В рубрике “Из жизни идей” “Полит.ру” напечатало статью 1989 года “Память. Памятник. Мемориал”, написанную известным социологом Алексеем Левинсоном. Сегодня мы хотим выяснить вместе с автором, что изменилось за прошедшие годы: что произошло с нашей исторической памятью, как меняется идентификация нашего общества.
Когда Ваша статья появилась на нашем сайте, у нас возникло ощущение, что мало что изменилось. Мы решили обратиться к Вам с этим вопросом: все-таки это были 15 лет таких явных перемен, и идея как-то должна была измениться. Как Вы можете прокомментировать свои наблюдения?
Сегодня я испытываю еще более серьезные чувства при обращении к этому предмету. Я думаю, что изменилось достаточно многое, и одно из главнейших изменений состоит в том, что к одной из главных проблем, в связи с которой возникла эта статья, произошло очень сильное изменение отношения: я имею в виду изменения в деятельности общества “Мемориал”. Во всяком случае, могу сказать, что с того места, которое занимал “Мемориал”, оно ушло.
Они потеряли позиции?
Их позиция и это место больше не существуют. Нет ни города, ни площади, на которой стоял этот памятник. Я не говорю, что они ее утратили, это не их тактическая ошибка. Изменилось общественное сознание. Нет общественной дискуссии, из которой возник “Мемориал”. Оппонент “Мемориала” – общество “Память” - тоже исчез. Интересно посмотреть, куда исчезли (ведь ничего совсем не пропадает), куда делись те общественные значения, которые были записаны за соответствующими политическими объединениями. Что касается общества “Память” - с ним все просто. На тот момент они внушали некоторым страх, некоторым надежду, но были таким одиноким, маргинальным явлением в политической жизни. А сейчас их идеи стали мейнстримом, провозглашаются если не центральной властью, то теми партиями, которые сейчас триумфально прошли в парламент.
Таким образом, эти идеи приобрели новое качество - стали не экстремистскими, а парламентскими?
Теперь они образуют практически главный центральный корпус каких бы то ни было идей. Поскольку главная партия прошла практически без идей, то идейной партией явились партия Жириновского и “Родина”. КПРФ тоже растеряла идеи (она пыталась пройти на имидже). Таким образом, партии, которые пришли с идеями, - они пришли, по сути дела, с идеями “Памяти”. Конечно, были и другие, например, экономические идеи, которые имели большое значение, в частности, для блока “Родина”. На тот момент, когда писалась статья, было два дискурса: универсалистский (космополитический) дискурс “Мемориала” и партикуляристский (националистический) - движения “Память”. Что происходит сейчас: универсалистский дискурс оттеснен, маргинализирован так, что в парламенте не найдешь даже тех партий, которые пытались по старой памяти с ним выступать.
Конечно, дело, за которое боролся “Мемориал”, не полностью пропало. Люди действуют: собирают свидетельства, издают документы, словом, выполняют ту работу, которая и предполагалась изначально замыслом “Мемориала” как исследовательского центра, а не просто памятника.
Но я хотел обратить внимание не на то, что касается деятельности общества “Мемориал”, а на следы его деятельности в общественном сознании в целом (и всех тех, кто пытался утвердить память о жертвах, репрессиях, о той стороне отечественной истории, которая замалчивалась). Произошла мифологизация (редукция до мыслительных клише) этого круга представлений. Их не то чтобы совсем изгоняют, но этой мифологизацией они упакованы так, что никакая идея того “Мемориала”, о котором писалось в статье, под которую делался конкурс и которая заключалась в тезисе – изучать прошлое без страха, без упрека к истории, без поиска виноватых - уже невозможна. Хочу уточнить – как частное дело она возможна, и этих возможностей сейчас гораздо больше, чем тогда. Сейчас можно найти любые книги, можно искать в Интернете и т.д., но это частное дело каждого человека. Как общественное занятие, как задача для общественного сознания оно не существует. Между тем, думал тогда и думаю теперь, что памятник и мемориал не имеют дело с частным сознанием, они обращены к сознанию публичному (а я как исследователь именно с ним и работаю). Вот там, в общественном дискурсе, и произошло обсуждаемое “упаковывание”, и оно не дает никакой возможности вскрыть историю, изучить ее, по-новому представить. “Были жертвы?” - “Да”. И точка. В какой-то момент мы снимем шляпы – и все.
