Мы публикуем программное выступлениепредседателя правления Международного общества «Мемориал» Арсения Рогинского,сделанное на одном из крупнейших научных форумов последнего времени – международной конференции«История сталинизма. Итоги и проблемы изучения», организованной «Мемориалом»,Госархивом Российской Федерации, ИНИОНом, Фондом Первого Президента России,Уполномоченным по правам человека и издательством РОССПЭН.
Проблемы, связанные спамятью о сталинизме в сегодняшней России, болезненны и остры. На прилавках -масса просталинской литературы: художественной, публицистической,квазиисторической. В социологических опросах Сталин неизменно в первой тройке«самых выдающихся деятелей всех времен». В оправдательном духе интерпретируетсясталинская политика в новых учебниках истории для школы.
А рядом - безусловныедостижения историков и архивистов, сотни посвященных сталинизму фундаментальныхтомов документов, научных статей и монографий. Но они если и оказывают влияниена массовое сознание, то слишком слабое.
Причины тому - и внедостатке практических механизмов такого влияния, и в исторической политикепоследних лет. Но более всего – в особенностях нынешнего состояния нашейнациональной исторической памяти о сталинизме.
Что я понимаю здесь подисторической памятью и что понимаю под сталинизмом? Вполне общепринятые вещи.
Историческая память – это ретроспективная форма коллективного сознания,формирующая коллективную идентичность в ее отношении к значимому для этойидентичности прошлому. Она работает с прошлым, реальным или мнимым, как сматериалом: отбирает факты и соответствующим образом их систематизирует,выстраивая из них то, что она готова представить как генеалогию этойидентичности.
Сталинизм же – это система государственного управления, совокупностьспецифических политических практик сталинского руководства. На всем своемпротяжении эта система, во многом эволюционировавшая, сохраняла ряд характерныхчерт. Но наиболее специфическая характеристика сталинизма, его родовая черта (возникшаяс самого начала большевистского правления и со смертью Сталина не исчезнувшая) – это террор как универсальный инструментрешения любых политических и социальных задач. Именно государственноенасилие, террор обеспечивал и возможность централизации управления, и разрывгоризонтальных связей, и высокую вертикальную мобильность, и жесткостьвнедрения идеологии при легкости ее модификации, и большую армию субъектоврабского труда и многое другое.
Отсюда память осталинизме – это, прежде всего, память огосударственном терроре как о системообразующем факторе эпохи, а также о егосвязи с разнообразными процессами и событиями того времени.
Но такова ли Память осталинизме в современной России?
Скажу несколько слов оключевых свойствах этой сегодняшней памяти.
Первое: память о сталинизме в России – это почти всегда память о жертвах. Ожертвах, но не о преступлении. В качестве памяти о преступлении она неотрефлексирована, на этот счет консенсуса нет.
Дело в немалой степени втом, что в правовом смысле массовому сознанию не на что опереться. Нет никакогогосударственного правового акта, в котором государственный террор был бы названпреступлением. Двух строк в преамбуле к Закону 1991 г. о реабилитации жертвявно недостаточно. Нет и вызывающих хоть частичное доверие отдельных судебныхрешений - никаких судебных процессовпротив участников сталинского террора в новой России не было – ни одного.
Но причины не только вэтом.
Любое освоениеисторических трагедий массовым сознанием базируется на распределении ролеймежду Добром и Злом и отождествлении себя с одной из ролей. Легче всегоотождествить себя с Добром, то есть с невинной жертвой или, еще лучше, сгероической борьбой против Зла. (Кстати, именно поэтому у нашихвосточноевропейских соседей, от Украины до Польши и Прибалтики нет таких тяжкихпроблем с освоением советского периода истории, как в России – ониидентифицируют себя с жертвами или борцами, или с теми и другими одновременно;другой вопрос, всегда ли это отождествление находится в согласии с историческимзнанием – но мы не о знании говорим, а о памяти). Можно даже отождествить себясо Злом, как это сделали немцы (не без помощи со стороны), - с тем, чтобы отэтого Зла отмежеваться: «да, это, к несчастью, были мы – но теперь мы не такиеи никогда больше такими не будем».
А что делать нам, живущимв России?
В советском террорекрайне сложно разделить палачей и жертв. Например, секретари обкомов, в августе37-го они все, как один, члены «троек» и пачками подписывают расстрельныеприговоры, а к ноябрю 38-го половина из них уже сама расстреляна.
