Виталий Лейбин — о том, как выжить к когнитивной войне, о том, когда зло наивно, а добро разумно, и о том, что и то и другое внутри, а не снаружи.
Предельные моральные суждения («они — абсолютное зло») являются ключевым признаком современных конфликтов. Это делает новейшие войны потенциально неограниченными и незатухающими. В момент предельной моральной мобилизации разум отказывает, ведь если враги — абсолютное зло, то к чему расчеты и здравый смысл? Надо воевать до конца, даже если погибнет мир.
Это оружие обоюдоострое. А что, если и наши делают зло? (А они делают, кого вы бы вы ни считали нашими.) Первый способ сохранения сознания — отказ, не замечать. Те, кто более-менее далек от войны, могут игнорировать реальность, особенно если им не нужно принимать решений на основе трезвого анализа происходящего и вообще не обязательно думать. Но и тут велик шанс, что пропаганда противника достанет их тоже. Раньше было больше способов быть под влиянием пропаганды только одной стороны и меньше способов выбрать сторону, а вот глобальный информационный мир дает возможность видеть мир с разных сторон, но при этом жестко принуждает к самоопределению, то есть оставляет мало шансов остаться в стороне.
Люди тогда рискуют стать жертвами обычной информационной войны, то есть перейти на сторону противника (но вряд ли даже в виртуальном мире возможно это делать каждый раз, когда появляется новая информация о военных преступлениях, хотя и серийное предательство не редкость в наше время), либо жертвами новомодной когнитивной войны: люди теряют картину мира — понимание добра и зла, своих и чужих, способность контролировать эмоции и принимать рациональные решения.
И тут в качестве контрпропагандистской меры вступает аргументация, которая на первый взгляд кажется рациональной и трезвой: надо перестать быть наивными добрячками и пытаться выбрать сторону добра, надо просто оставаться на стороне своих, даже если свои ошибаются и делают зло.
Интересный пример такой логики подсказал в своем телеграм-канале мой друг и коллега Павел Волков. Он заметил мой недавний текст в Полит.ру «Новейшие войны и поражение здравого смысла» (в котором я как раз обсуждаю, как массовые моральные эмоции войны мешают принимать здравые решения в современных войнах, и обсуждаю их типичные сценарии) и противопоставил его тексту нашего коллеги Александра Васильева «Застенчивые людоеды. Хорошим людям нужно просто убить всех плохих», чем, очевидно, пригласил нас к полемике.
«В каком-то смысле это программный антипод колонки Виталия Лейбина про бесперспективность современной "религиозной" войны, где под тонким покровом политической и экономической рационализации скрывается "священный огонь" исключительно справедливой экзистенциальной борьбы хороших "нас" и плохих "их". Александр Васильев убирает этический момент этого противостояния, убирает "хороших" и "плохих", оставляя только "нас" и "их"», — пишет Павел Волков.
Васильев верно полагает, что нельзя выбрать добро коллективно (можно только коллективно ответить за преступления), моральный выбор — всегда личный.
«Единственный способ остаться хорошим — это стараться делать хорошие дела и не делать плохих. Каждый на своем конкретном месте. Потому что спросится конкретно с меня. Не за политическую позицию. Не за цвет флага царств мира сего. А за мои конкретные дела», — пишет Васильев.
Возникает вопрос о своих и чужих: как именно устроена эта граница. Действительно, если на твой дом, на твою семью напали, твои дети в опасности, то не до философии — надо спасать своих. Если ты уже в окопе, а на той стороне противник, нет выбора — надо защищать свою жизнь и жизнь своих товарищей, свои и чужие — они тут, физически близко. Проблема с разделением мира на своих и чужих возникает, когда вместо конкретного и непосредственного понимания своей ситуации и своего долга в ней возникает абстрактное рассуждение, замещающее и разум, и мораль, — разделение на воображаемых и абсолютных чужих и своих. Это, к сожалению, делает Васильев и многие другие люди с условно националистической позицией (у меня также были дебаты в проекте «Серафим» с носителем подобной идеологии).
Васильев пишет: «Я против украинцев не потому, что они плохие, а потому, что они чужие. И то, что я против них, не делает хорошим меня. Просто вот такие вот в силу множества сложных причин, о которых я могу убедительно рассуждать часами, образовались у нас с ними противоречия по земельному вопросу. Они хотят меня в свою землю закопать, а я не хочу, чтобы они по моей земле ходили».
Это пример прискорбной потери у умного и фундаментально хорошего человека не только моральных координат, но и здравого смысла. Увидев капкан ложного морализаторства, он попал в капкан массовой версии национализма. В мире, который делится только на своих и чужих, невозможно «стараться делать хорошие дела» на своем месте. Если хорошие дела — это только для своих, то это — нехорошие дела, добро и зло не делится по национальному признаку. Если конкретное дело автора — работа в медиа, то утверждение непримиримой национальной вражды — это зло и дестабилизация, разрушение сложной страны. Непонятно в этом смысле, чем его тезис о неизбывных земельных противоречиях с украинцами сильнее представлений горе-погромщиков в Дагестане о земельных противоречиях с евреями. Это даже опаснее: в многонародной России проживает, по довоенным оценкам, 884 тысячи украинцев, а евреев — 140 тысяч.
