28 марта 2024, четверг, 16:16
TelegramVK.comTwitterYouTubeЯндекс.ДзенОдноклассники

НОВОСТИ

СТАТЬИ

PRO SCIENCE

МЕДЛЕННОЕ ЧТЕНИЕ

ЛЕКЦИИ

АВТОРЫ

17 ноября 2006, 09:09

Образование как социальный ресурс

Несомненная беда наших учащихся и учителей – угрожающее падение престижа образования как такового. Именно как такового – а не как пути к приобретению максимального символического капитала. Престижная школа – это вовсе не школа, где хорошо учат; это школа, из которой по разным причинам проще поступить в вуз (престижность как характеристика сегодняшнего российского вуза – отдельная тема, которой я здесь не буду касаться). Но винить в этих бедах школу или вуз – все равно, что винить термометр в том, что он показывает ту или иную температуру.

Во всем мире равный доступ к образованию рассматривается как социальный лифт, а общеобразовательная школа – как социальный институт, обеспечивающий подъем на первую ступень социальной лестницы. Очевидно, что структура образования как такового – всегда функция конкретного общественного и политического устройства, а содержание образования увязано с целями и ценностями, которые в данном социуме доминируют.

Неловко даже произносить такие банальности, но приходится.

Потому что когда господин министр, отвечающий сразу за школы и вузы и пропагандирующий ЕГЭ, произносит с экрана: «Я думаю, что школа прежде всего должна научить учиться» (в передаче В.Познера «Времена» 12.11.06), мне становится еще более неловко. Ведь из того, что все дети (на деле – далеко не все, но об этом – ниже) ходят в школу, вовсе не следует, что их там учат учиться.

Задумаемся же о том, почему у нас было сделано столь многое для достижения ровно противоположного результата.

«Учитесь учиться!» – еще в 1948 году нам, десятиклассницам, говорил замечательный педагог Юлий Осипович Гурвиц, не слишком довольный математическими способностями своих подопечных – учениц выпускного класса одной из лучших тогдашних женских школ. Он прощал нам скромные результаты, но поощрял нашу готовность признать неудачи. В результате у нас было решительно не принято списывать – и не только на математике (когда я об этом рассказываю, почти никто мне не верит...). Более того, если хотя бы треть класса не справилась с домашним заданием, то об этом достаточно было сказать публично перед началом урока. Эта миссия обычно выпадала мне как одной из самых сильных учениц. Тогда опрос отменялся, Юлий Осипович отходил от стола и журнала и постепенно выяснял, что именно вызвало такие затруднения у большинства. Я убеждена, что именно поэтому даже наши «троечницы», не говоря уж о тех, кто в школе имел более высокие оценки, довольно быстро стали кто кандидатами наук, кто – любимыми учительницами, руководителями геологических партий, врачами высшей категории и т.д.

Школа, где в перспективе учащиеся должны прежде всего добраться до ЕГЭ, – это площадка для дрессуры, а вовсе не место, где дети могли бы полюбить процесс познания и научиться учиться.

Меня просто сразила история, недавно случившаяся с одним мальчиком 11 лет, обычным учеником обычной московской школы. На уроке русского языка и литературы (это пятый класс, то есть первый год после начальной школы) есть такой вид домашнего задания: «опишите, что изображено на этой картине». Мальчик рассказал об этом задании маме, а мама посоветовала внимательно рассмотреть предложенную учительницей репродукцию (фигуративное и реалистическое полотно советского художника) и сосредоточиться не только на фигурах людей, но и на изображенных предметах. Через день-другой мальчик в недоумении показал маме, что в конце его сочинения написала учительница. А она написала вот что: «Бред!!! Отсебятина!».

Оставим на совести учительницы недопустимую манеру выражаться. Более любопытно, какой психологический стереотип лежит в основе подобного «педагогического процесса».

Во-первых, предполагается, что имеется некий заведомо правильный способ описать данную картину, причем учителю этот способ известен.

Во-вторых, предполагается, что ученик должен угадать этот способ.

В-третьих, ученик не считается личностью, способной на взаимодействие с произведением искусства.

В-четвертых, ученик не является индивидом, наделенным человеческим достоинством.

В-пятых… – но здесь я пока остановлюсь.

Вам ничего не напоминает описанный выше казус? Разве не таким путем постепенно формируется психология членов экстремальных групп, где основой морали раньше или позже станет правило «Умри ты сегодня, а я – завтра»? Получается, что в среднем наша обычная школа остается советской: в ее основе авторитарное мышление педагога, который априори владеет правильным ответом на все вопросы. Школьник как переступил в свои неполные семь лет порог, так и остается навсегда «послушником», а учитель – вне зависимости от подготовленности к этой роли – остается «наставником». Как известно, как только рычаги жесткого воздействия исчезают, былая покорность сменяется бунтом и озлоблением. Что происходит, когда эта же схема воспроизводится у совершеннолетних – мы слишком хорошо знаем.