В национальной и, в особенности,региональной памяти условные «палачи», - например, те же секретари обкомов37-го года - остались отнюдь не одномерными злодеями: да, он подписывалдокументы о расстрелах, но он же организовывал строительство детских садиков ибольниц и лично ходил по рабочим столовым снимать пробу с пищи, а дальнейшаяего судьба и вовсе вызывает сочувствие.
И еще одно: в отличие отнацистов, которые в основном, убивали «чужих»: поляков, русских, наконец,немецких евреев (тоже ведь не совсем «своих»), мы убивали в основном своих, и сознание отказывается принимать этотфакт.
В памяти о терроре мы нев состоянии распределить главные роли, не в состоянии расставить по местамместоимения «мы» и «они». Эта невозможностьотчуждения зла и является главным препятствием к формированию полноценнойпамяти о терроре. Она усугубляет ее травматический характер, становится однойиз главных причин вытеснения ее на периферию исторической памяти.
Второе - на определенном уровне, на уровне личных воспоминаний - это уходящая память. Свидетели еще есть,но это – последние свидетели, и они уходят, а вместе с ними уходит и память какличное воспоминание и личное переживание.
С этим вторым связано и третье:
На сменупамяти-воспоминанию приходит память как набор коллективных образов прошлого,формируемых уже не личными и даже не семейными воспоминаниями, а различнымисоциально-культурными механизмами. Не последним из этих механизмов является историческаяполитика, целенаправленные усилия политической элиты по формированиюустраивающего ее образа прошлого. Такого рода усилия мы наблюдаем уже с 1990-хгодов, когда политическая власть принялась искать обоснования собственнойлегитимности в прошлом. Но если власть ощущала дефицит легитимности, тонаселение после распада СССР ощущало дефицит идентичности. При этом и власть, инаселение искали способ восполнить свои дефициты в образе Великой России,наследником которой является Россия нынешняя. Те образы «светлого прошлого» ,которые предлагались властью в 90-е годы - Столыпин, Петр Первый и так далее –не были восприняты населением: слишком далеко и слишком мало связано ссегодняшним днем. Постепенно и подспудно концепция Великой России прирасталасоветским периодом, в частности – сталинской эпохой.
Пост-ельцинскоеруководство страны уловило эту готовность к очередной реконструкции прошлого ив полной мере ее использовало. Я не хочу сказать, что власть 2000-хнамеревалась реабилитировать Сталина – она всего лишь хотела предложить своимсогражданам идею великой страны, которая в любые эпохи остается великой и счестью выходит изо всех испытаний. Образ счастливого и славного прошлого былнужен ей для консолидации населения, для восстановления непререкаемостиавторитета государственной власти, для укрепления собственной «вертикали» ит.д. Но, независимо от этих намерений, на фоне вновь возникшей панорамы великойдержавы, сегодня, как и прежде, «окруженной кольцомврагов», проступил усатый профильвеликого вождя. Этот результат был неизбежным и закономерным.
Два образа эпохи Сталинавступили в жестко конкурентные отношения друг с другом: образ сталинизма, т.е. образ преступногорежима, на совести которого десятилетия государственного террора - и образэпохи славных побед и великих свершений. И, конечно, в первую очередь образглавной победы — Победы в Великой Отечественной войне.
Четвертое: Память о сталинизме и Память овойне. Память о войне и стала той несущей конструкцией, на которой былапереорганизована национальная самоидентификация. На эту тему много написано.Отмечу только одно: то, что сегодня называют памятью о войне, не вполнесоответствует названию. Память о тяготах войны, о ее повседневности, о 41-мгоде, о плене, эвакуации, о жертвах войны, эта память в хрущевскую эпоху быларезко антисталинской. В то время она органично сплеталась с памятью о терроре.Сегодня память о войне подменена памятью о Победе. Подмена началась в середине60-х. Одновременно с конца 60-х вновь оказалась – на целых двадцать лет! - подзапретом память о терроре. Завершилось же подмена только теперь, когдафронтовиков почти не осталось и корректировать коллективный стереотип личнымивоспоминаниями некому.