Конечно, в историях разных народов такое происходит часто: историческое событие со временем превращается просто в значок, в скучный урок для школьников. Но до того оно должно быть пережито, а затем изжито. То же, что стало поводом для возникновения общества “Мемориал”, как событие прошлого, как национальная трагедия в истории, на мой взгляд, нынешним обществом в целом не было пережито. Важнейшая, на мой взгляд, идея “Мемориала” в том, чтобы превратить это в национальную травму и осознать это как национальную трагедию, а затем уже излечить самих себя – к вящему здоровью страны.
Этого не произошло?
По моему мнению, не произошло ни первого, ни второго, хотя у меня есть коллеги, которые со мной не соглашаются. Но я утверждаю на базе того, что мы знаем, что репрессии советского времени не воспринимаются современным обществом в целом как национальная травма. Такой травмой безусловно является распад СССР. Диагноз “травма” может быть отнесен именно к этому моменту. А репрессии – это просто “темная страница” нашей истории. Но если это не осознано как травма, то, соответственно, не вылечено. Этому замыслу пластически не дано было совершиться. Вместо “мемориала” – Соловецкий камень, внутри которого – камень, а идея была – здание, внутри которого библиотеки, музеи и т.д.
А можно попытаться понять почему? Это какие-то внешние моменты, формальные, или основательный процесс?
Стоит сравнить тот “мемориал”, который не возник, и тот мемориальный комплекс, который существует и работает. В Ереване стоит Мемориал жертвам геноцида. Каждый год туда идет многокилометровое шествие. Каждый армянский школьник знает историю своей страны и историю геноцида. Хорошо это или плохо – я не знаю. Есть разные мнения армянских коллег-социологов, которые говорят, что это тоже перекос – национальная травма, которая не излечена. Значит, что-то недоделано. Впрочем, некоторые считают, что отчасти эту травму излечила война в Карабахе, как многие считают в Армении, - победоносная.
Мне кажется, что “мемориал” не удался как социальный проект. Не удался потому, что репрессии не ощущались обществом в конце ХХ века как трагедия общества в целом. Можно удивиться этому, зная, сколько миллионов они унесли. Но здесь сработал исторический парадокс: одна трагедия была вытеснена другой. Я имею в виду войну, завершившуюся победой. Опросы общественного мнения показывают, что чем дальше от войны, тем больше значение Победы и меньше значение собственно войны.
Голод на Украине, коллективизация, строительство каналов – все то, что затрагивало широкие массы населения, а не только элитные слои, - видимо, было стерто войной. И тогда, в сороковые, Отечественная война, как ни кощунственно это произносить, хорошо сработала на интеграцию. Благодаря тому, как обернулось дело с войной, она, в конечном счете, сыграла для общества тогда и затем, через полтора поколения, объединяющую роль и списала предыдущие грехи. После довоенных волн массовых репрессий в конце сороковых – начале пятидесятых продолжались репрессии против элит – борьба с космополитизмом, чистки в биологической науке, языкознании и прочее (я не говорю о том, что нам аукается до сих пор – репрессии против народов, но не говорю потому, что в основном мы сейчас должны вести речь об “имперском” этносе, которому и была адресована идея “мемориала”, ведь для “малых” народов эта часть истории вообще видится иначе). И когда элиты вынесли эту проблему в общество, она осталась их собственной проблемой.
Иначе говоря, возникла такая идентификация: “Мы – народ, победивший в Отечественной войне, но мы – не тот народ, которого коснулись репрессии”?
Скорее, “что-то там было такое – нечто плохое”. В этом смысле переписать историю страны – вместо “Краткого курса ВКП(б)” написать другую историю – мне кажется, не удалось.
Получается, что для этого нужно, как минимум, убрать границу между элитой и народом?