В мягком варианте уже лет в пятнадцать «бунт» может выражаться так: «Вы (т.е. «наставники») можете учить меня хоть физике, хоть географии и прочей чуши, мне на это наплевать, потому что мне надо откосить от армии и сделать бабки, вот тогда у меня все будет». От изложения жестких вариантов бунта я читателя избавлю.

Вернусь к типичной для нашей школы позиции учителя по отношению к ученику. Надо заметить, что вольно или невольно отношения учитель-ученик обычно воспроизводят тот тип социальных отношений, который превалирует в социальной практике данного общества. Если общество демократично только на бумаге, фактически же – авторитарно, то школа будет воспроизводить именно авторитарные отношения, причем в самой резкой форме: в пределе приближаясь к казарме.

Замечу, что в нашей системе бесплатной медицинской помощи по аналогичной схеме строятся отношения врач-больной. Как и ученик, больной у нас не считается личностью, то есть индивидом, обладающим способностью критического суждения и наделенным чувством собственного достоинства. Если вернуться к четырем перечисленным выше следствиям из психологического стереотипа «наставника», то в качестве пятого следствия можно указать тот факт, что в нашей (во многом, как и наша школа, «советской») медицине больному вообще отказано в субъектности.

Вспомните, например, вот это. В больничную палату входит медсестра с деревянной коробочкой, разделенной на ячейки, где больной представлен ячейкой с номером палаты и неразборчивой загогулиной – намеком на фамилию. В каждой ячейке разноцветные таблетки и капсулы. «Больной! – чаще кричит, чем говорит эта падчерица Эскулапа, – вам две розовых, одна красненькая и большая желтая, глотайте!»

Как человек с изрядным опытом ношения как белого, так и больничного халата, я все-таки спросила, что это. Ответом мне было рычание, функционально эквивалентное процитированной выше учительской оценке детского творчества. Помня, что унизить можно лишь того, кто готов быть униженным, я отправилась к старшей сестре, подавляя желание объяснить в максимально обсценных выражениях, что я по этому поводу думаю. Мне повезло – по пути я встретила уже знакомого доктора, к тому же – доктор  наук, хоть и других, чем я.

Удивительно ли, что многие больные покорно «глотают»? А потом принимают принесенные из дому привычные и очень дорогие снотворные и сердечные, категорически несовместимые с «розовыми» или «красненькими»?..

Поучительно, как эту проблему видит врач, работающий с наиболее сложным контингентом больных – с психически больными, когда взаимодействие «наставника» и «послушника» реализуется в демократическом обществе.

Известный немецкий врач Клаус Дёрнер (Klaus Dörner) написал книгу «Хороший врач. Учебник основной позиции врача» (русский перевод со 2-го немецкого издания 2002 г., см. М.: Алетейя, 2006).

Согласно Дёрнеру, в истории медицины можно выделить три основных позиции врача: 1) патерналистская, согласно которой врач является всезнающим субъектом, а больной – объектом воздействия; 2) позиция равенства в виде партнерства или противостояния (врач как субъект признает субъектность больного, но оставляет за собой безусловное лидерство); 3) позиция преимущества больного в качестве субъекта, когда врач добровольно обращает себя в объект притязаний больного, «наподобие того, как учитель в школе бывает вынужден следовать требованиям учеников» (с. 120).

Эту позицию Дёрнер иллюстрирует словами поэта Пауля Целана: «Я это Ты, если я – это я». Разумеется, добавляет автор, это императив, которому ни один человек не может следовать всегда, но именно он лежит в основе этики ответственности.

Я не жду от каждого нашего учителя, что он будет любить детей, как Януш Корчак. Но учитель должен был бы, по крайней мере, задавать себе корчаковский вопрос «Как любить детей?» (а читали ли они книгу с этим заглавием?..)

О философской и психологической традициях, в которых написана книга Дёрнера, следовало бы писать отдельно, поэтому вернемся к школе.

Как только ребенок начинает понимать, что для педагога он является всего лишь объектом воздействия, он отказывается от любых партнерских отношений. Это не обязательно выражается в откровенно хулиганских действиях типа подкладывания на учительский стул кнопки острием вверх. Собственно, каждый отдельно взятый психически здоровый ребенок вовсе не жесток – но увы, это не отменяет справедливости утверждения «дети жестоки».

И мальчики, и девочки. Чтобы об этом задуматься, не обязательно читать «Повелителя мух» Голдинга.

Я до сих пор помню, как наш обычный «девчачий» класс сумел устроить обструкцию совсем уж пожилой учительнице русского языка, которая нас едва терпела. Но в 1946 году реальных пенсий еще не существовало, и жить ей было не на что. Все учителя (кроме классного руководителя) уже в пятом (!) классе обращались к нам «на Вы» и крайне редко повышали голос, а здесь нас воспринимали как неизбежное зло, сопровождавшее необходимость тащиться в школу в любую погоду. В большинстве своем мы были тщедушными «военными» детьми, зато парты у нас были такие, что привстав со скамейки, которая составляла с партой единое целое, можно было вдвоем парту поднять и подвинуть. Вообразите примерно семнадцать парт, двигающихся на учительский стол под угрожающее мычание девочек в одинаковой школьной форме... Шекспир, да и только!

