Одним из ярких событий столичной литературной жизни стало появление двухтомного романа «Учебник рисования» Максима КАНТОРА. Первая большая (объём около 1400 страниц) прозаическая вещь известного художника уже наделала в Москве много шуму: автор предлагает свою концепцию истории XX века, рассматривая самые разные проблемы – демократии и фашизма, интеллигенции и власти, экономики и культуры. Едко и безжалостно показана в «Учебнике рисования» так называемая художественная интеллигенция – богемная тусовка бездарей, активно занимающихся саморекламой. Тираж романа разошёлся в Москве за несколько недель. Главы из «Учебника рисования» будут читать в театрах Дюссельдорфа, Берлина и Цюриха. Роман взялось переводить итальянское издательство Фельтринелли, заключаются соглашения о переводах на немецкий и голландский.
– Максим, ваш двухтомник, пожалуй, не имеет столь объёмных аналогов в современной литературе. Наверное, вы очень любите Толстого...
– Слово «люблю» не подходит: я полагаю, что он один из самых важных писателей в мире, главный в России. Меня всегда восхищало, что Толстой не боится открыто и страстно сказать о том, что он и вправду думает – несмотря на то, что это художественное повествование и должна быть сделана редукция в отношении художественного образа. В «Учебнике рисования» такие страницы тоже есть. Что касается объёма… Я хотел написать книжку, которую можно читать с любой страницы: мне всегда нравилась такая литература, как «Похождения бравого солдата Швейка». А короткие вещи писать мне не свойственно. Хотя когда-то были стихи, пьесы, издание сборника небольших рассказов, сборника философических писем a la Чаадаев. Я люблю большие книги и думаю, что время, которое не хочет и боится их, – больное время. Так, некрасивые люди не любят собственное отражение в большом зеркале; утешительнее видеть в осколках только нос или глаз.
– А в целом зеркале видно, что рожа крива?
– Даже если рожа припудрена, видно, что нога кривая или пузо выперло. Чтобы понять время, нужна большая форма. Я писал «Учебник» четыре с лишним года, а обдумывал лет 10–15. Но поскольку пришлось говорить о разных аспектах – экономике, политике, искусстве и соответственно появлялись различные герои, это требовало разных сюжетных линий. И каждая оказывалась важной. Нет героя, которого бы я не считал главным: грузчик Кузнецов или пенсионерка Татьяна Ивановна для меня не менее, а в чём-то более значимы, чем художники, политики, финансисты. Раньше я думал, что выражение «герои начинают жить своей жизнью» – просто фраза общего характера, но однажды персонажи стали диктовать свои правила.
– Некоторые ваши герои названы собственными именами, прототипы других легко узнаваемы: например, художник-авангардист Гриша Гузкин – Гриша Брускин… Не боялись кого-то обидеть?
– В романе четыре уровня персонажей. Одни – Ельцин, Муссолини, Франко, Буш и т.д. – политические деятели. Они настолько известны, что смешно было бы, скажем, Горбачёву придумывать другую фамилию. Есть главные герои, которые имеют неявных прототипов: философ Соломон Рихтер, профессор Татарников... Это собирательные образы в классическом понимании. Или молодой художник Павел Рихтер – один из моих «автопортретов». Есть сказочные персонажи вроде хорька или старухи Марианны Герилья, которая живёт 120 лет и является воплощённой революцией. И, наконец, четвёртая группа «светских героев», на которую все обращают внимание, потому что склонны читать «Учебник» прежде всего как памфлет на определённый срез общества. Хотя любителей сплетен вынужден разочаровать: прямых портретов там нет. От Гриши Брускина взята только созвучная фамилия – Гузкин – и внешний образ: художник-эмигрант с бородкой. Но насколько я знаю, Гриша Брускин в отличие от Гузкина примерный семьянин и не замешан ни в каких плутовских аферах. Понимаю, что Гриша может обидеться, но при здравом размышлении он увидит, что ничего обидного персонально для него в книге нет. Это как если бы кто-то написал роман о Максиме Рихтере или Павле Канторе и вывел главного героя карточным шулером. Поскольку я не играю в карты, то обижаться на такой образ не могу.
– И перформансист Анатолий Сыч, воспылавший страстью к хорьку, не имеет ничего общего с реальным Олегом Куликом?
– Вообще-то я писал этот персонаж как карикатуру на самого себя, и к Кулику он не имеет ни малейшего отношения – кроме перформанса с животным, с которого всё начинается. А последующие события – и любовь к хорьку, и что хорёк его бросает, и что зверёк становится депутатом парламента, а Сыч приживалкой при нём и т.д. и т.п. – с Куликом не связаны. Взяты какие-то значки имён, посылки для сюжета, остальное – выдумка. В романе сатирически изображены не отдельные личности, а светское общество в целом. Точнее, это осуждение определённого круга интеллигенции, которая захотела истратить себя на пустые тусовки. Поэтому мне смешно, когда, читая «Учебник», кто-то себя узнаёт.
– И как реагируют?
– Некоторые находят мой сайт и присылают письма на e-mail – я получил уже около двухсот. Есть и благодарности, и восторги («Это моя настольная книга!»), и угрозы («Ну, смотри, сука, не выходи из дома!»). А вообще-то я писал роман не о современной богемной околотворческой публике – она, скорее, является фоном, а о европейской христианской культуре, о том, что произошло с идеей европейского гуманизма. С 1988 года я стал регулярно ездить на Запад, жил и работал там, общался с разными слоями населения. И понял, что процессы, проходящие у нас, имеют глобальный характер. Но я не эмигрировал, хотя для этого были все возможности.
– Значит, Гриша Гузкин, уехавший во Францию и всеми силами пытающийся зацепиться, закрепиться там, не имеет с вами ничего общего?
– Он, скорее, воплощает мои страхи: я всегда боялся оказаться в подобной ситуации. За границей с самого начала я испытывал испуг и стыд, оттого что может возникнуть ситуация, когда я буду вынужден использовать свою полуэмигрантскую судьбу для делания карьеры. Однако сознательно и счастливым образом этого избежал.
– А какую роль вы отводили встречающимся в каждой главе «урокам рисования», в которых описывается, как правильно грунтовать холст, накладывать светотени и т.д.?
– Я считаю, что исторические процессы катализируются в искусстве, и поэтому рассматривал их именно через историю искусств. Если собрать все «рисовальные» вступления к главам, то получится как раз учебник рисования или даже эстетический трактат: начинается всё с технических вещей и постепенно эволюционирует к эстетическим. Предложенная христианско-гуманистическая эстетика и является контрапунктом романа и тем позитивным структурообразующим элементом, на основе которого могла бы развиваться гуманистическая история Европы. Идея христианского гуманизма исчезла, и есть ощущение общей фальши и «у них», и у нас, общего мыльного пузыря. Поэтому роман заканчивается вопросом, что есть христианская цивилизация, из которой изымается христианство.
– Наверное, вы так сроднились со своими героями, что жаль расставаться?
– Некоторые из них перейдут во второй роман. Он посвящён мировой войне – и Первой, и Второй, которую я рассматриваю как одну большую. Это была не просто война, а пересмотр всей концепции развития Запада, и без детального анализа того, что произошло с 1914-го по 1945-й, трудно понять ХХ век.
Литературная газета
