В четверг, 25 апреля, в московском клубе «Клуб» в рамках Публичных лекций Полит.ру Иван Давыдов поговорил с поэтом Всеволодом Емелиным о книгах, которые мы все читали в детстве, о том, какие из них нам дороги до сих пор, и о том, как они продолжают влиять на взрослую жизнь.
И. Давыдов: Здравствуйте, друзья! Сегодня в гостях у нас Всеволод Олегович Емелин — замечательный русский поэт. Действо в целом называется «Мои первые книжки». У нас тут был такой цикл, в нём мы с разными людьми разговаривали, потом это всё как-то заглохло. Потом я вспомнил, что слышал рассказы Всеволода Олеговича о его детстве. И подумал, что ради этого как минимум разок можно ещё раз устроить разговор на тему «Мои первые книжки». Но для начала, Всеволод Олегович, я тебя попрошу прочесть нам какое-нибудь стихотворение. Раз уж ты поэт, и такая твоя работа. Я пока соберусь с мыслями, а дальше начнём беседовать.
В. Емелин: Как выясняется, в нашей циклической жизни, когда всё развивается по кругам, а не по прямой, — ничего нет более злободневного и вечного, чем актуальные поэтические тексты. Вот в 2005 году возник текст, который так и назывался «Ленин в октябре в 2005 году». Тогда шла очередная дискуссия о вынесении тела Владимира Ильича из Мавзолея. Ну вот я налепил... Я налепил такую штуку, которая перекликается во многом с нынешними дискуссиями злободневными.
А ведь выкинут, сволочи, выкинут…
Вот и Слиска уж, и Матвеенко…
Привезли Ильина с Деникиным,
Ильича же под жопу коленкой.
Сколько лет лежал в формалине,
Никого-то пальцем не трогал.
На асфальт среди скрещенных линий
Его выкинут на дорогу.
Неужели и вправду, товарищи,
По приказу буржуйской власти
Сволокут на Волчье кладбище
Все его составные части?
Сволокут под пьяные крики,
Под церковное сладкое пение.
Нате вам Ильина с Деникиным,
А за это отдайте Ленина.
Нет, не в курсе мое поколение,
Чего там написал Ильин,
Но мы помним работу Ленина
«Как нам реорганизовать РАБКРИН».
Кто ж на бой ради жизни достойной
Призовет нас с броневика?
Кто простому солдатику в Смольном
Объяснит, где достать кипятка?
Ведь ни Матвеенко, ни Слиска
Написать не сумеют ни в жизнь
Ничего похожего близко
На «Материализм и эмпириокритицизм».
Тело, правившее историей,
Станет пищей червей и тления,
И настанет на нашем просторе
Сразу полное примирение.
Стоит Ленина вслед за Сталиным
Взять и вычистить из Мавзолея —
Придет русское национальное
К нам единство и примирение.
Что ж, с почином вас всех великим!
Только с кем теперь примиряться нам?
Лозунг «Все на борьбу с Деникиным!»
Актуален, как в девятнадцатом.
А не точка ли здесь бифуркации?
(Термин из теории хаоса.)
Вдруг пойдут такие реакции…
Мало, б****, никому не покажется.
И. Давыдов: На самом деле, это все было неслучайно. Я неслучайно попросил Всеволода Олеговича начать с чтения стихотворения, потому что люди делятся не на две, конечно, категории, а на много разных. Но вот, знаете, бывают люди, которые надрывно хотят казаться умными, которые говорят только сложносочиненными предложениями и сами путаются в архитектуре замысловатой этих предложений и норовят между каждыми двумя союзами разместить четыре цитаты. И как ни странно, умными они при этом не кажутся. А вот, помимо...
В. Емелин: Это ты про меня??
И. Давыдов: Нет, про тебя будет сейчас. Талант, конечно, разбирать на составляющие — это очень плохое дело, но вот, смотрите, у Емелина есть это ощущение легкости стиха, за которое мы его любим. Есть, я бы сказал, вот эта интонация трагической веселости, которая, чем дальше, тем больше нашей эпохе созвучна. Но еще у него есть умение как-то так показать, что за каждой его строчкой стоит толстый шкаф, большой шкаф прочитанных книг, не засоряя речь, не делаясь вычурным и не пытаясь всем показать, насколько он умный. На самом деле, каждый текст Емелина, который нам кажется легким и веселым, он достоин обширного филологического комментария. Я не знаю, увижу ли я когда-нибудь издание с такими комментариями.
В. Емелин: Ну я «Материализм и эмпириокритицизм» не читал — скажу тебе честно.
И. Давыдов: Как человек, который по учебной необходимости читал, хочу тебе сказать, что здесь ты немного потерял. И правильно, уместно вставить название книжки, которую ты не читал в речи — это тоже дар. Ну, а, собственно, мы же все понимаем, что такого рода умения начинают формироваться где-то в детстве. Редко так бывает, чтобы при всем уважении к людям, которым меньше нас повезло с образованием, редко так бывает, чтобы человек до 40 лет занимался только тяжелым физическим трудом, ничего не читал, ну, или вообще ничем не занимался, и физическим трудом тоже, а потом вдруг за год превратился в утонченного интеллектуала. Так не бывает, и, собственно, вот поэтому я бы хотел теперь от тебя услышать рассказ о том, что ты называешь своим «кремлевским детством», потому что тут много всяких любопытных и неожиданных поворотов. Давай с этого начнем.