Мне повезло: у меня была так называемая «врожденная грамотность», а читала я запоем лет с шести. Остальные же ученицы на уроках русского и литературы три года теряли драгоценное время, пока в восьмом классе к нам не пришла А.А.Яснопольская. И ей мы годились разве что во внуки, к тому же ни одного ласкового слова мы от нее никогда не слышали. Но Анна Алексеевна была не просто талантливым педагогом – в нас она любила наше будущее. Весьма проблематичное, если учесть, что наш выпуск пришелся на кампанию против космополитов. Тем не менее, и тогда ею признавалось, например, наше право иметь свои литературные пристрастия. Более того, как-то негласно принималось даже право не считать литературу самым важным предметом! Благодаря чему я и перерешила свою судьбу: вместо медицины выбрала филфак.

На самом деле я выбрала некое видение мира, предложенное (но не навязанное!) А.А.Яснопольской. Из чего вытекает, что как раз «отсебятина» ею осторожно поощрялась даже в 1948-1949 гг.!

Стоит задуматься над тем, что школу считают социальным ресурсом даже там, где и слов-то таких не знают. Появление школы – всегда дуновение надежды. А исчезновение школы?

Мы привыкли думать, что исчезновение школы из того или иного поселения – это что-то столь варварское, что вроде бы и не про нас. Увы, это несомненное варварство именно про нас, притом уже сегодня, а что будет завтра – и думать тяжко.

Как известно, государством принято решение, согласно которому финансирование школы будет осуществляться в зависимости от количества учеников (так называемое «подушевое» финансирование). На первый взгляд, это нормально: если в школе 750 учащихся, то всего нужно больше: учителей, классных комнат, расходных материалов и т.д. А если 150 – то, на первый взгляд, пропорционально меньше.

Однако не надо быть специалистом в области образования, чтобы сообразить, что пропорциональность в данном случае – мифическая. Разумеется, нужно меньше учителей на полную ставку – например, по истории. Но если в школе на 750 учащихся можно cодержать N учителей иностранного языка, чтобы у детей был выбор – хотят ли они учить английский или французский язык, то при 150 «душах» количество учителей иностранных языков не удастся просто уменьшить в пропорции 5 к 1. «Французы» могут вообще остаться без учителя, «англичане» же будут перегружены. Впрочем, все эти разговоры осмыслены где-нибудь в Тюмени, где денег куры не клюют, так что по крайней мере на ремонт школьного здания деньги все равно найдутся.

Или вы думаете, что ремонт тоже требует затрат, пропорциональных числу «душ»? А школьный психолог, школьный врач или хотя бы медсестра? На селе до сих пор без всего этого обходились? Что же, с некоторых пор село рискует вообще остаться без школы – ровно на этот путь нас и ведет «подушевое» финансирование. Представьте сельскую школу, которую посещает 20 детей. Первое, чего в этом случае никак нельзя найти при подушевом финансировании – это денег на ремонт здания и на школьный инвентарь. Я уж не говорю о том, откуда взять деньги на зарплату учителю.

Известный географ Т.Г.Нефедова на днях показала мне фото школы в Северной Осетии, где учится один (!) ученик. Еще не обремененная семьей молодежь уходит в город – это общеизвестно, это мировой тренд. Но подушевое финансирование неизбежно приведет к тому, что с мест снимутся целые семьи, чьи дети в силу самого факта их обитания в негородской среде окажутся изначально лишены образования как социального ресурса. То есть если намеренно искать способ ускорить депопуляцию села, то тому, кто сочинил это самое подушевое финансирование, впору дать «шнобелевскую» премию.

Но ведь немало стран, где любой ребенок, где бы он ни жил, обязан посещать – и действительно посещает – бесплатную базовую школу! Эта базовая школа служит достаточной ступенью для того, чтобы подрастающий гражданин мог в перспективе увеличить свой социальный ресурс, перейдя в школу следующей ступени. В разных странах соответствующие схемы варьируют, но везде их реализацию осуществляет одно нехитрое «приспособление». Оно называется «желтый автобус».

Желтый автобус, в конце концов – это всего лишь «железка».

А вот гарантия места в нем для каждого ребенка – это, простите, и есть демократический способ обеспечить равенство доступа к социальным ресурсам. Равенство реальное, а не записанное на очередной бумажке, сочиненной в очередном «образовательном» министерстве.

См. также:

См. также другие тексты автора:

Редакция

Электронная почта: polit@polit.ru
VK.com Twitter Telegram YouTube Яндекс.Дзен Одноклассники
Свидетельство о регистрации средства массовой информации
Эл. № 77-8425 от 1 декабря 2003 года. Выдано министерством
Российской Федерации по делам печати, телерадиовещания и
средств массовой информации. Выходит с 21 февраля 1998 года.
При любом использовании материалов веб-сайта ссылка на Полит.ру обязательна.
При перепечатке в Интернете обязательна гиперссылка polit.ru.
Все права защищены и охраняются законом.
© Полит.ру, 1998–2024.