Исследователь исторической памяти Николай Эппле прочитал лекцию в Тургеневской библиотеке в Париже о понимании вины и ответственности в российской публичной сфере:
«Далеко не всегда трудное прошлое заканчивается трибуналами. Даже там, где суды происходят, осуждены бывают <…> только единицы тех, кого стоило бы осудить. Опыт работы с диктатурами учат нас компромиссам, модели торга, комиссии правды и примирения (их насчитывается более шести десятков в странах, переживших диктатуру). В такой модели торжеством справедливости служит не наказание, а придание публичности фактам преступлений и выработка консенсуса насчет них. Поэтому важно не впадать в иллюзию насчет Гааги. Её основная роль –в делигитимации режима. <…>
Важно сказать, что в разговоре о вине и ответственности <...> Ясперс говорит, что корень того, что мы называем виной, единый (для коллективного и индивидуального чувства – Полит.Ру). Разграничения нужны для того, чтобы перейти от смятения эмоций к работе понимания. На практике происходит так, что мы (в российской публичной сфере – Полит.Ру) понятия раскатегоризовали и на этом остановились. А это противоположное тому, что имели в виду Ясперс и Арендт. <…>
Другой момент, который я наблюдаю в публичной дискуссии, это убеждение, что, приняв ответственность и покаявшись, мы будем двигаться в такой же траектории, как Германия. <…> Мне кажется, оснований для таких параллелей, к сожалению, нет. Германия — это уникальный случай. Есть мало оснований считать, что опыт Германии, помимо некоторых деталей насчет переживания вины и ответственности, будет похож на опыт России. <…>
И весь этот разговор до сих пор останавливается на Ясперсе и Арендт. Мы приняли, что мы ответственны, а что это значит? Проработки и движения в этом направлении я не вижу. Бросается в глаза то, что российская публичная дискуссия до сих пор топчется вокруг понятий 50-60-х годов. <…>
Есть такой исследователь Майкл Ротберг, в 2019 году у него вышла работа «Implicated Subjects». Он показывает, что мир так сложно и комплексно устроен, а мы живем в настолько плотной сетке идентичностей, что мы всегда во что-то вовлечены. В одном из интервью он говорит: «Мне хочется одернуть и заставить быть более скромными тех, кто раздает всем сестрам по серьгам и говорит, кто преступник, а кто — жертва. Все мы "implicated"». <…>
Чем больше я ассоциирую себя с общностью, тем больше вес моего высказывания. Одно дело принимать ответственность за себя и своих друзей, другое дело если я ассоциирую себя с россиянами и даже теми, кто воюет, пытаясь говорить от лица всех. <…> Это требует намного большей проработки.
Как учит нас опыт работы с трудным прошлым, когда войны и диктатуры заканчиваются и приходит время виновной стороне говорить с жертвой, разговор никогда не ведут те, кто совершал преступления. Говорят люди со сложной идентичностью. Хороший пример этого — Вилли Брандт, символический начавший эпоху сожаления. Он не был виновен в преступлениях, был антифашистом и участником Сопротивления. Преступники никогда не готовы просить прощение. Его просят те, кто не виновен, но связан идентичностью. <...>
Ответственность русской культуры не в том, чтобы редактировать Пушкина и Бродского <...>. Культура как наиболее рефлексивная часть социального пространства — та часть, которая может проговаривать ответственность, которая может брать на себя то, что без Пушкина и Достоевского брать на себя непосильно».