В. Емелин: Ты это, меня обидеть хотел утонченным интеллектуалом? Я что-то не пойму. И что мне повезло с образованием? Нет, ну, мне повезло действительно в определенном смысле с семьей. Мама моя работала в организации, которая называлась «Управление делами Совета Министров СССР». Была она секретаршей очень большого начальника. Надо сказать, что в какой-то момент отношения с секретаршей очень многих людей становится гораздо важнее отношения с начальником. Начальник стареет, он занят какими-то большими делами, а людям, которым что-то от этого начальника надо, им гораздо важнее иметь отношение с секретаршей. Но это отдельная часть, потому что по статусу, моя мать, не имела права на черные Волги. А когда мы приезжали в отпуск на вокзалах, нас почему-то всегда встречала черная Волга. А так, Управление делами Совета Министров, там все — от курьеров до охранников. Тогда охранники были не то, что сейчас, которые становятся после этого губернаторами, миллиардерами и всякими великими людьми. А тогда они честно проверяли пропуска на Спасской башне, всю жизнь проверяли. Но имели, что называется, социальный пакет. То есть реально, и так же, как и моя мать, ну, наша семья, в магазин ходили за хлебом, за солью. Все остальное раз в неделю выдавалось. Это называлось «заказ». Ну, за это платились какие-то деньги по советским тогдашним расценкам. И поскольку у нас разговор-то о книгах, то на самом деле книги все, которые были разрешены в Советском Союзе, ну, в те 70-е годы, в которые попало мое трудное детство, они все имелись дома. То есть, грубо говоря, все главные издания, которые издавались, список приносился начальнику моей мамы. Вот. Начальник моей мамы, слава богу, книжек не читал, и отдавал его Зое Александровне посмотреть. Зоя Александровна звонила мне, звонила отцу. И против каждой книжки ставила галочку. Это один пункт. А второй пункт была так называемая Библиотека Совета Министров СССР. И там книжки выдавались на дом. То есть, она приходила, брала. Еще раз говорю, там, я не знаю, Солженицына, и Мережковского какого-нибудь, конечно, там не было. Но все разрешенные в 70-е годы книжки там вполне себе были. И поэтому я к тому, что у меня в детстве был доступ фактически к огромному количеству литературы.
И. Давыдов: А ты, кстати, сам рано начал читать? Помнишь, когда научился?
В. Емелин: Я начал читать, на самом деле, довольно поздно. В первый класс я пошел, буквы я знал. Ну, в общем, читать я начал летом — тут я почему-то хорошо помню — летом между первым и вторым классом.
И. Давыдов: А с чего начал?
В. Емелин: На даче валялась книжка, называлась «Безумство храбрых». Получилось так, что я детских книг вообще не читал. Была книжка «Безумство храбрых». Автора не помню. Это про то, как советские люди, сидящие в концлагере, организовывали сопротивление, ну, эсэсэвцам, нехорошим людям. Я ее от нечего дела взял и прочел.
И. Давыдов: И втянулся?
В. Емелин: Втянулся. Но если подробнее, то главная беда случилась, по-моему, со второй книжкой. Я тогда сказал маме принести мне что-нибудь про космос. И вот эту книжку я помню отлично. Автор — Полищук. Уж я не знаю, кто он такой и что он еще написал. Книжка называлась «Звездный человек». И тут уже мне крышу снесло. А там реально советская, знаешь, книжка конца 60-х, начала 70-х. История там в том, как пионеры и комсомольцы выводят на чистую воду агента инопланетного, ну, не марсианина, а откуда-то там, системы, которые притворяются человеком. А на самом деле заслан, чтобы здесь разведать и вредить, саботажничать, ну и прочие нехорошие дела совершать. И вот его честно выводят на чистую воду, с ним расправляются, он там испаряется как-то. После этого фантастика снесла мне крышу. Дальше я много лет не признавал никакой литературы, кроме научной фантастики.
И. Давыдов: Насколько я помню, у тебя стихотворение прекрасное про это есть.
В. Емелин: Было такое. Ну, я не знаю, насколько оно прекрасное. Оно называется «Космос как воспоминание». Ну, я еще к тому, что вот из тех книжек, которые своего начальника моя мать выписывала, было очень модное такое тогда собрание «Библиотека современной фантастики». Сколько там было, не помню, 22 или 27 томов. Ну, они постепенно приходили. И там вот они как-то были через том. Обложка была у одного тома белая, у следующего — красная, у следующего опять белая. Вот.
Книжечки беленькие, книжечки красненькие
В детстве стояли на полочке,
«Библиотека современной фантастики»…
Все угробили, сволочи.
Думал ночами бессонными,
Как буду сквозь волны эфира
Вести звездолет фотонный,
Облетая черные дыры.
Вырасту, думал, буду Мвен Масс
Или Дар Ветер.
Вырос. Вокруг одни п*дарасы,
Да эти…
Вырасту, ждал, отобью Низу Крит
У Эрга Ноoра.
