор нескольких книг, которые вышли, в частности, у нас, он сейчас живет в Бостоне, но изначально житель Москвы, аэропортовского писательского поселка, того места, где находятся писательские кооперативы, плоть от плоти этой среды, сын мамы-литератора, по-моему, очень хорошего, мальчик из этого интеллигентского круга, где в 60-е годы циркулировал вопрос, а сколько унесли репрессии? Понятно, о каких репрессиях могли говорить в этом кругу. Хочу напомнить, что на тот момент никаких оценок, между которыми хотя бы можно было бы выбирать или говорить, что это слишком мало или это слишком много, опубликовано не было. И никто с ними не выступал. Но было понятно, что это много. И было понятно, зачем знать сколько. Потому что было желание предъявить счет. Понятно, от имени кого и кому. И было понятно, что это знание непременно тайное. Пока его не опубликуют, оно не может быть открыто. Оно должно собираться, как тайное знание.

И вот этот молодой человек решил, что он сможет узнать и сможет сосчитать жертвы. Как? Видимо, началось это с каких-то бытовых вещей, когда он спрашивал знакомых, приходивших к ним в дом: расскажите о ваших родственниках. Они рассказывали о дяде Сереже, а дядя Сережа погиб в 37-м году. А тетя Тамара умерла в ссылке. Такое, казалось, было в каждой семье. И парень подумал, что если он это задокументирует, то и выйдет на число жертв. Я имел честь разговаривать с ним сравнительно недавно, т.е. очень много лет спустя, как этот проект был начат. Он сказал, что он теперь понимает, что сама идея методически была ложной. Через эту выборку нельзя выйти на генеральную совокупность, говоря нынешним языком. Эти списки просто не будут исчерпывающими, а у него была идея создать исчерпывающий список. Но это знание пришло потом, и в моих глазах ошибочность этой постановки задачи абсолютно не умаляет значения того, что делалось. Потому что, кроме всего прочего, были обнаружены вещи, которые очень полезно знать людям моей профессии. Что можно получить и чего нельзя получить опросными методами. Например, скольких членов семьи может перечислить один респондент? Сергей Максудов, это его псевдоним, человек под этим именем, он знает, в отличие от нас, о скольких людях в среднем может вспомнить представитель такого-то слоя человек в таком-то возрасте. Он вышел на те множества, где вполне правомерно применение счетных процедур. Он узнал массу вещей, касающихся социальной действительности, не отвечающих на его вопрос, но отвечающих на много других возникших по ходу дела разных вопросов. Он решил, скажем, очень много интересных методических задач.

Биография четвертая. Юрий Вешнинский.

 

Я перехожу к следующей истории. Она будет последняя. Если спросить присутствующих здесь в этом зале, где они живут в Москве, попросить их дать оценку этого, где они живут, то я почти уверен, что где-то в разговоре будет фигурировать, скажем, цена квадратного метра жилья. Через деньги мы примерно представляем себе рельеф города в этом отношении и знаем, что на что можно поменять, знаем какие-то эквиваленции, и где в каком случае придется сколько добавлять. Это знает любой риэлтор. Эта информация широко доступна. Много лет назад человек, которого зовут Юрий Вешнинский, он сделал мне честь и присутствует сегодня в этом зале, начал выяснять то, что можно назвать сегодня социальной экологией Москвы. Он начал работать опросными методами, в одиночку, точно так же, как три моих предыдущих героя. Он опрашивал людей там, где они были в сборе, в студенческих аудиториях опрашивалось разом сразу несколько человек. Это методически вполне допустимо. Там, где не было возможности опрашивать одновременно, люди опрашивались последовательно. Руками одного человека была собрана информация, которая доходила до таких объемов, что правомерно было применение счетных процедур, а это обязательно должен быть счет на сотни.

