Политолог Алексей Макаркин пишет о том, какие идеи пропаганды не работали в советском обществе:
«Наиболее ортодоксальные советские атеисты до конца держались за «мифологическую теорию» XIX столетия, отрицая существование Иисуса Христа и вступая в противоречие с исследованиями ученых ХХ века. Возникал парадокс – «научный» атеизм становился антинаучным.
Но главным было другое – атеизм не мог оптимистично ответить на вопрос о том, что будет после смерти. <…> Поэтому не успел Хрущев пообещать вскоре показать по телевизору последнего попа, как в храмы потянулись бывшие комсомолки межвоенного периода.
С интернационализмом было еще сложнее. Национальный вопрос был связан не с посмертной участью, а с текущей жизнью, с отталкиванием от «чужого», свойственным человеческой психологии и с многочисленными негативными стереотипами. Разрешить его не удавалось еще никому – и советский казенный оптимизм вступал в противоречие с частной жизнью, в которой были и анекдоты, и слухи, и немало ксенофобии.
<…> Вопрос о мире был связан с военным опытом и неприятием в связи с этим перспективы третьей мировой войны. Поколения ветеранов умели и останавливаться перед пропастью (как Хрущев во время Карибского кризиса), и отходить от нее, чем гордился Брежнев. Но при этом пацифизм продвигался за пределами страны, а внутри нее мирная риторика сочеталась с представлением о приемлемости локального военного насилия, которое не угрожает ядерной катастрофой.
Тем более, что такое представление опиралось в массовом сознании на сильную аналогию – если американцам можно воевать во Вьетнаме, почему нам нельзя войти в Прагу. На официальном уровне эти события, разумеется, противопоставлялись (у американцев была «агрессия», у нас – «интернациональная помощь»), но люди размышляли иначе. И вернувшиеся из Чехословакии солдаты возмущались сдержанностью советского командования и рассказывали байки про то, как военные из ГДР наводили порядок с помощью огнестрельного оружия <…>. Все это закончилось афганской войной».
