Газета НГ -Exlibris публикует интервью с Максимом Кантором. Едва успев выйти, роман Максима Кантора «Учебник рисования» (М.: ОГИ, 2006) вызвал в Москве переполох и бурю эмоций в диапазоне от негодования до восторга. Одни сочли его гнусным пасквилем на героическую эпоху перестройки и первоначального накопления. Другие – монументальным полотном, новой энциклопедией нашей жизни. Эффект усугубляет и то, что двухтомную эпопею, обобщившую и сформулировавшую наконец опыт двадцатилетней эпохи (с 1985-го по 2005-й), написал известный на Западе и в России художник. Между прочим, автор нашумевшей статьи «Казарменный капитализм», написанной в ответ на «Левый поворот» Ходорковского. С этой стороны мы эпопеи явно не ожидали.
– Максим Карлович, как вы сами определили бы жанр, место и значение «Учебника рисования»?
– Это эпический роман, в который вставлено несколько самостоятельных произведений: плутовской роман, фантасмагорическая повесть, историческое сочинение, трактат по эстетике. Книга написана в нескольких тональностях: есть сатирические страницы, есть сухой, научный текст, есть сентиментальные и даже трагические сцены. Сквозь роман проходит спор двух мудрецов: философа и софиста. Этот платоновский диалог более, чем другие компоненты романа, выражает его суть. Все вставные части очень связаны с основным повествованием, герои переходят из одного пласта повествования в другой. Структура довольно сложная, я строил композицию долго. Да, можно считать мой роман энциклопедией нашей жизни. Наше мелкое время отвыкло от масштабных вещей, стесняется их и боится. Хорошо бы перебить все зеркала вокруг, чтобы себя не видеть. В мелких осколках мелкому времени отражаться не столь обидно.
– Метафора зеркала сработала и у вас. Одни культурные деятели, которых вы вывели на страницах романа, узнают себя, другие отказываются себя узнавать, зато охотно узнают других. Так и было задумано или это побочный эффект, а книга совсем о другом?
– Книга о кризисе христианской этики, о закате Европы и европейского гуманизма. О любви. О судьбе России. О том, что такое свобода. Об истории ХХ века. Я бы выделил четыре типа персонажей в романе. Во-первых, главные герои – историк Татарников, философ Рихтер, грузчик Кузнецов, пенсионерка Татьяна Ивановна, художник Струев. До известной степени они включены в семейный роман, который тоже входит в книгу. Во-вторых, сказочные персонажи, символизирующие движение истории: например, старуха Марианна или хорек. В-третьих, персонажи светской хроники – барон фон Майзель, политик Луговой, финансист Левкоев, культуролог Роза Кранц. И, наконец, реальные исторические лица – скажем, Брандт или Блэр, или Ельцин с Путиным, или Франко. Внимание к персонажам распределяется неравномерно – одни значат больше, другие меньше. То, что некоторые культурные деятели считают, что книга написана про них, говорит прежде всего об их болезненном самомнении. Их роль в книге равна их роли в истории, то есть ничтожно мала. Гораздо важнее те персонажи, на которых, вероятно, они не обращают внимания, – грузчик Кузнецов, например.
– Много лет вы вращались в кругу тех, кто нажил себе капитал интеллектуальными спекуляциями. В кругу перформеров и прочих романтических концептуалистов, которые определяли и отчасти продолжают определять культурную политику страны. Кто-то скажет, что вы элементарно завидуете этим людям…
– Большой роман про общество невозможно написать, не располагая опытом. Опыт работы художника мне пригодился, но не только он, одного этого опыта не хватило бы – я описываю многое из того, что наблюдал, находясь среди людей разных социальных страт и профессий. Я встречался с финансистами, учеными и политиками, занимался экономикой и историей. Не надо преувеличивать значение художественного круга, круг историков для написания этой книги был значительно важней. Не совсем понимаю разговоры о зависти. Кому же я могу завидовать? Я скорее привык к тому, что завидуют мне – моей независимости от мнения тусовки, от круговой поруки, от галереи, от начальства. Мне повезло: я рано стал известен, много лет выставляюсь в музеях разных стран. Я действительно отказался от участия в художественной тусовке – потому что с ними безмерно скучно. А также потому, что не нуждаюсь ни в чьей протекции – у меня исключительно успешная профессиональная карьера, если вы об этом. Другое дело, что мои амбиции состояли не в деланье карьеры, а в разрешении мировых проблем. Я завидовал тем, кто мог посвятить жизнь их разрешению, и только им.