Такую задачу в России не решишь, и ставить ее нельзя. Я могу сказать, что наше общество смахивает на тоталитарно-массовое, в котором есть единое общенациональное сознание, для которого строятся памятники, для которого центральная власть – это свет в окошке…
И в котором есть момент иждивенчества, ожиданий свыше…
Да, и патернализм возможен именно потому, что “мы – одна семья”. Это определенный тип единства, которое заквашено на этом чувстве “родства”, а не на единой истории, языке и т.п. (ведь бывают и другие типы единства). Покуда оно вот такое - ничего не получится. Если с течением времени, а на это вполне сейчас можно рассчитывать, такой публичный дискурс развалится или ослабнет, станет уделом небольших и незначимых групп - властей, старшего поколения или еще кого-то, - если не только частные лица, но и обособляющиеся части общества будут пестовать свое видение мира (ну хоть бизнес, например, – какой-никакой, он у нас складывается) – вот тогда вся проблематика, о которой мы говорили, перестанет существовать.
Собственно, возникнет то, что называется гражданским обществом…
Будут люди, для которых картина истории в духе “Мемориала” будет основным видением, будут те, для кого это будет картина в духе “Памяти”. Они будут в коллизиях, но это будет нормальный процесс. Тогда встанет вопрос, кому же на площадях будут ставить памятники. Он будет решаться через демократический механизм типа парламента. Памятники будут ставиться, переноситься, передвигаться. Но это будет нормально.
То есть в случае общества “Память” конца 1980-х история – это мифологема, с помощью которой достигаются совсем иные цели, а в случае общества “Мемориала” (тоже конца 1980-х), история - это урок.
Мне кажется, что сначала антитеза между “Памятью” и “Мемориалом” разворачивалась таким образом, что одни хотели обвинить одних, другие – других. Одни были “патриоты”, другие – “демократы”. К счастью, общество “Мемориал” не осталось обществом тех, кто хотел наказать палачей. Возникло понимание того, что у нас есть “палачи палачей” и “палачи палачей палачей”, и что концов в отечественной истории не найдешь, а надо делать так, чтобы сама история была другой. И они предложили составлять списки всех жертв. На этот уровень та традиция, к которой относилось общество “Память”, не вышла.
А могла ли?
Наверное, и не могла бы, поскольку создание национального мифа – это и есть их задача, и такой ход был бы не в их традиции. Они тоже приходят к идее, что надо сплотиться – на том основании, что все мы русские, православные или потому что живем здесь. То есть тоже интегрироваться, но на чисто символическом основании.
Меня в связи с темой памяти как памятника поразила одна из последних историй, связанных с “Норд-Остом”, когда в один и тот же день шло заседание суда, на котором московская мэрия отказала в компенсации семьям пострадавших, открытие памятника жертвам теракта около театрального центра на Дубровке и, наконец, буквально в нескольких метрах от официального мероприятия, “альтернативная” панихида, на которую пришли те, кто не хотел иметь ничего общего с государственно-символическим началом. И тогда мне показалось, что это и есть альтернатива памяти не как государственно-чиновничьей мифологемы, а как урока.
Это связано с теми соображениями статьи, от которых я не намерен отказаться, потому что они касаются не конкретных событий отечественной истории, а природы памятника вообще. Было бы хорошо говорить, что город – это дом всех и что памятники ставятся для всех. Но это утопия. Такой город, с которыми мы имеем дело в России, – это дом власти. И памятники здесь ставит власть. Другое дело, что наша власть сама по себе есть “функция от…”, она внутренне бессодержательна, что, может быть, очень хорошо, потому что она вбирает содержание влияющих на нее групп. Она может быть демократической, и тогда удается убрать “Железного Феликса” и поставить Соловецкий камень. А теперь и вообще принято ставить памятники монархам... Короче говоря, если власть попустительствует и ставит памятник, то далее ему приписывается значение. В этом смысле интересна дискуссия по поводу памятника Александру II. Будет памятник или нет – неизвестно. Что здесь важно: что он монарх из дома Романовых или что он реформу сделал? Тоже непонятно. Мы пока имеем лишь символическую толкотню, будущее покажет, будет признано или нет такое толкование истории, которое предлагает какая-то из общественных групп.
Памятник – это всегда упаковка смысла, вопрос только в том, какие именно смыслы упакованы, из какого они ряда…
Да, но еще важно, какая у них судьба. У нас в Александровском саду стоит Обелиск борцам за свободу – как мне кажется, абсолютно десемантизировавшийся памятник. Имена, которые на нем написаны, учителя истории - и те не все знают.