Вырос. Вокруг наркомания, СПИД,
Да эти, которые…
Выучусь, в детстве мечтал, на прогрессора,
Служить буду доном Руматой.
Вырос. Вокруг сплошь бычье в Мерседесах,
И все ругаются матом.
В Руматы меня не брали,
Иди, говорят, не треба.
В результате, во всю в Арканаре
Жирует орел наш дон Рэба.
В книжках один был мерзавец – Пур Хисс
(Еще бы с такой-то фамилией).
А теперь оказалось – Пур Хиссов, как крыс,
И всех они зачморили.
Навеки улыбка сползла с лица,
Я стал обладателем бледного вида.
Вместо эры Великого Кольца
Настал нескончаемый День Триффидов.
Вот тебе и Роберт Шекли,
Вот тебе и Гарри Гаррисон,
В мире, где правят шекели
Пойду утоплюсь в Солярисе.
Оказался чужой я на этом пиру
Пришельцев пиковой масти.
Тщетно шарит рука по бедру,
Ищет мой верный бластер.
Гляну сквозь стеклопакет
И, как всегда, офигею –
Вместо звезд и планет
Горит реклама «ИКЕИ».
Так и сижу на жопе
На их табуретке фанерной.
Нынче не время утопий
Об покорении Вселенной.
Я все понимаю: Сталин,
Репрессии, пятилетки…
Но зачем мы Космос сменяли
На фанерные табуретки?
И. Давыдов: Ну видишь, кое от каких страданий тебя время избавило. И теперь реклама «Икеи» не горит больше. Стало, наверное, легче. Скажи, пожалуйста, вряд ли ты на самом деле тогда читал Роберта Шекля.
В. Емелин: Читал. Во втором, третьем классе я всё читал. Он переводился и издавался.
И. Давыдов: Хорошо, читал и хорошо. А кого-то помимо можешь из списков фантастов, которых ты читал?
В. Емелин: Самое главное крышу снесло, конечно, Стругацкими. Потому что едва ли не четвёртую или пятую книжку, которую я прочёл, была «Попытка к бегству». На самом деле, на мой взгляд, одна из лучших книжек Стругацких. Во-первых, Стругацкие больше всего, сильнее всего действовали. Во-вторых, Лем. И в-третьих, Брэдбери всё-таки. Вот эта троица.
И. Давыдов: Ну это всё настоящая серьёзная литература. Слушай. Вот практически все люди, да и у меня у самого похоже читательский опыт, хоть у нас есть некоторый поколенческий разрыв. То есть вот для советских подростков фантастика почему-то очень много значила. Это просто увлекательно или это была какая-то форма эскапизма своеобразного? Как ты сейчас думаешь?
В. Емелин: Ну слово «эскапизм» я тогда вряд ли знал. Мне наоборот казалось, что я как раз в мейстриме. Что те же Стругацкие — это то будущее, ради которого мы живём, работаем. Это в конечном итоге. Нет, это не было эскапизмом. В моём случае не было. Я не думаю, что в моём поколении это было эскапизмом. Там наоборот мы ждали, что действительно, ну мы может не доживём, но наши дети или внуки будут донами, руматами, будут прогрессорами или на каких-то несчастных планетах, там зачмырённых, которые мы будем спасать.
И. Давыдов: Ясно, хорошо. А как долго длилось это увлечение? Когда, в какую сторону произошёл сдвиг?
В. Емелин: Ну где-то сдвиг произошёл лет в 13-14. Ну там уже всё-таки, ну во-первых, были прочитаны. Я читал быстрее, чем Стругацкие, Лем и Брэдбери успевали писать. Я переехал из одного, ну недалеко все мы, дети кремлёвской обслуги жили-то кустами в центре Москвы. Вот, я переехал немножко в другое место, поступил в другую школу, попал в другой класс. И вообще, я вам скажу, что, ну, не знаю как в других местах Советского Союза, но в 70-е годы пить начинали советские московские школьники лет в 13-14. Чем я с большим удовольствием в новой школе и занялся.
И. Давыдов: Ты знаешь, я вот сегодня новость прочёл, какое-то исследование показало, что самыми пьющими в Европе сейчас являются дети из Великобритании. И я прям обиду какую-то пережил. Вот мне казалось, никто не должен здесь нас обходить, а молодёжь подводит.
В. Емелин: Ну не знаю, я смотрю, я вижу, что на самом деле гораздо меньше стал пьющего народу. По Москве, за провинцию не скажу. А в то время наоборот. Москва-то вот когда я поступил в институт, в институт я поступил в простенький, там москвичей-то было в группе человек по 4-5, остальные из провинции. И они наоборот, они с удивлением смотрели, как мы радостно опрокидывали стакан портвейна. Вот для них это было, в общем, как-то не совсем привычно. Потом уже так, по ходу втягивались. А к литературе, естественно, тогда я обратил внимание на литературу потерянного поколения. Я стал читать Ремарка, папу Хэма. И это мне ужасно понравилось. Уже, значит, не Румата, не, я не знаю, эра Великого кольца, а вот такой повидавший виды, суровый, немногословный, ироничный человек сидит в баре, ну баров, конечно, никаких не было. Сидели за гаражами. Но тем не менее, вот это как-то ремарковские описания в «Трёх товарищах», когда он там допил третью бутылку коньяка и пошёл, наконец, выпить по-настоящему. Как-то это очень мне захотелось походить уже не на героев Стругацких, а на героев Ремарка и Хемингуэя, суровые такие. Ну, понятное дело.