– До выхода «Учебника рисования» о вас как о писателе не слышал почти никто. И сразу такой монументальный замысел, такой замах. И объем в сто авторских листов, который, конечно же, напугает массового читателя, привыкшего за последние годы к легким одномерным историям в пару сотен страниц…
– Я всю жизнь пишу. В не меньшей, если не большей степени, чем художником, являюсь писателем. В так называемом литературном процессе не принимал участие по той же причине, по какой давно перестал участвовать в групповых выставках веселых художников: не хотел публиковать короткие рассказы. Выступать в роли литератора неинтересно. Задача иная – объяснить происходящее. На это ушло много лет и много страниц. «Учебник рисования», равно как и другой роман, который я начал недавно, был задуман много лет назад. Замысел уточнялся и складывался годами. Что касается страха читателя перед объемом, то пугаться как раз следует отсутствия больших романов. Время, которое не в состоянии само себя описать и отделывается шутками, такое время действительно вызывает страх. Не знаю, как вы, а я люблю толстые книги: про Швейка, Пиквика, Дон Кихота. Те книги, которые всегда с тобой, которые читаешь с любой страницы. Такую книгу я и писал.
– Массового читателя отпугнет не только объем, но и серьезность темы, хотя излагаете вы ее очень зло, увлекательно и смешно. На кого же тогда рассчитана книжка? На ту самую элиту, которая в ней описана?
– Я не думал о каком-то одном читателе, когда писал. Думал о многих, перед которыми несу ответственность. О всей стране, если угодно. Странно было бы ориентироваться на кого-то конкретного, уж тем более на так называемую художественную элиту. Поскольку я ее за элиту не признаю, то и мнением не интересуюсь. Пишешь, оттого что не можешь не писать, оттого что гложет стыд за трусость, за неспособность разрешить вопрос. Впрочем, некоего читателя я себе все-таки представлял: семнадцатилетнего мальчишку, который прочтет роман и получит заряд храбрости. Так и я, когда был мальчишкой, в то тухлое время, открывал книги Солженицына и Зиновьева и получал заряд отваги. Среди прочих уроков, которые дает искусство, не последним является урок смелости, и мальчишке надо знать, что можно идти наперекор общему мнению, говорить то, что думаешь – без оглядки. На такого мальчишку я рассчитывал. Такие читатели у меня уже есть. И будут.
– Дворянские семьи из «Войны и мира», сходящиеся и расходящиеся концентрическими кругами, угадываются у вас сразу. Даже экспозиция та же, типичный салон Анны Павловны Шерер. Но ведь были, наверно, и другие источники, другие образцы и традиции, которые вы имели в виду, когда писали «Учебник».
– Прямого ученичества не было. Просто некоторые книги живут со мной и во мне всегда, они не могут не являться образцом, потому что я из них состою, они часть моего организма. Я люблю те же книги, что любил в детстве: «Сирано де Бержерака», «Трех мушкетеров», баллады о Робин Гуде, Хемингуэя, Шекспира. Выше всех русских писателей ставлю Толстого. К той же, дорогой мне традиции отношу Солженицына, его великий «Архипелаг». Часто читаю Данте. У Платона особенно люблю «Государство» и диалог «Горгий». Считаю великой литературой письма Ван Гога. Очень ценю Вийона, Маяковского, Бернса. Часто читаю их про себя. Впрочем, часто про себя читаю и страницы прозы, потому что с детства запоминал прозу страницами. Вообще написанная строка не живет, если не проговорена про себя. Все эти авторы и представляют для меня традицию – традицию гуманизма. Мне всегда хотелось жить так, чтобы быть достойным героев их книг. Представляете, я бы встретил Сирано или Роберта Джордана и не смог бы смотреть им в глаза, оттого что струсил, принял нечестные правила за норму, не встал на защиту слабого. Я никогда не стеснялся пафоса. Скорее стеснялся себя, если мне приходилось пафос прятать. Если же говорить о структуре «Учебника рисования», то я думал, разумеется, о «Войне и мире», а еще о «Капитале» и о диалогах Платона.