И впервые была составлена карта Москвы, где то, что как бы все знают, впервые было сделано предметом рефлексии. Впервые это было представлено в рамках научного предмета социальной географии, и опять-таки напрямую было предъявлено общественности, потому что научная общественность отнеслась по-разному к этой собранной информации и к тем обобщениям, к которым пришел автор. Через некоторое время появились люди, которые анализировали практику обменов, тогда еще без участия денег, и стали публиковаться эти бюллетени. Тогда их уже можно было статистически обработать, но это было сделано потом. А по сути дела первая заявка о том, что такое Запад Москвы, что такое Юг, что такое Юго-запад, какие в Москве зоны благоприятны, какие – неблагоприятны, было сделано опросными методами и действием одного человека.

Я рассказал о тех биографиях, когда социографический результат был достигнут упорным трудом, трудом, соизмеримым с жизнью человека. Нормальная наука, как правило, так не делается. Конечно, то, о чем я рассказываю, это исключение, хотя эти люди своими усилиями совершенствовали те методы, которыми дальше могут работать те, которых удается учить, кто действует за деньги на основе найма. Короче говоря, участвует в такой рутинной научной практике, получает иногда тоже очень важные замечательные результаты, но то, о чем я хотел вам рассказать, по-моему, было замечательным. Я завершаю эту часть и мое отношение к этим людям вам, наверное, ясно.

Я никогда не мог так работать. Я никогда даже не приближался к этому способу работы, мои друзья и коллеги знают, что ни одним предметом я не занимался сколь-нибудь продолжительное время, и моя нынешняя профессия такова, что я 2 недели занимаюсь одной проблемой, 2 недели совершенно другой. Политические партии и унитазы, напитки и фильмы чередуются в каком-то калейдоскопическом порядке. И долго думая над тем, чем же мне так нравится описанный мной сегодня способ жизни, ведь я живу совсем по-другому, я пришел к мысли, дающей мне надежду хоть как-то в сегодняшней аудитории вывернуться из этого противоречия. Я обнаружил, что, занимаясь множеством разных предметов, я, оказывается, думал про феномены самой разной природы примерно одно и то же. Мной руководили 2,3,4 мысли, социологические или еще какие-то, но уже вряд ли социографические. И если потом будет охота, то я смогу поделиться этими мыслями, отбросив все, что сказано раньше. И желающие смогут с ними что-то такое поделать, их можно применить даже к какому-то предмету, объекту. Но это если будет охота, а сейчас я, во-первых, благодарю всех за внимание, а во-вторых, если есть вопросы, я могу отвечать.

Обсуждение.

 

Зорин. Алексей, вот что меня интересовало в Вашем изложении – Вы этот опыт людей, о которых говорили, очень сильно этизовали, перевели в этическую плоскость, т.е., в сущности, это этический пример отношения к науке и т.д. И каждый раз звучало: он делал так, теперь мы знаем, что это неправильно, или это подтвердилось и т.д. Существует что-то в научной области, что принципиально можно получить только при таком методе работы и что не получается при институциональных практиках другого типа?

Левинсон. Я разделяю эту мысль с Львом Дмитриевичем Гудковым, здесь присутствующим, что для определенного достаточно раннего фазиса существования науки такие способы являются или преимущественно годными, или, по крайней мере, более чем уместными, и их уместность падает по мере институционального устроения науки. Действительно, когда начинают действовать мощные институты в любом смысле этого слова, значение такого подвига, наверное, падает, да и места для него становится все меньше. Так я могу ответить на ваш вопрос.