И. Давыдов: А ты вообще в школе хорошо учился?
В. Емелин: В первой школе я учился хорошо, да, с 6 класса. С 6 класса я стал чётким троечником.
И. Давыдов: Я просто хотел спросить, эти увлечения литературные, они как-то соотносились с занятиями там? Какие были отношения с учителями литературы? Или это всё параллельные миры?
В. Емелин: С учительницей литературы, я помню, были отвратительные отношения. Я гораздо лучше её знал литературу, она меня за это ненавидела. И, в общем, я её ненавидел. Это был, пожалуй, самый мой главный враг в школе. Тут ещё было другое, ещё на фантастике. И дальше мне не с кем было поговорить. Я, начитавшись книжек, я всячески пытался своими одноклассниками как-то излить на них те мысли, которые родились во мне в результате чтения этих книг. И с ужасом натыкался, ну, не с ужасом, а с печалью натыкался на то, что им это абсолютно пофигу. Ну вот в первой школе был один человек, а во второй школе долгое время никого нет. Ну как в советское время было? Из двух классов А и Б делали один, остальных отправляли куда-нибудь в ПТУ. Вот, и уже девятый, десятый класс делали один. И там появились, ну, очень небольшая компания.
И. Давыдов: А когда ты начал стихи писать?
В. Емелин: Вот, а со стихами уже третье дело. Это тоже где-то лет двенадцать, ну, стоял том Блока толстый такой. И в какой-то момент я так это, лениво его открыл и начал читать. Сначала попал на стихи о Прекрасной даме. Ну, а это, видимо, как-то полусозревание такого домашнего, тихого, книжного, начинающего пить подростка, на меня произвело неизгладимое впечатление.
И. Давыдов: Я не знаю, прочтет ли нам Всеволод Олегович это стихотворение сегодня. Но у него есть совершенно прекрасное стихотворение про пьяного поэта, который сидит в несуществующем ныне клубе «Билингва». И туда заходит девочка из движения «Наши». Вот это такой гигантский парафраз «Незнакомки» Блока, развернутый.
В. Емелин: Я, начитавшись всего этого, вдруг понял, что я могу, как мне казалось, почти так же, как Блок, на самом деле это все была, конечно, полная ерунда, но что я могу километрами гнать вот такие тексты. Я их начал гнать. Тоже пытаясь кому-то прочесть, вызывая очень радостное ржание моих собутыльников. Но, во всяком случае, с поэзии началось в этом смысле.
И. Давыдов: Чтобы этот кусок завершить, может, тоже что-то прочтешь? Пока будешь выбирать, извините, вот знаете, я-то, в отличие от Всеволода Олеговича, не из хорошей московской семьи человек, но время от времени меня заносят на какие-то литературные вечера и посиделки интеллектуалов. И вот там я все время вспоминаю как раз эту его «Незнакомку». Там есть такие проникновенные строки:
И я бессильный и продажный
С кругами синими у глаз
Сижу в тусовке эпатажной
Как будто тоже п*******…
Очень трогательно!
В. Емелин: Спасибо! Сейчас. Это к Ремарковской, к Хемингуэевской теме. «Герой» называется.
Когда заходит в бар клиент
Напитки – не вопрос
Ему несут уже абсент,
текилу, кальвадос.
А он, устроившись в углу
Все щурит серый глаз
И курит привалясь к столу
Крепчайший «Голуаз».
Спокойно вспоминает он
Оглядывая бар
Залитый солнцем Арагон,
Снега Килиманджар.
Он под Верденом, весь в крови
Поднял в штыки отряд
И леди Стенли от любви
К нему приняла яд.
На многих женщин как петух
Он действовал на кур,
Но сам любил обычных шлюх
За цельность их натур.
Суровой жизни матерьял
Проникнул он до дна
И нам романов написал
Об этом до хрена.
Спускался вечер, в кабаке
Прибавилось путан
Стихала боль в его боке
От старых рваных ран.
Он поднимает воротник
Суровый сделав вид
Между зубов: «Бывай старик,»
Бармену говорит.
Выходит он из кабака
Идет в другой кабак…
И вот с такого мудака
Я сделал жизнь, мудак
И. Давыдов: Пока Всеволод Олегович читал, я подумал, что вот больше уже, наверное, двадцати лет я восхищаюсь даром его, читаю его стихи. И когда-то специально в страшные подвалы, заполненные нацболами ходил, чтобы его послушать, потому что было негде. А теперь, видите, страшные подвалы, заполненные не страшными людьми встречают Всеволода Олеговича. И вот, поскольку живем-то мы долго, он тогда на самом деле уже был состоявшийся, вполне цельный поэт, и чувствовался некоторый разрыв между лирическим героем, который хочет выглядеть даже более простецким парнем, чем он есть на самом деле, и совсем непростым человеком, который эти стихи пишет. Вот есть там такая сильная дистанция и некоторая отстраненность. Я хотел спросить, как она возникла, как ты нашел этого своего лирического героя?