С другой стороны, то, что сейчас происходит, идет в едином русле, случаи “попустительства власти” редки.
По-моему, так. С другой стороны, есть частный уровень. Я был в городе Элиста, в школе, где учился Велимир Хлебников. Хочешь - не хочешь, но им пришлось выпустить стенгазету, и эта фигура была “мемориализирована”.
Есть контрпример: школа в Калининграде, устроившая музей, посвященный Людмиле Путиной, которая в ней училась. Такая же частная инициатива, но она имеет уже совсем иной вектор.
Интересно, есть ли там музей Иммануила Канта… Нет, конечно, сейчас все легче заметить, что ветер дует в другую сторону. “Мемориал” рождался рядом с тем местом, куда свозили этих “человеков из мрамора” – памятники снимали. А сейчас уже не эти, но другие памятники и бюсты начинают лить снова. Это пока микроскопическая тенденция, но все же есть люди, которые готовы запускать столь привычный конвейер. Такие технологии мемориализации никуда не пропали.
Здесь есть и некоторая альтернатива, хотя, может быть, менее явная. Скажем, в магазине, торгующем художественными товарами, продается солонка в виде бюста Путина: там соль сыпется из его глаз. Это уже иной, иронично-рефлексивный вариант.
Конечно, у нас появились – примерно в ту же эпоху, когда “Мемориал” легализовался – матрешки с отметинами на лбу и ироническое отношение к “вождям”, слава богу, есть. Является оно противоядием или нет – мы увидим. Есть те, кто шутит на эту тему, но самое интересное, что есть и другие. И это едва ли не лучшее доказательство того, что национальной травмой эта проблема не стала. Предположить, что в нынешней Германии начнут лить бюсты своих канцлеров, трудно. Люди понимают: это опасно, так играть нельзя. Здесь у нас есть те, кто это делают, и те, кто готовы пошутить. Но вопрос: они шутят понимая или не понимая?
То есть, либо это лишь имитация свободы, либо реальная надежда на то, что ситуация еще не стабильна.
Да-да.
Я думаю, что такое понимание Вашей статьи, как отсутствие динамики и неизменной за 15 лет ситуации, связано отчасти с тем, что российское “общество” из Вашей статьи так в кавычках и остается. Горизонтальных связей, когда есть некие группы, которые могут сформировать свои интересы, так и не возникло.
На этот счет я хотел бы высказаться. Изменение есть, и очень важное. Начну с более раннего периода. Мне кажется, что один из самых ужасных результатов деятельности властей с помощью репрессивного аппарата – это уничтожение того, что в наши дни будет называться “гражданским обществом”: того этажа, который существует между тем, что социологи называют “первичными группами” - знакомые, родственники, соседи, сослуживцы и т.д. – и уровнем национальным, где существует не личность, не группа, а лишь общество в форме государства. Там были лишь “допущенные” организации, типа партии, комсомола и так далее, но более в этом промежутке ничего быть не могло, не допускалось. И это, на мой взгляд, самое страшное преступление против общества. Если смотреть на нашу историю не как на одну лишь политическую борьбу, а как на социальную историю, социальную политику в самом точном смысле этого слова, то необходимо сказать, что не только были уничтожены миллионы людей, но у социального устройства, которым является общество, был ампутирован один из важнейших органов. Многие знают и говорят, что у нас нет гражданского общества. Я хочу сказать, что его нет именно потому, что это целенаправленно делалось на протяжении не менее трех десятилетий. Я говорю об известном, о формировании тоталитарного государства. Но я хочу подчеркнуть не репрессивную сторону дела, а конструирование системы, в которой между гражданином и государством нет и не может быть никаких прослоек – ни филателистов, ни любителей аквариумных рыбок, ни политических партий – ничего. И эта лоботомия, это удаление прошло настолько радикально, что с тех пор социальная структура в таком ущербном виде и воспроизводится: эти промежуточные институты по сию пору почти не возникают. Кроме движения солдатских матерей, которое возникло буквально на границе жизни и смерти их сыновей, все остальное, на мой взгляд, не заслуживает серьезной квалификации.