Чадаев: Из четырех рассказанных Вами биографий меня очень заинтересовали первая и последняя, и не столько в биографическом смысле, сколько в географическом. Исследование Москвы - это рассказ о том, как на географическую карту наносится та или иная социальная информация. Т.е. происходит то, с чем регулярно сейчас сталкиваешься в повседневной практике, когда необходимо взять и нарисовать карту среды, плотности среды. Я, честно говоря, с нетерпением жду давно обещанной лекции Глазычева про плотность среды (предварительная договоренность с Вячеславом Глазычевым о лекции, действительно есть, но она не касается темы лекции - Организаторы). Про среду, про какую-то сложную систему характеристик среды в случае с Москвой, или в случае с топонимией и гидронимией, когда мы на карте рисуем какие-то принципиальные социальные отличия. Я, например, когда в своей области исследования изучал Интернет, столкнулся с тем, что там существует нелинейная, неэвклидова география, которую невозможно нанести на карту. Когда, грубо говоря, существует виртуальное сообщество любителей бабочек, в котором присутствует любитель бабочек из Москвы, из Нью-Йорка, из Австралии. При этом, допустим, человек, живущий в Москве, совершенно не знает, что у него в соседнем подъезде тоже живет любитель бабочек, просто потому, что этот любитель бабочек, в отличие от него, не ходит в Интернет, или ходит в Интернет, но в другие места. Понятно, что нарисовать карту в этом случае очень сложно, потому что приходится учитывать не только, грубо говоря, пространственные вещи, но и какие-то другие. Или скорость коммуникации, когда ясно, что до деревни в центральном Нечерноземье сложней доехать, например, чем до какого-то отдаленного города просто потому, что до отдаленного города есть хорошее шоссе или есть железная дорога, а вот до этой самой деревни есть грунтовка и ничего больше. И там, соответственно, нет ни телефона, ни чего-то еще…

Левинсон. Я думаю, что ваши слова кончаются не знаком вопроса, а неким многоточием. Я рад, спасибо вам большое. Я постараюсь ваш мячик подхватить. В самом деле, и тот исследователь, и этот занимались вещью необычайно интригующей, потому что мне кажется, что наше научное мышление о социальном, и бытовое мышление о социальном, как правило, непространственны. Мы не применяем пространственной категории для описания социального. Наука о социальном, действительно, этого не делает, она этого просто почти не умеет. И поэтому всегда, когда это начинает делаться, это необычайно продуктивно. Метафора пространства очень много что дает. Идея фрейма, ведь что такое фрейм? Пространственность, заданная полиграфическими знаками скобок, или взятие в кавычки. Какие это пространства? Это пространства текста. Это уже дает очень много для того, чтобы говорить о мыслях. Дальше всякая идея мозговых карт, mappinga, в нашем ремесле это дает огромной мощности инструмент. Я могу предложить аудитории прямо сейчас их представление о чем-то, скажем, о политических партиях, изложить в пространственной форме. Вот вам стол, вот вам 10 названий политических партий, разложите их, пожалуйста, как-то на столе.

Чадаев. Вот чугунок, вот картошки…

Левинсон. Но чугунок и картошки изображают все-таки армию, движущуюся по полю. Там, действительно, есть впереди и позади. В каком смысле КПРФ и ЛДПР впереди или позади чего-то? Мы уже находимся в некотором пространстве, которое стыдно назвать виртуальным, но, в общем, особом. Пространственная метафора для социального – это очень сильная вещь. То, что сделали эти люди, это ход еще на один шаг. Они брали пространственное, уже брали его, как социальное. Там социальное уже являлось метафорой для пространственного. Может быть, географу не очень дивно так поступать, но мне, как человеку из этого цеха, мне такое движение кажется необычайно интересным.

Гофман. Мне кажется, то, что сейчас Алексей Георгиевич воспроизвел эту старую дилемму: рационализм или эмпиризм, дедуктивизм или индуктивизм. Мы выслушали историю четырех замечательных ученых, которые представляют эту индуктивистскую, эмпиристскую сторону. И это и есть, как сказал Алексей Георгиевич, начало науки, которое ее в каком-то смысле создает. Но я позволю себе вспомнить несколько других историй, которые показывают, что здесь все не так просто. Вот теория биологической эволюции. Был Дарвин, который 20 лет плавал на корабле “Бигль”, собирал в Тихом океане всякие факты из жизни разных животных, и создал эту теорию. Был Альфред Уоллес, который независимо от Дарвина, находясь в психиатрической больнице, за 2 недели написал теорию биологической эволюции. Каждый, вроде бы, двигался к одному и тому же разным путем. Вы можете сказать, Уоллеса сегодня мало кто помнит, а Дарвина помнят все. Тогда я приведу другой пример. Вот Фрезер, один из основоположников науки этнографии. Мы все его знаем, автор “Золотой ветви”. Он был и крупнейший знаток фактов, и теоретик, был одним из основателей, может быть, наряду с Тейлором, науки этнографии. И один сторонник индуктивистского, эмпиристского направления, уже в достаточно зрелом возрасте, когда Фрезер был известным ученым, спросил его: “Вот вы всю жизнь пишете про дикарей. Вы хоть раз в жизни видели живого дикаря?” На что Фрезер ответил: “Боже упаси!”. Это не помешало ему создать этнографию. Можно много таких интересных вещей вспомнить.