В. Емелин: Ну, я не знаю. Моя супруга некоторую диалектическую вещь высказала. Она говорит, когда читаешь твои стихи всерьез, в какой-то момент начинаешь верить, что ты простой фабричный паренек, и ты и есть лирический герой этих текстов. А потом, говорит, когда с тобой познакомишься, вроде, говорит, начинаешь думать, что ты на самом деле гораздо умнее, интеллигентнее, только прикидываешься. А дальше, когда тебя еще ближе узнаешь, все-таки начинаешь понимать, что нет, узнаешь, с кем ты общаешься, вообще-то, круг твоих, да, твои некоторые привычки, все-таки понимаешь, нет, все-таки ты скорее прост, чем непрост. Тезис, антитезис, синтез. Чистый Гегель.
И. Давыдов: Да, но мне так как раз кажется, впрочем, безусловно, супруга твоя лучше тебя знает, наверное, чем я, но мне кажется, стихов достаточно, чтобы понять, что все непросто, но давай двинемся по хронологии. Что там после Ремарка и как читательская жизнь складывалась?
В. Емелин: Ну, уже после Ремарка... я начал искать уже запрещенные книжки. Уже я поступил в институт, а это удивительно, институт наш ужасно веселый и замечательный институт. Московский государственный университет геодезии и картографии. Да, орден Ленина как раз ему дали, когда я там учился на 200 лет, ему в 70, дай Бог память, в седьмом, по-моему, году. Вот. Но там я оказался в группе, я говорю, что в группе, я человек-то был действительно совершенно невинный, девственный. Я долго, оказавшись в этой группе, я долго не мог как-то понять, что за люди вокруг меня, настолько они были как-то не очень похожи на тех, с кем я общался до сих пор. И только через месяц, может, через два я сообразил, что все они будто из других мест нашей многонациональной Родины. Ну, собственно, других людей, в основном русские, что называется, россияне были, но просто они были совершенно непривычные мне. Но. Было там три или четыре, по-моему, москвича, а вот один из этих москвичей, царствие ему небесное, был мой ближайший друг, непростой очень судьбы человек, вот, Иван Зубковский, еще раз скажу, царствие ему небесное. Он был всего-навсего племянником такого человека по имени Дмитрий Бобышев, который, говорит, придумал вот эти слова «ахматовские сироты», который был среди этих людей вместе с Бродским, пучковавшихся вокруг Анны Ахматовой, прославился тем, что у Бродского бабу увел, извините, женщину увел, да, за большим скандалом, вот. И у него, он еще тогда был в России, он уехал где-то, ну, когда я только кончил, по-моему, институт, он уехал, ну, и с ним-то я фактически не был знаком, один раз пересекался, когда Ваня меня в Питер привозил, вот. Но через него у Вани пошел весь этот тамиздат-самиздат, начиная там, от Солженицына и кончая, я не знаю, «Лолитой», то есть по полной программе.
И. Давыдов: У Всеволода Олеговича есть довольно старое, совершенно потрясающее стихотворение про простого паренька, который попадает в диссидентскую тусовку, его там все обихаживают, и, собственно, там «из собственных рук мне вино подливала кандидатша наук <…> подливали мне виски, вот такая херня и взасос сионистки целовали меня» — что-то такое. А потом случается перестройка и оказывается, что все эти люди отлично могут устроиться в жизни.
В. Емелин: Это на самом деле тоже реальная вещь, он же меня пристроил в кружок при отце Александре Мене, ну не лично при отце Александре Мене, а при прихожанах отца Александра Мене. Тут уже мне было с кем поговорить, тут даже не то, что было с кем поговорить, а там я встретился уже с такими культурными пластами, что просто разинув рот… и книги, и встречи с интересными людьми, и в общем это, конечно, были... А тут еще и перестройка потихоньку начала, я из геодезистов ушел, из веселой геодезической жизни тут пристроился в Москве. То есть до следующего периода это была всякая запрещенная литература.
И. Давыдов: Что-то тут есть в запасе?
В. Емелин: Да, ну, действительно надо бы читать эту «Судьбу моей жизнИ», но она ужасно длинная.
И. Давыдов: Ну, слушай, я думаю, мы потерпим. Поверьте мне, это прям великое стихотворение с прекрасным, очень реалистичным финалом.
В. Емелин:
Заметает метелью
Пустыри и столбы,
Наступает похмелье
От вчерашней гульбы,
Заметает равнины,
Заметает гробы,
Заметает руины
Моей горькой судьбы.
Жил парнишка фабричный
С затаенной тоской,
Хоть и в школе отличник,
Всё равно в доску свой.
Рос не в доме с охраной
На престижной Тверской,
На рабочей окраине
Под гудок заводской.
Под свисток паровоза,
Меж обшарпанных стен
Обонял я не розы,
А пары ГСМ.
И в кустах у калитки
Тешил сердце моё
Не изысканный Шнитке,
А ансамбль соловьёв.
В светлой роще весенней
Пил берёзовый сок,
Как Серёжа Есенин
Или Коля Рубцов.