Проблема здесь, конечно, не в любви к своим и к родине (любовь никогда не зло), а в абсолютизации абстрактной, воображаемой границы между своими и чужими. Эта воображаемая граница всегда ложна, когда без остатка делит мир на две части, такое разделение и есть дьявол, если использовать традиционную терминологию.
Вот, скажем, русский по культуре харьковчанин, после того как на его город стали падать (насколько он мог заметить) российские бомбы, должен, исходя из абсолютного разделения на русских и украинцев, либо оставаться русским и оправдывать бомбежки родного города, либо стать украинским националистом и считать всех русских орками. Но разумно же и не отказываться от русской культуры, и не радоваться тому, что твой дом разбомбили. Не обязательно вестись на принуждение к ложному самоопределению, какое бы жизненное решение он ни принял: пошел бы воевать или спасал бы семью и себя, убегая от боевых действий. Решения можно принимать разные, это личный жизненный риск, а вот правила мышления одинаковы по обе стороны.
Или россиянин, который сопереживает жертвам среди мирного населения, согласно разделению на своих и чужих, — он что, должен сочувствовать тем, кто гибнет с нашей стороны, и не сочувствовать тем, кто гибнет с чужой? С какой стати? Там что, другие люди? Нет, конечно, такие же, особенно если учесть, что линия фронта уже несколько раз двигалась, не могли же свои люди в Изюме или Лимане вдруг стать чужими из-за смены власти.
Настоящая любовь, в том числе любовь к своему народу и культуре, не делит мир на своих и чужих, как и не требует выбирать, кого ты больше любишь, папу или маму.
Вот буквально. Я по папе еврей, и считаю себя евреем, особенно в окружении антисемитов; по маме — русский, и я считаю себя русским, особенно в атмосфере отмены русской культуры; а еще я из Донецка, задолго до 2014 года, когда только началось расчеловечивание донецких, называю себя донецким, хотя в свое время после школы сознательно убежал оттуда учиться в Москву и не был никогда в восторге от некоторых милых примет малой родины; я одно время работал в Киеве, полюбил этот город и многих друзей на Украине, и не перестаю их любить.
Очевидно, Александр Васильев в личном разговоре, как человек умный и незлой, сказал бы, наверное, что для него русские — это самые разные этнически люди русской культуры, но сама двоичная, бинарная логика (мы — они) противоречит этому ответу, поскольку вынуждает выбирать из ложных альтернатив.
Разделение мира на абсолютных чужих и абсолютных своих саморазрушительно и для души, и для обществ. Если свои попали ракетой в мирных граждан и если им всё прощается, то они и дальше будут брать разведданные с потолка и не стараться беречь людей. При абсолютизации рационального разделения возникает не только национальная мораль (хорошо то, что хорошо нам), но и национальная наука и техника — в смысле побеждают свои бездари, как советские лысенковцы победили буржуазную генетику. Гитлер отчасти поэтому и не получил ядерное оружие: много чужих было среди своих ученых. Эта логика разделяет и деморализует народ: можно натравить его на бедных мигрантов, чтобы он не сомневался в властях. В результате страдают, конечно, не мафии и не неэффективные бизнесы, зарабатывающие на дешевой и бесправной рабочей силе, но простые работяги, в том числе граждане России с «нерусскими» чертами лица, в той же логике, что дагестанские погромщики приняли попавшегося им под руку узбека за еврея.
Агрессивный (с делением на абсолютных чужих и своих) национализм с Первой мировой войны использовался враждующими сторонами для мобилизации своих, но сработал лучше для ослабления противника — так распались все континентальные империи. Но всё равно находятся те, кто почему-то стремится совершить самострел.
Плоский национализм с точки зрения властного контроля и инструментов военной мобилизации решает одну из проблем массовой эмоции войны: редуцирует ценности священной войны (за правду и самое святое) до ценностей лояльности — становится важен не Бог и его откровения, а то, что это «наш Бог» и «наши ценности».
Разделение на своих и чужих не менее иррационально, чем разделение на абсолютное добро и абсолютное зло, но в этом случае задето не моральное чувство, а страх — это всегда вопрос выживания, в логике признания того, что и наши делают зло, но это нужно для того, чтобы выжить, иначе нас раздавят. Эта логика, в частности, мешает искать перемирия и диалога, невоенных решений, даже тогда, когда они очевидно разумны.
Рационализации национальных интересов — это именно рационализации, а не трезвый расчет, это оправдания страха, укутанные в одежды аргументации. Этот страх даже имеет название — ксенофобия, страх чужих. Страх сокращения времени прилета ракеты приводит к уже настоящему, не воображаемому прилету ракет; необходимость «жизненного пространства» приводит к концлагерям; страх того, что они нас сокрушат, если мы дадим слабину, неизменно приводит к катастрофе.