Эта эмпиристская струя, она знает много других интересных биографий людей, которые этим самым социографическим методом создавали науку. Братья Грим записывали сказки, чтобы выяснить дух народа, Фредерик Лепле, памятник которому сейчас стоит в люксембургском саду, записывал, как живут рабочие и их бюджеты детальнейшим образом. И можно было бы по этому образцу еще рассказать историю Фредерика Лепле, она очень похожа на эти четыре, но я хочу сказать вот что: Алексей Георгиевич завершил таким… вроде он нам рассказал, что он не такой и у него такой комплекс, что он вот такого еще не достиг.

Левинсон. И никогда не достигнет.

Гофман. Алексей Георгиевич, дорогой, не надо комплексовать. Вообще говоря, все, что мы делаем в науке, и вообще все, что мы делаем, делится на 2 категории. Это либо качественное, либо некачественное. Вот Вы делаете качественное, независимо от того, выступаете Вы как представитель эмпирической тенденции или рационалистской.

Левинсон. Спасибо большое. Судьба, действительно, меня связала с так называемыми качественными методами. Поэтому я могу сделать вид, ну что, действительно, занимаюсь качественными вещами. Спасибо, Саша.

Реплика. Я, наверное, хотел бы в большей степени ответить Андрею Леонидовичу (Зорину – “Полит.ру”), чем задать вопрос. По поводу не этической, а социально-динамической роли, которую играют, на мой взгляд, люди, подобные героям, о которых говорил Алексей Георгиевич. Я думаю, что не только на начальном этапе существования той или иной дисциплины, но и в кризисные моменты, а иногда – и среди полного здоровья, именно одиночки могут совершать или начинать научные революции, парадигматические перевороты и т.д. Именно в силу того, что они, с одной стороны, могут в силу своей биографии, особенностей характера и т.д. противостоять инертности научного сообщества, если таковое есть. Известно много примеров, когда люди портили отношения с коллегами, ломали свою научную карьеру, именно потому, что они в сугубо научных вопросах шли против своих учителей, начальников и т.д. С другой стороны, они же, как одиночки, может быть в какой-то мере, способны в отсутствие научного сообщества, может быть, и благодаря этому отсутствию, создавать отдельные концепции в своем, отдельно взятом уме, не очень заботясь о вербовке союзников, потому что они понимают, что обречены на одиночество. В каких-то случаях их труды канули в Лету, никто о них уже не вспоминает, в каких-то случаях они положили начало чему-то новому. Мне кажется, независимо от этической стороны дела, динамика науки, в том числе, обеспечивается не коллективами ученых, а именно, такими одиночными усилиями.

Левинсон. Можно два слова добавить к этому. По-моему, есть такой важный элемент, мне хотелось бы подчеркнуть, в понятии социография, которое я собираюсь защищать. Дело не один раз оборачивалось таким образом, что те средства концептуализации, которые применил исследователь, в дальнейшем были отвергнуты. Было признано, что он ошибался, те цели, которые он преследовал, были далее сочтены ничтожными.. Если посмотреть, как выглядит теория в учебниках, и то, как она выглядит в первоначальном источнике, посмотреть, например, а как там сам Гюргимс писал про то, что вошло потом в учебники. Выясняется, что он лепил совершенно не то. Оказывается, у него не было задачи объяснить нам то, что нам хорошо объяснил преподаватель на занятиях. Он занимался чем-то своим и затем, чтобы понять, что ему нужно, уходил от той более-менее понятной реальности, внутри которой действуют замечательные наблюдения, правила и т.д. Социография – это первый жест, первый шаг, это тот момент, когда нечто, не бывшее фактом, первым делом становится фактом. Это то, чего не могут отнять у социографа – он первый указал на сие как на факт. И у этого есть этическое измерение, по крайней мере, мне не хочется его оставлять.