Часто думал о чём-то,
Прятал в сердце печаль
И с соседской девчонкой
Всё рассветы встречал.
В детстве был пионером,
Выпивал иногда.
Мог бы стать инженером,
Да случилась беда.
А попались парнишке,
Став дорогою в ад,
Неприметные книжки
Тамиздат, самиздат.
В них на серой бумаге
Мне прочесть довелось
Про тюрьму и про лагерь,
Про еврейский вопрос,
Про поэтов на нарах,
Про убийство царя,
И об крымских татарах,
Что страдают зазря.
Нет, не спрятать цензуре
Вольной мысли огня,
Всего перевернули
Эти книжки меня.
Стал я горд и бесстрашен,
И пошёл я на бой
За их, вашу и нашу
За свободу горой.
Материл без оглядки
Я ЦК, КГБ.
Мать-старушка украдкой
Хоронилась в избе.
Приколол на жилетку
Я трёхцветный флажок,
Слёзы лила соседка
В оренбургский платок.
Делал в тёмном подвале
Ксерокопии я,
А вокруг засновали
Сразу псевдодрузья.
Зазывали в квартиры
Посидеть, поболтать,
Так меня окрутила
Диссидентская рать.
В тех квартирах был, братцы,
Удивительный вид:
То висит инсталляция,
То перформанс стоит.
И, блестящий очками,
Там наук кандидат
О разрушенном храме
Делал длинный доклад,
О невидимой Церкви,
О бессмертьи души.
А чернявые девки
Ох, как там хороши!
Пили тоже не мало,
И из собственных рук
Мне вино подливала
Кандидатша наук.
Подливали мне виски,
Ну, такая херня!
И в засос сионистки
Целовали меня.
Я простых был профессий,
Знал пилу да топор.
А здесь кто-то профессор,
Кто-то член, кто-то корр.
Мои мозги свихнулись,
Разберёшься в них хрен –
Клайв Стейплз (чтоб его!) Льюис,
Пьер Тейар де Шарден,
И ещё эти, как их,
Позабыл, как на грех,
Гершензон, бл*, Булгаков,
В общем, авторы “Вех”.
Я сидел там уродом,
Не поняв ни шиша,
Человек из народа,
Как лесковский Левша.
Их слова вспоминая,
Перепутать боюсь,
Ах, святая-сякая,
Прикровенная Русь.
Не положишь им палец
В несмолкающий рот.
Ах, великий страдалец,
Иудейский народ.
И с иконы Распятый
Видел полон тоски,
Как народ до заката
Всё чесал языки…
Так на этих, на кухнях
Я б глядишь и прожил,
Только взял да и рухнул
Тот кровавый режим.
Все, с кем был я повязан
В этой трудной борьбе,
Вдруг уехали разом
В США, в ФРГ.
Получили гринкарты
Умных слов мастера,
Платит Сорос им гранты,
Ну а мне ни хера.
Средь свободной Россеи
Я стою на снегу,
Никого не имею,
Ничего не могу.
Весь седой, малахольный,
Гложет алкоголизм,
И мучительно больно
За неспетую жизнь…
Но одно только греет –
Есть в Москве уголок,
Где, тягая гантели,
Подрастает сынок.
Его вид даже страшен,
Череп гладко побрит.
Он ещё за папашу
Кой-кому отомстит
И. Давыдов: Вот мне кажется, ты знаешь, если говорить о разрыве и отстраненности, ты всегда довольно жесток был к новой власти, но в те свободные времена, но при этом прекрасно чувствовал и умел ценить свободу, которая на нас свалилась.
В. Емелин: Да нет, ну, свобода, как говорит наш заместитель секретаря Совета Безопасности Дмитрий Анатольевич Медведев, лучше, чем несвобода. Ну, 90-е, для меня они были непростые, но я просто к тому хотел сказать, что именно в литературном плане вот эта вся тусовка-то пропала, все это полностью выбилось из-под меня. Все это стало никому неинтересно по большому счету. 90-е годы ведь просто на высокую, как бы сказать, книжную культуру фактически не существовал. Скажем так, я с ним нигде не сталкивался, я его нигде не встречал, я его нигде не видел. То есть действительно произошло некоторое опрощение. Вот это меня больше всего угнетало. Не то, что там денег не было, что приходилось неизвестно чем заниматься, это как раз по молодости. Я еще тогда был относительно молод, это можно было вполне пережить, а вот угнетало то, что я считал главным в своей жизни, то есть чтение книжек, говорение о книжках, оно как-то опять, как в школьные годы стало фактически никому не нужно.
И. Давыдов: Тут у нас совершенно разный опыт, конечно, это, видимо, поколенческое. Мне-то наоборот, когда я был студентом университета, казалось, господи, какие счастливые времена! 70 лет хорошие люди не могли читать нормальные книги. Вот все эти нормальные книги разом на меня рухнули, это прям мой долг их все прочесть. Я не справился, я всех подвел, я их все не прочел.
В. Емелин: Но ты был студентом университета, у тебя была среда, а моя среда тоже, она растворилась, как все эти люди. Одни действительно уехали, другие опустились, третьи просто куда-то исчезли. Четвертые заняли какие-то весьма странные позиции, скажем так, и продолжают их занимать.