На тот момент, когда писалась статья, так и было. Были только “мы” – “люди”. А вокруг – пустыня. За 15 лет на этом нижнем этаже, где раньше были только люди и семьи, развились более сложные формы организации. Это уровень не одних лишь первичных отношений. Если мы – семья, это лишь первичная структура, но если мы, например, занимаемся семейным бизнесом, то это уже нечто совсем иное, а если потом привлекаем соседей, организация усложняется: получается сеть, своего рода “грибница”. Пока она не получает никакого политического выражения – все эти попытки создать партии малого бизнеса и т.п. неудачны.
Институциональные конструкции у нас очень сильно отстают от этого социального развития. Но существуют такие неформальные структуры, которые социолог не может не признать в качестве институтов. Вот такой мощный, как, например, мафия. Когда говорят, что у нас повсюду мафия – это значит, что не законом регулируются все эти отношения, а доверием, честью, насилием. “Мемориал” тоже какое-то время побыл такой неформальной группой. Но как неформальная группа он перестал воспроизводиться, сейчас они зарегистрированы, где надо, у них есть дом, вывеска, и т.п. Но размножаться, воспроизводиться они не могут.
Им надо стать “грибницей”?
Вот похоже, что для такой грибницы сейчас чего-то не хватает в почве.
А та социальная инвалидность, “лоботомия”, о которой Вы говорили, - это в каком историческом измерении происходило? Последние 80 лет? Это советская история?
Да. Досоветское российское общества не было этим сильно, не имело гражданских организаций по своей исторической младости, потому что у традиционного аграрного общества их просто не бывает (за исключением общины – “Полит.ру”). А к началу века от традиционного общества страна прошла такую недлинную дорогу, городского развития было так немного, процесс урбанизации – не слободской, когда строятся поселки при заводах, а когда идет рост реальных городов – такой недолгий… Но они начинались, они были. Достаточно вспомнить вспышку изданий: например, в 1906 году число газет выросло из десятков в тысячи. По идее, рост количества и разнообразия журналов и газет есть знак движения именно в эту сторону и демонстрация потенции именно гражданского общества.
Кстати, то же проявилось в наши дни, во время перестройки. Начался книжный и журнальный бум. Сейчас издательский бизнес и рынок литературы, кстати, и представляют собой максимум институционального оформления тех первичных структур, которые как-то и когда-то смогут породить вторичные, гражданские. В рыночных условиях тираж каждой данной книги – это, по сути дела, измеритель мощности соответствующей социальной группы. Мы видим по книжным прилавкам, каков потенциал группы, объединенной на ценностях “Памяти”. И видим, каков потенциал групп, выращенных на идеалах “Мемориала”. Потенциал есть, организаций нет.
Но сейчас я все чаще думаю, что в том классическом виде, в котором мы знаем структуры гражданского общества, наше поуродованное вышеназванным абортом социальное лоно их не породит.
Возможно, надо вглядываться в другие формы. Вот Интернет. Его структура также говорит о современной структуре общества, как ранее – литература и книжный рынок. Может быть, мы, как социологи, должны сами себе сказать: “Ребята, ну не ждите, что будут общества с членством, как “Мемориал”, а ищите чего-то другого”. Может быть, мы не будем больше ставить памятники, может быть, сайт в Интернете – гораздо более значимая вещь, чем штуковина, вкопанная посреди площади.
Если вернуться к Вашей мысли об интенсивности городского развития, то памятники, по всей видимости, будут еще долгое время важнее, чем сайт в Интернете.
Я смотрела статистику городского и деревенского населения за советские и постсоветские годы и увидела, что все это время был явный приток в города из деревни, за исключением 1991 года, когда из-за кризиса было уменьшение притока. Не говорит ли это о том, что город, постоянно получая ресурсы из деревни, тем самым не развивается как городская культура, а просто “пухнет”?
Это очень сильно зависит от ситуации. Если есть мощная городская культура, то у нее есть свой абсорбционный ресурс, она может обработать и “переварить” большое количество пришельцев, превратить их в горожан – одно или два поколения пройдут, но эта машина работает. Конечно, российская урбанизация – сначала петровская, а потом сталинская – она захлестывала город, его ресурсы захлебывались. Но в итоге, в основном, получилась “слободская” урбанизация - это выражение Глазычева, и оно мне очень нравится. Тогда плодятся не города, а “поселки городского типа”, “соцгородки”. Актуализируются понятные большинству жителей этих “слободских” поселений мифологические формы идентичности. Недаром сейчас, после распада советской империи, главная форма идентичности – национальная. Возможности людей того склада, который был свойственен мемориальцам, в попытках это удерживать, ставить этому пределы, чтобы этот рост национального самосознания не переродился в шовинизм, что было бы для нас очередной катастрофой, сужаются.