– Некоторые прототипы прозрачны. В главном герое Павле Рихтере угадывается автор. Сыч, совокуплявшийся с хорьком, – Олег Кулик. Гузкин – Гриша Брускин. Роза Кранц – вероятно, Екатерина Деготь. Тушинский – Явлинский. Кто-то уже узнал Михаила Швыдкого. А кто такие Струев, Басманов, Луговой?
– Определенный (по счастью, узкий) круг читателей будет занимать эта салонная игра – угадать, кто изображен. Должен вас разочаровать – прототипов у этих персонажей нет или почти нет. Иногда я заимствовал оболочку, но начинял ее совершенно иным содержимым. Гриша Гузкин – не Гриша Брускин, совсем нет. От Брускина – созвучная фамилия, бородка и картины с пионерками. Все остальное – выдумка от начала до конца, к Брускину отношения не имеет ни малейшего. Я просто написал вставной плутовской роман о художнике, приехавшем на Запад, о его трюках. Ничего из происходящего с этим героем с художником не происходило никогда. Брускин, видимо, славный парень, и мне не хотелось его обижать. Правда, и отказаться от фамилии Гузкин не получилось, уж очень смешная. Но уж что касается Сыча и Кулика, это вовсе не связанные фигуры. Я никогда не интересовался Куликом. Мой Сыч – трагический персонаж, я придал его судьбе любовную драму, написал муки его страсти. Да, тип перформанса, возможно, и связан с имевшим место у Кулика. Но результат – масштабнее, драматичнее. Творчество Кулика не располагает к таким переживаниям, оно более скромно. И обидеть данного (неизвестного мне) художника я не хотел. В значительно большей степени, нежели Павел Рихтер, персонаж Сыч – я сам. Если вы обратите внимание, любовная коллизия Сыча – зеркало любовной коллизии Рихтера. Рихтеру же я подарил некоторые из своих картин, но сам характер не вполне мой. Видите ли, это роман, и перед вами герои, а не фотографии. Ни Лугового, ни Басманова, ни Струева в природе никогда не существовало, поверьте! Я придумал для художника Струева такие перформансы, какие составили бы славу любому концептуалисту, только этих перформансов не было никогда. И прототипа у Струева нет. Я придал Луговому физические черты одного московского чиновника – и теперь все будут думать, что это его портрет. Помилуйте, я написал символ инфернальной власти, демона истории, мировой дух прогресса. Какие вообще у такого героя могут быть прототипы? Чиновник Герман Федорович Басманов, полагаю, потомок известного Федора Басманова, персонажа эпохи Грозного. Если вы вслушаетесь в фамилию Тушинский, то и здесь найдете исторические корни более существенные, нежели аналогия с Явлинским. Самомнение заставляет так называемую элиту думать, что роман написан о ней. Это не так. Некоторые приметы я взял. Но наша элита не родила настолько ярких характеров, чтобы можно было написать чей-то буквальный портрет и не соскучиться. Вышло бы блекло. Пришлось выдумывать.
– Уместно ли сегодня обрушиваться на либеральную интеллигенцию, будь она хоть сто раз неправа? Ей в последнее время и так приходится несладко. Ситуация складывается явно не в ее пользу…
– Я не знаю представителей либеральной интеллигенции, которым сегодня несладко. А если им действительно несладко, то в этом, собственно, и задача интеллигенции – принимать на себя беды мира. Было бы странно создавать для нее специально какие-то хорошие условия. Одна из тем романа – перерождение интеллигенции, ее предательство самой себя. Интеллигенция размылась, перестала существовать. Моя надежда состоит в том, что интеллигенция – та, великая, русская интеллигенция – возродится. Но ей, великой, не пристало жаловаться и бояться критики