И. Давыдов: Но зато, я так понимаю, конец 90-х и начало нулевых это время появления совершенно великолепных твоих стихов и какой-то новый язык поэтический, который ты нашел.
В. Емелин: Ну, в общем, я не знаю, язык поэтический, который я нашел, это все, конечно, спасибо большое за комплименты. Мне действительно показалось, что немножко я себя нашел, я просто помню, это первое стихотворение, которое я написал, которое я понял, что может быть оно до этого, ну, как, я рассказывал, что прочитал Блока, писал под Блока, потом прочитал там Мандельштама великого, здесь писал под Мандельштама, потом прочитал Бродского, писал под Бродского, и все это я прекрасно понимал, что это все, что я пишу под кого-то. А мне, в общем, понравилось, совершенно случайно, после защиты Белого дома, но не настоящей, которая была в 93-м году, а такой карнавальной, которая была в 91-м году, в которой я принял участие, я вот написал тогда текст об этой вот защите Белого дома, и вдруг понял, что вот это, наверное, то, что мне бы и надо. Я это представлял, как песню инвалида, вот пройдёт много лет, и я буду по электричкам ходить, и собирать деньги, петь эту песню.
Налейте мне, граждане, рюмку вина,
Но только ни слова о бабах,
Ведь мне изменила гадюка-жена,
Пока я был на баррикадах.
Не пуля спецназа сразила меня,
Не палка омоновца сбила,
А эта зараза средь белого дня
Взяла, да и мне изменила.
В то хмурое утро, когда этот сброд
Нагнал в Москву танков и страху,
Я понял, что мой наступает черёд,
И чистую вынул рубаху.
Я понял, что участь моя решена,
Сказал я: — “Прощай!”, своей Зине.
Она же лежала, как лебедь нежна,
На жаркой простёршись перине.
А к Белому Дому сходился народ.
Какие там были ребята!
Кто тащит бревно, кто трубу волочёт,
Оружие пролетарьята.
Баррикады росли, и металл скрежетал,
И делали бомбы умельцы.
Взобрался на танк и Указ зачитал
Борис Николаевич Ельцин.
Мы нашу позицию заняли там,
Где надо согласно приказа,
Бесплатно бинты выдавалися нам
И старые противогазы.
Мы все, как один, здесь ребята умрём,
Но так меж собой порешили —
Ни шагу назад! За спиной Белый Дом —
Парламент свободной России.
Мы цепи сомкнули, мы встали в заслон,
Мы за руки взяли друг друга.
Давай выводи свой кровавый ОМОН,
Плешивая гадина Пуго.
В дождливой, тревожной московской ночи
Костры до рассвета горели.
Здесь были казаки, и были врачи,
И многие были евреи.
Но встал над толпой и, взмахнувши рукой,
Среди тишины напряжённой
Народный герой, авиатор Руцкой
Сказал сообщенье с балкона.
Сказал, что настал переломный момент,
Что нынче живым и здоровым
Из Крыма в Москву привезён президент,
Подлец же Крючков арестован.
Он здесь замолчал, чтобы дух перевесть,
Послышались радости крики.
А кончил словами: — “Россия, мол, есть
И будет навеки великой!”
Пока я там жизнью своей рисковал,
Боролся за правое дело,
Супругу мою обнимал-целовал
Её зам. начальник отдела.
Он долго её обнимал-целовал,
Он мял её белое платье,
А на ухо ей обещанья шептал,
Сулил повышенье в зарплате.
Покуда я смерти смотрелся в лицо
Бесстрашно, как узник у стенки,
С таким вот развратником и подлецом
Жена задирала коленки.
Я там трое суток стоял, словно лев,
Не спал и почти не обедал,
Домой проходя мимо здания СЭВ,
Я принял стакан за победу.
Победа пришла, вся страна кверху дном,
У власти стоят демократы.
А мне же достался похмельный синдром
Да триста целковых в зарплату.
И. Давыдов: Замечательно! Давай про последние годы, про то, читаешь ли ты что-то сейчас.
В. Емелин: Только нонфикшн, честно говоря. Нет, я долгое время читал своим долгом и удовольствием прочитать каждый новый роман Пелевина и Сорокина, но как-то последние несколько лет уже все-таки, ну, немножко, по-моему, они повторяются. Я как-то понял, что читаю все время одно и то же.
И. Давыдов: Ну, опять же, это видишь, как с «Икеей» — Сорокина, вот, может, больше и не почитаешь, может, и решены все проблемы. А учитывая, что, как мне кажется, вот этот литературный бэкграунд для твоих текстов очень важен, где ты ищешь вдохновение, или уже столько накоплено, что, в принципе, можно брать из кладовки?
В. Емелин: Да я уж почти и не пишу. А так, в основном, я из ленты новостей, из тех модных новостей, которые обсуждают, там, я не знаю, и в разрешенных сетях, и в запрещенных сетях что-то происходит. Я же, как бы сказать, утром в газете, вечером в куплете — давно уж на этом специализируюсь.
И. Давыдов: Но, как всегда, по текстам видно, что ты немного скромничаешь. Что-то нам свежее под занавес?
