Журнал «Горький» рассказывает о двух героях литературы 1920-х, ставших наперекор советской власти:
«В конце 1920-х, с разницей в два года, Илья Эренбург и Андрей Платонов написали художественные тексты, героями которых стали дураки, самой своей глупостью бросавшие вызов политическим смыслам того времени ("Бурная жизнь Лазика Ройтшванеца" и "Усомнившийся Макар"). <...>
По структуре эти повествования довольно похожи: оба напоминают сказочный сюжет, но помещенный в политические декорации. И тут, и там героя-дурака постоянно жучат за неуместные слова и поступки: Лазик — тот вообще пересаживается из одной кутузки в другую. Дурацкая неуместность в обоих случаях имеет политическую направленность и вызывает раздражение властей (в том числе и за пределами текста). Однако, и "Бурная жизнь", и "Макар" заканчиваются хоть иронически, но всё же счастливо: Лазик с улыбкой на губах умирает в Палестине, да еще и в святом месте — на могиле Рахили, а Макар становится во главе комиссии по отмене государства и благополучно его отменяет. <...>
Лазик не иронический мессия, а шлимазл, изо всех сил старающийся приспособиться к обстоятельствам, но неизменно терпящий поражение. Объявленное Эренбургом и подхваченное критиками сходство Лазика со Швейком обманчиво: маска дурака делает Швейка неуязвимым для воздействия государства и истории. Лазик же уязвим, и даже очень: каждый эпизод в романе заканчивается избиением главного героя и/или его заточением в тюрьму, независимо от того, в какой стране он находится; в конце всё его тело покрыто синяками и он по-прежнему страдает от голода и остается бездомным, даже оказавшись в Палестине. <...>
Трикстерская гиперперформативность выражается в мимикрии — попытках Лазика приспособиться к новым социальным ролям. Но Лазик лишен трикстерского таланта, он трикстер поневоле. Поэтому его попытки мимикрии в лучшем случае оборачиваются пародией.
Эренбург в "Лазике" удивительно напоминает Вальтера Беньямина с его призывом в "Тезисах о философии истории" отказаться от понимания истории с точки зрения победителей, усваивая "традицию угнетенных". Эту акцентировку и подчеркивает финал романа, изображающий смерть нищего и бездомного героя на святом месте — могиле Рахили, смерть с улыбкой на лице, вызывающую "живые слезы" даже у злобного кладбищенского сторожа. <...>
Если у Эренбурга дурак выступает как жертва модерности, то у Платонова сходный персонаж переходит в наступление на государство, объявившее себя первым в истории государством рабочих и крестьян. <...>
Многие исследователи называли непонимание Макаром московской жизни способом сатирического остранения: когда он просит "указать ему дорогу на пролетариат", то оказывается в ночлежке рядом с нищими и сезонными рабочими — классовое неравенство, как выясняется, сохраняется и в условиях строительства социализма.
Как и в "Лазике", все дальние и масштабные цели обесцениваются в "Усомнившемся Макаре" — здесь к этим целям относятся борьба с бюрократизмом, революция, народное самоуправление и даже утопическое "отмирание государства". Более того, позиция власти оказывается тождественной полному отказу от власти. "Сомнение" и "непонимание" дурака оказывается мощнейшим орудием, разъедающим идеологический дискурс власти до полного его исчезновения».
