Издание «Re: Russia» публикует статью научного руководителя «Левада-Центра» (включен Минюстом в реестр НКО-иноагентов) Льва Гудкова «Три фазы адаптации», в которой ученый анализирует изменения в отношении россиян к спецоперации.
«Антиукраинская тема на федеральных телевизионных каналах возникла параллельно с установлением режима "суверенной демократии". Волны враждебности сопровождали каждый выборный период в Украине после "оранжевой революции". <…> Однако до 2008 года пропагандистский эффект этих усилий был незначительным, поскольку обличения пропаганды сосредоточивались на теме угрозы "цветных революций" как инструмента западной геополитики. Российское население это не слишком занимало, оно не видело здесь проблемы для себя и относило антиукраинскую риторику Кремля к суетливым хлопотам по самосохранению власти.
<…>
Ситуация начала меняться после августа 2008 года, когда украинское руководство фактически поддержало Грузию в ходе военного конфликта вокруг Южной Осетии. Выход Грузии из сферы влияния России вызвал мощную волну антигрузинской пропаганды, реанимировавшей имперские представления населения, что опосредованно отразилось и на массовом отношении к Украине. <…> Однако радикальная смена симпатии на антипатию произошла только после Майдана и аннексии Крыма весной 2014 года. Патриотическая эйфория, охватившая российское общество, не только восстановила снизившуюся в 2011–2012 годах популярность Путина, но и стимулировала имперские и милитаристские настроения. <…>
Провал плана "Новороссия" потребовал объяснений и работы с общественным мнением, выдвинув тему "украинского нацизма" в качестве основной линии пропаганды. С этого момента антиукраинская демагогия теснейшим образом переплелась с традиционным антизападничеством российской бюрократии. <…>
Риторика обличения "украинского фашизма" подключала главный мотив поздней советской идеологии: оправдание СССР и сталинизма победой над фашистской Германией, превращая эту победу в моральный и символический капитал России как наследницы СССР, в ключевой механизм национальной идентичности и самоутверждения».
Начало спецоперации вызвало у россиян крайне противоречивые чувства. "Гордость за Россию", "воодушевление, радость" испытывали соответственно 51 и 14 % опрошенных. Напротив, тревогу, ужас, страх ощутили 31 %, шок, гнев, возмущение — 19 %, стыд, подавленность и оцепенение — еще 14 %. Некоторые респонденты одновременно переживали и страх, и удовлетворение».
Далее Гудков фиксирует рост поддержки спецоперации, который, по его словам, нельзя «полностью объяснить» пропагандой, усилением цензуры и репрессиями. «Более важным следует считать то, что длительная работа пропаганды и других социальных институтов привела к воспроизводству глубоко лежащих слоев тоталитарной политической культуры советского типа, парализующих саму способность формирования субъективного мнения и оценок действий репрессивной власти. Это инерция советского сознания, мышления человека тоталитарного государства. Речь также идет о массовой идентификации с "великой державой", ее военной мощью, ценностями и признанием ее суверенного права навязывать свою волю другим странам».
А в данный момент «появились признаки рутинизации, равнодушия, привыкания и ослабления интереса к происходящему, особенно у негативно настроенной к власти молодежи, почувствовавшей, что она не может повлиять на ситуацию и политику режима, и пытающейся найти оправдание собственному оппортунизму».