Память о Победе безпамяти о цене Победы, конечно, не может быть антисталинской. И поэтому онаплохо совмещается с памятью о терроре. Если сильно упростить, то этот конфликтпамятей выглядит примерно так. Если государственный террор был преступлением,то кто преступник? Государство? Стоявший во главе его Сталин? Но ведь мыпобедили в войне с Абсолютным Злом, – и, стало быть, мы были не подданнымипреступного режима, а великой страной, олицетворением всего доброго, что есть вмире? Именно под водительством Сталина мы одолели Гитлера. Победа - это эпохаСталина, и террор – это эпоха Сталина. Примирить эти два образа прошлогоневозможно, если только не вытеснить один из них, или, по крайней мере, невнести в него серьезные коррективы.
Так и произошло – памятьо терроре отступила. Она не вовсе исчезла, но оказалась оттесненной напериферию массового сознания.
В этих обстоятельствахудивительно, что память о терроре вообще осталась хоть в каком-то виде, что онане превратилась в Великое Национальное Табу, что она все-таки существует иразвивается.
Беглому обзору механизмови институций, которые формируют эту память, я и намерен посвятить оставшеесявремя.
Первым и самым нагляднымсвидетельством памяти об исторических событиях являются памятники, посвященные этим событиям.
Вопреки распространенномумнению, памятников и памятных знаков, напоминающих о сталинском терроре, вРоссии немало – не менее 800. Устанавливаются они не централизованно, аэнергией общественности и местных администраций. Федеральная власть практическине участвует в мемориализации памяти о терроре. Это не воспринимается какприоритетная государственная задача. Какую-то роль, вероятно, играет такжежелание уклониться от дополнительной легитимации болезненной темы.
Все эти скульптуры,часовенки, кресты, закладные камни увековечивают Память о жертвах. Но в этойпамяти нет образа преступления, нет и преступников. Есть жертвы – то ли стихийного бедствия, то ли какой-то инойкатастрофы, источники и смысл которой остаются массовому сознаниюнепостижимыми.
В городах большинствоэтих памятников и памятных знаков стоят не на центральных площадях, а в отдаленныхместах, там, где покоятся останки расстрелянных. При этом многие центральныеулицы по-прежнему носят имена людей, прямо или косвенно к террору причастных.Совмещение сегодняшней городской топонимики, унаследованной от советской эпохи,и памяти о жертвах , унесенной на окраины, - вот наглядный образ состоянияисторической памяти о сталинизме в России.
Книги памяти - одна из опорных точек памяти о сталинизме. Эти книги,издающиеся в большинстве регионов России, образуют сегодня библиотеку объемомпочти в 300 томов. В них содержится в общей сложности более полутора миллионовимен казненных, приговоренным к лагерным срокам, депортированных. Это серьезноедостижение, особенно если вспомнить сложности доступа ко многим нашим архивам,хранящим материалы о терроре.
Однако эти книги почти неформирует национальную память. Во-первых, это - региональные книги, содержаниекаждой из которых по отдельности являет собой не образ национальной катастрофы,а, скорее, картину «местной» беды. С региональной раздробленностьюкорреспондирует методологический разнобой: у каждой Книги памяти своиисточники, свои принципы отбора, свой объем и формат представлениябиографических данных. Причина этому – отсутствие единой государственнойпрограммы выпуска Книг памяти. Федеральная власть и здесь уклоняется от своегодолга.
Во-вторых, это – почти непубличная память: книги выходят крошечными тиражами и не всегда попадают даже врегиональные библиотеки.
Сейчас «Мемориал» разместил в Интернете базу данных,которая объединяет данные Книг памяти, пополненные некоторыми данными МВДРоссии, а также самого «Мемориала». Здесь более 2 миллионов 700 тысяч имен. Всравнении с масштабами советского террора это очень мало, на составлениеполного списка, если работа будет продолжаться такими темпами, уйдет ещенесколько десятилетий.
Музеи. И здесь дела обстоят не так скверно, как можно было бы ожидать .Конечно, в России по-прежнему нет общенационального Музея государственноготеррора, который мог бы сыграть важную роль в формировании образа террора вмассовом сознании. Местных музеев, для которых тема террора была бы основной,меньше десяти. И все-таки, по нашим данным , тема террора присутствует изредка в экспозициях, а в основном в фондах около 300музеев, разбросанных по всей стране (это, главным образом, районные и городскиекраеведческие музеи). Однако общие проблемы памяти о терроре сказываются издесь. В экспозициях тема лагерей и трудпоселков чаще всего растворена всюжетах, посвященных индустриализации района, а собственно репрессии – аресты,приговоры, расстрелы – в биографических стендах и витринах. В целом террорпредставлен крайне фрагментарно, и лишь условно вписан в историю страны.