Во время войн есть, естественно, опасности и риск, в том числе и жизненные риски целых стран и народов. Но предельный дуализм (либо мы, либо они) требует мыслить любую войну как войну до полного уничтожения, то есть перестать мыслить и ползти на кладбище.
Военные специалисты, в отличие от впавшей в истерику массы и в отличие от политиков, которые пытаются этой истерикой манипулировать, предлагают различного рода рациональные соображения. Например, еще Клаузевиц писал о том, что типичная ошибка полководца — это пропустить кульминацию, продолжать наступать после исчерпания наступательного потенциала, что может привести к краху армии. Но эмоция «либо они, либо мы» заставит совершить эту ошибку, как и все прочие ошибки: это страх не дает остановиться. Сейчас очевидно, что в интересах воюющих сторон искать перемирия, но политики не могут себе этого позволить.
Интересно, что дуальная логика «свой — чужой» имеет еще и то следствие, что стороны войны становятся (как заметил Рене Жирар) похожими, чем дольше воюют, тем больше, воюя с абсолютным чужим, общества в итоге воюют с собой. Так, например, воюя с украинским нацизмом, российское общество всё больше оказывается заражено крайними формами национализма, ну, и в обратную сторону всё работает по методу копирования худших практик противника.
Разделение мира на абсолютных чужих и абсолютных своих, как и на абсолютное добро и абсолютное зло, — это ложь, рационализация массовых эмоций войны, которая порой лишает здравого смысла не только массы простых людей, но и тех, кто думает, что управляет массами.
Но какие есть средства остаться в своем уме?
Первое — уметь диагностировать в себе массовые эмоции, никому лично не принадлежащие, общие. Диагностический признак — разделение мира на две части: «они» — абсолютное зло или абсолютные враги, либо они нас закопают, либо мы их. Так не бывает, это ложь, мир не делится на бинарные оппозиции.
Второе — увидеть сложность мира. Например, увидеть, что среди погибших от атаки ХАМАС на Израиль были и израильские палестинцы, некоторые из них героически защищали евреев. Обнаружить, что зло не в коллективе людей, народе, а в самом разделении — разделении людей на достойных и недостойных жизни. В интересах воюющих сторон — увидеть на стороне противника добро и потенциально своих, это увеличивает собственную мощность. Практика привлечения на свою сторону населения в зоне контроля противника не только моральнее его уничтожения, но и эффективнее. Самая главная стратагема победителя — не унижать побежденного, не загонять его в угол, а увидеть в нем послевоенного союзника, постараться сделать из него такового, это показывает вся история ХХ века.
Третье — рациональность не противоречит моральным соображениям, если они универсальны, то есть применимы прежде всего к себе. Моральные соображения рациональны (в отличие от морализма). США не могли выбраться из Вьетнамской войны с 1955 по 1975 год из-за нерационального страха: если уступить Советам, всё посыплется, как карточный домик (что очевидно оказалось не так). Среди критиков войны в США были не только левые и хипповские движения, но и религиозно-консервативные философы, которые разрабатывали новую версию теории справедливой войны в попытках ограничить войны и ввести их в поле правовой теории. Майкл Уолцер, один из теоретиков справедливой войны, так вспоминает в статье «Триумф теории справедливой войны (и опасности успеха)»: «...это была война, которую мы проиграли; и жестокость, с которой мы вели войну, почти наверняка способствовала нашему поражению. В войне за "умы и сердца", а не за землю и ресурсы, справедливость оказывается ключом к победе. Так что теория справедливой войны снова выглядела мирской, практичной доктриной, каковой она и является. И здесь, как я полагаю, кроется глубочайшая причина ее современного триумфа: ныне имеются государственные соображения в пользу того, чтобы воевать справедливо».
Уолцер пишет, что даже американские военные, прошедшие Вьетнам, настаивали на изучении моральных аспектов войны. И не только потому, что хотели отмолить грехи, — в этом был трезвый расчет: неучет моральных аспектов войны был одним из факторов поражения, а к тому же участие в войне, в которой нет моральных ограничений (или они исчезли), деморализует армию.
Конечно, после того как теория справедливой войны победила в США, она стала средством не столько ограничения, сколько оправдания войн, реализованных в форме «гуманитарных интервенций», давая материал для лицемерной политической риторики: критика теории обрушивалась на противников и всё реже обращалась на себя. Право — это всегда право победителей. Но дело не в этой теории и ее следствиях, а в разумной необходимости думать о собственных ошибках и преступлениях. Здравый смысл современной ситуации в том, чтобы видеть преступления и зло в себе и в своих, видеть, что мир не двоичен, что Бог не с нами, Он со всеми, глупо думать, что Он принадлежит какой-то нации или конфессии.
Самая практичная военная стратегия современности состоит в том, чтобы стремиться к миру, но для этого надо изучать механизмы войны. И в этом смысле добро не наивно, а по-настоящему прагматично, потому что позволяет не отворачиваться от неудобной правды.
А искать мира — одна из самых разумных вещей в сходящее с ума от массовых военных эмоций время.