Для этого надо предложить другую форму идентификации.
Да. А теперь уже боятся рот открыть, чтобы сказать, что возможна идентичность не через национальное - мало ли в чем тебя обвинят! Советской идеи нет, идея новой России и “нас” как “россиян” - не работает. В частности, по тем причинам, что для людей, выращенных в таких городах, – для них понятнее органические вещи: раса, нация, гендер, возраст, землячество – то, что не является предметом выбора.
Здесь есть параллель: когда исчезают обращения “гражданин”, “товарищ”, “господин”, то единственное, что остается – “женщина” и “мужчина”. Также и национальная идентификация – самая примитивная.
Русский ты на рожу или нет? Национальность становится расовым признаком, а не культурным, не языковым, не территориальным.
Таким образом, если на уровне индивидуального общения возникает гендер, то на уровне социальной идентификации – национальность. И то, и другое – на “нижнем” уровне.
И то, и другое держится на том, что предполагается не зависящим от человека – природным или божественно назначенным. Современная социология имеет много чего сказать на этот счет, но здесь ее мало кто слышит. Эта проблема возникает как “наши – не наши”. Вот приехали люди в город, они вынужденные мигранты, их выжили как “русских”, но они не “наши”, они – “чужие”, и они отторгаются, им не дается право называться русскими.. Вот пришли новобранцы в армию. И нынешний призыв с прошлогодним различаются больше, чем негры и белые в прежней расистской Америке. Для развитого городского общества это полный бред, но в неразвитом это работает. Эта модель идентификации не рассматривает то, какой ты человек, а то, “чьих” ты будешь.
Урбанистическому универсалистскому дискурсу отвечал мемориальский подход: мы рассмотрим дело каждого, будем хранить всю и всякую историю, идентичности по “белым” и “красным” тогда растворяются, перед историком все это рассыпается. Другой вариант предлагала “Память”. Ее дискурс – эпический. Единицы, которыми она оперирует, – большие исторические массивы, “большой народ” – “малый народ”, Россия – Запад, их отношения просты: “они нас угнетают” или, наоборот, “мы их всегда побеждали”. Это другой тип представления, он очень связан с почвенничеством, как и идея органики. Здесь нет индивидуальной судьбы. Нет свободы выбора. Здесь субъект - не человек, тем более – не какая-то группа, а “народ” – та самая предельная сущность, которая и является главным субъектом в тоталитарной конструкции.
Сейчас есть масса людей, которые с восторгом читают книжки, написанные так, как мечтало издавать общество “Память”. Я хочу, однако, подчеркнуть, что эпический дискурс не связан с реальностью напрямую. Эти читатели как частные люди живут совершенно не так, они реально взаимодействуют с другими этносами – продают им, покупают у них, достают то, чего надо, и это для них нормально. Они относятся к этому спокойно. Это уровень не символических сущностей, а совсем другого.
Вы имеете в виду, что эти концепции сильно оторваны от их практики?
Их никто не отрывал. Практика развернулась совершенно в другую сторону. А концепций, отвечающих этой практике, нет. Ни у общества “Мемориал”, ни у нынешних политических партий. Подумаем над судьбой тех политических партий, которые недавно потерпели поражение. Они же этой реальной практике не смогли предложить соответствующего дискурса. Никто эту социальную практику не обобщил. Занимаются снижением налогов, борьбой с чиновниками, решают свои отношения с президентом, но не занимаются ментальностью новых слоев и групп. Это не значит, что никто не занимается. Есть школы, в которых работают учителя, готовые осознавать такого рода опыт и показывать его детям. Но здесь парадокс: получается, что школа практикует публичный дискурс как частное дело – без санкций.
Возможно, этот парадоксальный вариант будет более адекватен нашему социальному будущему, нежели привычные политические и институциональные формы.