Места памяти, связанные с террором. Сегодня это в первую очередь местазахоронений: массовые захоронения расстрелянных в период Большого террора икрупные лагерные кладбища. Но тайна, окутывавшая расстрелы, была столь велика,столь мало источников на эту тему удалось обнаружить, что на сегодня нам известнолишь около 100 мест захоронений расстрелянных 1937-1938 гг. – по нашимподсчетам, меньше трети от общего числа. Пример: несмотря на многолетние усилияпоисковых групп, не удается найти даже захоронения жертв знаменитых«кашкетинских расстрелов» около Кирпичного завода под Воркутой. Что же долагерных кладбищ, то мы знаем лишь считанные десятки из нескольких тысячкогда-то существовавших.
В любом случае, кладбища- это опять-таки память о жертвах.
Местами памяти не становятся объекты инфраструктурытеррора в городах, – сохранившиеся здания областных и районных управленийОГПУ/НКВД, здания тюрем, лагерные управления. Местами памяти почти нестановятся объекты промышленности, возведенные трудом политзаключенных –каналы, железные дороги, шахты, заводы, комбинаты, дома. Очень просто было быпревратить их в «места памяти» - достаточно всего лишь повесить мемориальнуюдоску у проходной завода или на железнодорожной станции.
Еще один канал снабжениямассового сознания историческими концепциями и образами - культура в наиболее массовых формах бытования, прежде всего,телевидение. Телевизионные передачи, посвященные сталинской эпохе, довольномногочисленны и разнообразны, и гламурный просталинский китч вроде сериала«Сталин-life» конкурирует на равных с талантливыми и вполне добросовестнымиэкранизациями Шаламова и Солженицына. Телезритель может выбиратьпредпочтительные для него способы прочтения эпохи. Увы, судя по всему, долятех, кто выбирает «Сталин-life» растет, а тех, кто выбирает Шаламова – падает.Естественно: зритель , чье актуальное мировоззрение формирует антизападнаяриторика и бесконечные заклинания телевизионных политологов о великой стране,которая со всех сторон окружена врагами, а внутри подрывается «пятой колонной»,не нуждается в подсказках, чтобы выбрать для себя тот образ прошлого, которыйлучше всего соответствует этому мировоззрению. И никакимиШаламовыми-Солженицыными его не собьешь.
Наконец, едва ли не самыйважный институт конструирования коллективных представлений о прошлом – школьный курс истории. Здесь (а также взначительной части публицистических и документальных телепередач)государственная историческая политика, в отличие от многого, о чем говорилосьвыше, вполне активна. Ее характер, впрочем, заставляет задуматься над тем, чтопассивность по отношению к исторической памяти не столь опасна, какиспользование истории в качестве инструмента политики.
В новых учебниках историиприсутствует тема сталинизма как системного явления. Казалось бы, достижение.Но террор выступает там в качестве исторически детерминированного ибезальтернативного инструмента решения государственных задач. Эта концепция неисключает сочувствия к жертвам Молоха истории, но категорически не допускаетпостановки вопроса о преступном характере террора и о субъекте этогопреступления.
Это не результатустановки на идеализацию Сталина. Это естественное побочное следствие решениясовсем другой задачи – утверждения идеи заведомой правоты государственнойвласти. Власть выше любых нравственных и юридических оценок. Она неподсудна поопределению, ибо руководствуется государственными интересами, которые вышеинтересов человека и общества, выше морали и права. Государство право всегда -по крайней мере, до тех пор, пока справляется со своими врагами. Эта мысльпронизывает новые учебные пособия от начала и до конца, а не только там, гдеречь идет о репрессиях.
Итого: как видно из всего сказанного выше, мы можем говорить о памятираздробленной, фрагментарной, уходящей, вытесненной на периферию массовогосознания. Носители памяти о сталинизме в том смысле, который мы вкладываем вэти слова, сегодня в очевидном меньшинстве. Остается ли еще у этой памяти шанс статьобщенациональной, какие знания и какие ценности должны быть для этого усвоенымассовым сознанием, что здесь надо делать - это предмет отдельного разговора.Ясно, что необходимы совместные усилия и общества и государства. Ясно также,что историкам в этом процессе принадлежит особая роль, на них же падает иособая ответственность.
Благодарю за внимание.
Москва, 5 декабря 2008 г.