В. Емелин: Ну, давайте не свежее, давайте просто вообще о литературе, вот такой текст, где-то шестнадцатого, наверное, или пятнадцатого года.
Захар Прилепин - фронтовик
Писатель, шоу-мен
Напомнил нам в тяжелый миг
Вставания с колен,
Что кроме техники, в бою,
Кроме мускулатуры
Есть место важное в строю
И для литературы.
Роман, поэма и рассказ
В судьбе моей страны
Ничуть не меньше чем спецназ
И ФСБ важны.
Литература, нефть и газ
Есть главный наш ресурс
В душе народной, чтоб не гас
Правительственный курс.
Литературный наш спецназ
Все выполнял задания
Но наблюдались в нем не раз
Разброды и шатания.
Между лафитом и клико
Витийством знаменит
Зайти довольно далеко
Мог Главный наш пиит.
Вилась над пропастью тропа
Давить хотел он зря
Кишкой последнего попа
Последнего царя.
Вдали забрежжил уж фонарь
Как минимум Кавказ
Но русский православный царь
Для нас поэта спас.
И Пушкин, оценив добро
Не то, что вы, жлобы
Не ставил больше на ребро
Двугривенный судьбы.
Бывало православность чувств
Он все же оскорблял,
Но показал в стихах как пуст
И мерзок либерал.
И если бы не еврогей
Он стал бы камергер
Являет он судьбой своей
Для всех для нас пример.
А тот же Александер Блок
Поэт и Алконост?
Его попробуй на зубок -
Поймешь, что он не прост.
Хоть был он евроазиат
(За что ему мерси),
Но призывал он в толстый зад
Пульнуть Святой Руси!
Вот Тютчев - правильный пример
Писателя России
Желал Босфоров, Дарданелл
И крест на св. Софию.
Геополитик, патриот
Посол и царедворец
Он власть любил и знал народ
Точь-в- точь как Юнна Мориц.
Некрасов же наоборот
Не оправдал доверия
Базарил вроде за народ,
Но разлагал империю.
Но самый вредный индивид
Писатель Лев Толстой
Он всю дорогу делал вид,
Что типа он простой.
Он посылал начальство нах
Был не духовноскрепен
Он был Улицкая в штанах
А не Захар Прилепин.
Вот Достоевский-это да,
А Чехова с собачкой
Девать прикажете куда?
Как все неоднозначно...
И так почти что каждый раз
Рвет пополам шаблон
Литература - наш спецназ,
Наш СОБР и наш ОМОН.
И. Давыдов: Спасибо тебе большое!
К. Сафронов: Вы в начале, когда про фантастику говорили, сказали, что фантастика на тот момент была некоторым светлым будущим, куда, если не вы, то ваши дети. А вот если сейчас смотреть из сегодняшнего дня, то существует ли какая-то книга или фильм, или телеграм-канал какого-нибудь видного политического деятеля, которые бы заменили вот эту будущность фантастики?
В. Емелин: Ой, ну, честно говоря, я не вижу. Я как-то в будущем... Вообще говоря, у меня апокалиптические настроения. Ну, если бы я сейчас написал бы книжку, она бы называлась «Танатология». По-моему, все-таки дело идет к апокалипсису, это будет лучший выход, ну, с моей точки зрения. Грубо говоря, я не вижу никакого будущего по большому счету.
Зритель 1: О чем поэзия на сегодняшний день актуальна? Вот как вы считаете?
В. Емелин: Я не знаю. Она актуальна для любителей. Ну, кто... Каждый в поэзии ищет свое. Кто-то хочет про любовь, кто-то хочет какой-нибудь злободневны рэп.
Зритель 1: Ну, знаете, поэзия, она ведь всегда в ногу со временем, то есть отклик находит то, что больше всего людей...
В. Емелин: Ну, правильно. Сейчас есть несколько видов поэзии, пожалуйста. Есть зет-поэзия, есть поэзия релокантов, есть протестная поэзия. Все так или иначе завязаны на проблемы, скажем так, сегодняшнего дня.
Зритель 2: О чем нонфикшн читается?
В. Емелин: Господи, какой попадется! Хоть о китайской истории, хоть о Маркизе де Саде, ну, я не знаю, хоть там Мишель Фуко. Нашел недавно лекции в сети его какие-то, в бразильском университете прочитанные, на мой взгляд, очень интересные. Ну, просто попадается какая-то книга, если она идет с нескольких страниц, то я ее читаю. То есть реально вот каких-то четких интересов нет.
Зритель 3: Я хотел, вот у нас называется вечер «Мои первые книжки». И вот я хотел спросить, а есть ли книжка, которую вы больше всего перечитывали? Ну, то есть и в детстве, и в юности, и в зрелом возрасте.
В. Емелин: Не знаю, все-таки, первое, что мне приходит в голову, мне читали родители. Потом я читал несколько раз сам. И на удивление, при всем моем этом уже наступающей, накрывающей деменции, я то и дело ее помню. Это книжка «Незнайка на Луне». Вот реально путеводитель по рыночной экономике. Ну, я могу цитировать ее близко к тексту большими кусками.
Зритель 3: Спасибо!