Кирилл Устинов. У меня следующий вопрос, вот все исследователи, о которых вы говорите, они с одной стороны “полевики”, а с другой стороны, действительно работали в одиночку, не будучи включенными в какие-то сообщества. Вопрос заключается в следующем: случайно ли эти 4 биографии вы взяли? Чувствуется какой-то моральный пафос. Возможно, какой-то тезис в этом? Ваша позиция.

Левинсон. Хорошо. Тут я поворачиваюсь лицом к проблемам, которые существуют в моей жизни. Тут мелькнуло слово “качественное”, и я сказал, что способы работы, которыми пользуюсь я и ряд моих коллег, сделавших мне честь своим присутствием здесь, - это так называемые качественные методы. Думая, что большинство присутствующих знает, что это такое, и исходя из расчета, что может знать кто-то один, скажу, что речь идет о нескольких приемах исследования в социальной сфере, которые в основном связаны с опросными методами, узнаванием чего-то о людях от самих людей. Хотя там включается тоже и метод наблюдения, исследование строится таким образом, что исследователь напрямую берет на себя риск интерпретации того, что ему сообщают респонденты, и строит эту интерпретацию на тех основаниях, которые он сам под свою собственную ответственность находит в данный момент.

Такого рода отношения между исследователем и его объектом, вообще говоря, на вид сильно отличается от того, что известно в опросной социологии, социологии, пользующейся теми методами, которыми доктор Кинси воспользовался – методами математической статистики. Там у исследователя вроде бы есть возможность опереться на не оспариваемые никем процедуры, такие как процедуры подсчета и математической статистики. И только после того, как будет подсчитана какая-то связь между какими-то явлениями, установлены отношения корреляции или какие-то еще, или просто будет видно, что это явление больше, вот этих фактов больше, чем вот этих, можно сделать гораздо более простое заключение о том, что социальные обстоятельства таковы. Раз этого больше, чем этого, раз за Зюганова голосовало больше, чем за Немцова, значит то-то и то-то.

Я убежден, что те, кто делает такое заключение на основании неоспоримых математических равенств или неравенств, на самом деле совершают точно такой же акт научного произвола и берут на себя ответственность за интерпретацию точно так же, как это делает качественный исследователь. Качественный иссследователь, который просто послушал, что ему человек говорит в ходе интервью, последил за его мимикой, за тем, как меняется цвет его лица, сравнил это с тем, что он слышал вчера в ходе такого же интервью или на фокус-группе, который увидел, как несколько человек нарочито замолчали, когда прозвучало какое-то слово, и вот на этом основании сам берет на себя ответственность сказать, что за Немцова проголосует меньше, чем за Зюганова. Он знает точно, что это не интуиция, это не гадание, что другой опытный коллега получит такой же результат, но как получить этот результат – это нечто вроде искусства. Это примерно такое же искусство, как искусство диагностики в медицине. Надо показаться хорошему врачу, и тогда хороший врач, посмотрев на этого человека, или посмотрев на его рентгенограмму, поймет…

Гудков. Это не так.

Левинсон. Я же знал, куда бросаю камешки. Так вот, я отвечаю на вопрос коллеги Кирилла - мой внутренний пафос связан с тем, что мне было очень важно рассказать о том, как люди, не имеющие опоры ни в какой внешней научной среде, совершали очень мощные действия по интерпретации социальной реальности и получали результат, который можно считать валидным.

