На фоне разгорающегося скандала с «антинародной реформой» нашей Академии у ученых есть и простые повседневные нужды. Иногда из-за таких повседневных нужд ученые обращаются в банки за кредитами, например, на ремонт жилища и одновременно места периодического научного творчества.
Решив взять такой кредит, я обратился в один известный банк, где сотрудница с глазами куклы Мальвины посоветовала мне принести справку о доходах физических лиц и еще кое-какие документы. Еще недавно, в эпоху кредитного бума банки зазывали людей с улицы. Кредиты давали «за 20 минут при наличии паспорта». Среди зазываемых «на 20 минут» могли быть самые разные категории граждан. Эти граждане не делились на престижные категории и непрестижные. Академические ученые постепенно из вполне престижной категории опускались по социальной лестнице все ниже и ниже, пока, наконец, их не стали помещать в группу пораженных граждан. Кредитная же политика банков вследствие роста объема невозвращенных и «плохих» кредитов стала двигаться в сторону все большего устрожения. Теперь одной бумаги не хватает, нужны вторая, третья, четвертая… Банковская система стала больше похожа на вертикаль, встроенную в большую государственную. Кредитные сотрудники теперь обыкновенно скучают в одиночестве, ожидая клиентов из малого бизнеса.
Я был всегда уверен, что если уж брать потребительский кредит, то надо иметь дело с большим банком, как бы государственно-лояльным. Конечно, лучше никогда не брать кредитов вовсе, но в принципе такое «бескредитное» поведение есть типичная фобия, идущая от архаического натурального типа хозяйства. Когда мне говорят о порочности кредитов, мне обычно вспоминается мировая экономика, в которой кредитование – нечто вроде системы перераспределения ресурсов. Натуральная экономика - это хорошо и честно, но малоэффективно. Эффективность связана определением целей и задач при перенаправлении ресурсов. Получив в бухгалтерии родного института необходимые бумаги, я вернулся в знакомый банк. Ознакомившись с документами, сотрудница банка заинтересовалась довольно обычными цифрами академического жалования. Она долго думала, как сформулировать вопрос и наконец спросила: «Простите, где Вы работаете?!» Решив, что необходимо уточнить название нашего института, недавно по воле Минюста поменявшего название, я произнес полное название, заканчивающееся триумфальным «Российской Академии наук». Тут сотрудница уже не могла сдержать улыбки. Я заподозрил неладное и задал прямой вопрос, что не так, на что прекрасная служительница Гермеса посмотрела на меня сквозь мальвиновые ресницы и ответила:
-В принципе ничего… А Вы новостей не читаете?
Все читали. И даже слушали. Отчасти сочувствовали. Но не понимали до конца – что же написано в новостях про «ливановскую реформу». В коридорах института вот уже вторую неделю звучат слова «ужас, акция протеста, траурное стояние по российской науке» и «вот при советской власти такого не было». Реформа РАН оказалась, как ни странно, пробуждением окончательного чувства социальной невостребованности академического сотрудника. Оно было приглушено надеждами на то, что как-нибудь вдрунг кто-то из начальства вернет все назад и сделает «как было». И вот эта несчастная реформа явила им тщету их надежд. Стало ясно, что никто уже не сделает, «как было раньше». И это печальное разочарование в социальной востребованности и скорой реформе, которая вновь вернет ученым их безмятежность и затяжное питье чая и есть главное содержание борьбы академического сотрудника против реформы. Мысль о превращении советского ученого в исследователя, который и швец и жнец и другие вещи страшит его и заставляет мечтать о потерянном советском рае.
Что же касается бытовых нужд этого сотрудника, то в условиях невостребованности и вообще потерянности его, кредиты и другие финансовые инструменты современного рынка ему и вовсе не к чему. Можно сеять лук и садить капусту как Гораций, натуральное хозяйство прокормит. К вечеру мне сообщили: «В кредите отказано». Дело понятное: в принципе, ничего. Какое просо, такие и гуси.
