Обозреватель «Новой газеты» Алексей Тарасов пишет:
«“Мы, его друзья, знали уже в час его (старого коменданта. — А. Т.) смерти, что структура этой колонии настолько целостна, что его преемник, будь у него в голове хоть тысяча новых планов, никак не сможет изменить старый порядок, по крайней мере, в течение многих лет, — говорит поначалу у Кафки офицер-судья, он же палач. — И наше предвидение сбылось”. Тем не менее дальше выясняется: никакой предопределенности! В круговом движении намечается некое разнообразие: новый комендант хочет отказаться от данной процедуры суда и экзекуции.
Понятно, это, скорее всего, лишь самоутверждение за счет отрицания прежних порядков. Понятно, ничего не изменится — ведь рассказ называется “В исправительной колонии”, но речь-то не об ИК, не о пенитенциарном учреждении, а о том, что весь этот остров, вся колония <…>, весь, по существу, “божий мир” (“наш старозаветный порядок”, говорит офицер-судья) является исправительной колонией, и аппарат с бороной — его главная скрепа… <…>.
Даже Кафка — при нашем желании — дает свет. Где можно увидеть и деколонизацию (выход из кафкианских кошмаров). И весь трагизм (или наоборот) бородатой, но точной шутки — “мы рождены, чтоб Кафку сделать былью” — зависит целиком от нашего настроя.
То, что сегодня мы переживаем, непременно кончится. И чтобы поставить точку, потребуется суд. Суды. Много судов. Где брать судей? Да те же будут. Пусть потом все вернется, однако вернется уже немного не так.
Во всяком случае, чтоб без передышки — еще не бывало. Поэтому, надо полагать, и поставили в Красноярске такую Фемиду — чтобы ничего не забыть про текущие времена.
Суровое предложение физика Данилова о приеме присяги юристов я бы поменял на чтение вслух Кафки.
Офицер сам ложится в агрегат — он для него абсолютная ценность, смысл бытия. На том их жизни и заканчиваются: и карательного аппарата, пытающегося начертать на судейском теле “Будь справедлив!”, и судьи. Смена ролей происходит вполне ожидаемо, поскольку сам ритуал наказания страшнее преступления.
Но шестерни вылетают и выкатываются. И вместо 12 часов работы аппарат управится вполне стремительно, убив офицера-палача без проволочек, без пауз на просветление.
И вся ирония, и вся, если угодно, справедливость по Кафке в том, что умирает судья без искомого, обожествляемого им катарсиса. Без озарения, в коем он и видел смысл этой правовой системы. И это ли не главное — что не получилось у судьи сложить губы трубочкой?».