Гудков. Публичные лекции - это не место, где разбираются методологические тонкости, но вообще то, что вы рассказываете, оно по крайней мере, состоит из 2-х частей. Три – это научные удачи, признанный успех, и одна неудача, эта первая история. Миф о героическом одиночке социографе, пионере, вообще говоря, это чистый миф. Потому что Кинси не начинал с пустого места. Он применил аппарат: этику, методологию, аппарат, разработанный в одной области, для новой области. В этом смысле он опирался на совершенно определенные институциональные правила, точно так же, как это делали другие, с большим или меньшим успехом. Факт – это не мнение, не ответы респондента и не какое-то наблюдение. Это определенное свидетельство, удостоверенное научным сообществом, т.е. подлежащее некоторым критериям: проверке, концептуализации, определенным правилам интерпретации, аргументации, фиксации, описания и прочее. Это довольно сложная работа. Она не всегда введена. Она вводится, и только в этих случаях она может быть признана или не признана. Поэтому в первом случае не было контекста, и не было, собственно, научной работы. Был интереснейший результат описания, любительства, масса богатых материалов, но не было среды, то, что называется сообществом, которое могло бы принять, опознать и дальше продолжить эту работу, кумулятивную работу по описанию. Во всех трех остальных случаях было такое сообщество, исследование подлежало институциональным правилам проверки и т.д. Поэтому качественные методы - это тонкая вещь, и тут своя теория и свои правила проверки, и это вовсе не сводится к мнениям.

Левинсон. Я хотел бы, чтобы у аудитории не создалось ложное впечатление, что я утверждал то, что, по мнению коллеги, я утверждал. Нет. Никоим образом. Когда я говорю "факт", то фактом я называю то, на что указал, и то, что своими концептуальными средствами выделил из среды и ввел далее в научный оборот вот этот исследователь. Пионер он или не пионер – не важно. Конечно, это факт. Вне института науки нет знания. Оно может как бы возникать, а дальше…

Короче говоря, я не хотел бы быть понят так, как я понят вами, потому что качественные методы не тем отличаются от количественных, что эти научные, а эти не научные. “Бабка медицинских институтов не кончала, но тоже лечит”. Я совершенно не это хочу сказать. Я указывал на то лишь, что иррегулярный момент интерпретации там, где исследователь принимает на себя ответственность, в частности, коль скоро речь идет о социальных науках, в той сфере, где мы с вами подвизаемся, результат доставляется не только научному сообществу, но и другим сообществам, у которых возможности репрессий или еще чего-то существенно выше, чем в научном сообществе. Вот там это делается в более очевидной форме, форме, которая действительно похожа на что-то знахарское, шаманское, театральное.

Реплика. Алексей, спасибо большое, очень хороший доклад. Мне кажется, что два сюжета возникают в твоем докладе, которые дают пищу для размышления. Первое. Я для себя не вижу большого противоречия между этими одиночками и не одиночками. Мне даже кажется, что практически всякий ученый работает один, и более того, известны случаи, когда коллективные проекты проваливались, блестящий, например, проект Бурбаки. Так классно начался и классно сдулся. Но другое дело, что всякий ученый работает в какой-то институциональной среде. Я думаю, как бы он ни старался, тут такая вот беда. Нам может казаться, что ученый что-то начинает. Сам, один, первый, но оказывается, что он далеко не сам, не один и не первый. И в этой связи у меня возникает вот какой вопрос. Говорилось о том, что социографические данные или биометрические данные, их уже столько, что можно к ним применять счетные процедуры, но мы знаем, что все эти счетные процедуры, все, что мы привычно называем матстатистикой, пришли из геометрии. Если мы возьмем Спирмина, Пирсона, Чупрова, эти методики обсчета, не математик их придумал. Я не знаю, как с этим быть. А придумал как раз биолог, которому нужен был математический аппарат.

Левинсон. Спасибо. По части третьей – просто не знаю. Я истории матстатистики просто не знаю. Я говорю о том, как она употребляется, о том, каким она является средством. Прежде всего, я ее знаю как средство суггестии. И для меня не так важно, каков ее источник. Я думаю, что самое главное, что там есть слово “математическое”, и в этом смысле она опирается на конвенции, которые слишком сильны, чтобы быть отрефлектированными. “Пять больше, чем четыре”. Когда и где достигнута эта конвенция – это вопрос серьезный, а что 25 больше, чем 21 – эти простые соображения лежат в основе того, что мне удобнее называть математической статистикой.

Что касается связи между ученым индивидом и научным сообществом, то на сей счет имеется просто большая наука под названием “науковедение”. Она, в том числе, имеет “наукометрию” как одно из своих средств. И было бы нечестно говорить, что сейчас можем здесь вот все рассказать. Социология науки – это одно из самых авангардных направлений в науке социологии было несколько лет назад. Я не хотел бы, чтобы я выступил слишком большим романтиком, сторонником таких Дон-Кихотов, которые выходят в одиночку в поле и там делают все. Это были бы голливудские истории. Пусть в них есть этот элемент, но не он самый главный. Мне казалось, что там гораздо важнее, как там человек соединяется с предметом. Первоначальная концептуализация. Это акт в каком-то смысле героический. Найти некие средства и этими средствами сейчас описать то, что тебе кажется важным, причем причина, по которой тебе кажется важным, одна, а средства, которыми ты это описываешь, другие. Ведь человек увидел нечто, увидел, что малоросские песни красивы, но не первый же он их слышал, мать честная. Он первый, кто придал им иное значение и отнес их в другой контекст. Отнесся к ним как ученый. Дальше он принес их туда, куда их не приносили. Эти вещи очень важны. Что в Москве хорошо жить в одном месте и плохо жить в другом месте – что ж тут знать-то? Раз ты тут живешь, ты понимаешь. Но превратить это в предмет – вот это очень существенно.

Андрей Цуканов. Мне кажется, что в данном случае завязалось подобие дискуссии о том, насколько это вероятно, что какой-то отдельный человек открывает некую реальность, и затем эта новая, в сущности, реальность сама институализируется. Т.е. мне кажется, что было бы очень интересно рассмотреть период между открытием новой реальности и тем, как она приходит к институализации, как она институализирует себя и вокруг себя все. Это как у Клиффорда Саймака, по-моему, в “Заповеднике гоблинов”, когда пытались рассмотреть артефакт, и наконец, когда его рассмотрели, он раскрылся. Т.е. раскрылась новая реальность, и она по-новому себя институализировала. Это был дракон. Мне кажется, что эта дискуссия очень интересна, и очень интересно было бы в дальнейшем, может быть, рассмотреть этот процесс от открытия реальности к ее институализации. Каким образом этот феномен осуществляет себя.

Левинсон. Совершенно с вами согласен и могу сказать, что разговор в последней его фазе весь крутится возле этого. По всей видимости, это не только интересно, но и важно для нас, потому что наша жизнь, можно сказать, в очень большой степени зависит от того, как и в каких направлениях идут процессы институализации вокруг нас. Мы ведь любим говорить, что мы живем в переходное время и т.д. Эти все-таки бытовые словечки, они говорятся в тот период, когда меняются, складываются институциональные условия их существования. Всякий застой, всякая стабильность, социолог скажет, в том и заключается, что в каких-то осевых институтах, или в какой-то части социальной действительности произошла институционализация. Что такое институционализация? Это установление. Устоялось, устаканилось что-то. И мы тогда живем воспроизводимым предсказуемым образом, очень скучно живем, а когда ломаются перегородки или когда кто-то их ломает… Что сделал Кинси? В ситуации не переходной, в ситуации, когда общество находилось в достаточно устойчивом состоянии, это Америка конца 30-х – начала 50-х годов, он проломил стены чужих спален и совершил в одиночку это вскрытие. Это как если бы землетрясение дом разрушило, и чужие спальни открылись тем глазам, от которых они раньше были скрыты. А тут это сделано совсем другим способом. Но вообще институциональные преобразования это вещь, которой надо заниматься в одиночку или в коллективах.

Подпишитесь
— чтобы вовремя узнавать о новых публичных лекциях и других мероприятиях!

Редакция

Электронная почта: polit@polit.ru
VK.com Twitter Telegram YouTube Яндекс.Дзен Одноклассники
Свидетельство о регистрации средства массовой информации
Эл. № 77-8425 от 1 декабря 2003 года. Выдано министерством
Российской Федерации по делам печати, телерадиовещания и
средств массовой информации. Выходит с 21 февраля 1998 года.
При любом использовании материалов веб-сайта ссылка на Полит.ру обязательна.
При перепечатке в Интернете обязательна гиперссылка polit.ru.
Все права защищены и охраняются законом.
© Полит.ру, 1998–2024.