Этот солдат тоже бронзовый, но от краски. По правде сказать, даже по отдельности цвета сапог, гимнастёрки и плащ-палатки, выглядят не совсем естественно, тем более – в сочетании.
Но тому есть объяснение. Поставили его на этой поляне в семидесятые, когда всюду ставили памятники. Материал на памятник пустили дешёвый. Бетон ли, гипс – не знаю. Теперь ухаживают за памятником: красят его, подновляют надписи на мраморных плитах – вовсе не власти, районные или местные, не жители окрестных сёл, а приезжие. Туристы, отдыхающие поблизости, на берегах озера Селигер.
Небольшая аллея, мраморные доски с именами погибших в этих местах солдат. Золотая краска литер стёрлась, надо бы тоже подновить...
В октябре 1941-го части Вермахта, не встречая сопротивления, вышли на западную оконечность Селигера, в Свапуще (интересно, как это пишется по-немецки? местная топонимика вообще настолько выразительна и богата на шипящие, что немецким штабистам впору было застрелиться, – после Свапуща на их пути стояла Щебериха). Немцы остановились на линии Полново – Машугина Гора – Залучье – Свапуще – Любимка.
*****
Вокруг памятника молодой сосновый лес. Молодой – значит послевоенный. Старый лес осенью 1941-го вырубали для строительства оборонительных сооружений, потом, когда фронт отодвинули на запад – для прокладки лежнёвых дорог.
Про лес ведь у Давида Самойлова тоже есть: "Я зарастаю памятью, / Как лесом зарастает пустошь" ("Память").
Его стихи – не сочинительство, а воспоминание. Уже в сорок пятом после лирического: вечера после войны" ...уже тогда, в сорок пятом, за светлым "С кем он в шесть часов после войны / Побежит на первое свиданье?", – следует невесёлое: "Но никто на праздник не пришёл – / Те, кого позвал бы я к обеду. / Где они, поэты и друзья! / Кто убит, а кто пропал без вести..." ("В шесть часов вечера после войны"; неужели и эту фразу он сам придумал? или витало в воздухе, как говорили потом ветераны? или, как это бывает, в их воспоминаниях художественный образ заместил собою реальность?).
Память о потерянном и об ушедших прослеживается у Давида Самойловича всюду. На рубеже шестидесятых он повторит: "Они шумели буйным лесом, / В них были вера и доверье. / А их повыбило железом – / И леса нет – одни деревья." ("Перебирая наши даты"). "Ифлиец" Самойлов говорил от имени этих ушедших: "Я вспоминаю Павла, Мишу, / Илью, Бориса, Николая. / Я сам теперь от них завишу, / Того порою не желая..." – из его 1920-го года рождения мало кто вернулся.
*****
Память с Селигере военной поры сохранил житель Осташкова, учитель Борис Фёдорович Карпов. Прошедшей зимою в Интернет была выложена замечательная книга его воспоминаний "Осташков – наш город, мой дом, суть моя". Содержание книги столь же непосредственно, как и название. Издание не академическое, рукопись не изуродована редактором. Есть повторы – но только так, потоком сознания, можно было отразить события безумного века.
Школьник Коля Карпов внезапно оказывается с семьёй на оккупированной территории: "Немецкая армия в начале октября вошла в Машугину Гору без единого выстрела" – и потом выбирался в Осташков: "Началась артиллерийская стрельба. Свапуща горит. Снаряды летят через деревню и рвутся в лесу".
А в Осташкове советской власти уже нет:
"Ноябрь, дикий холод. Город как бы вымер. Гражданской власти нет. Управленческий аппарат и правоохранительные органы перебрались в Жданово. Население брошено на произвол судьбы. Город на военном положении, комендантский час. Иногда проскочит связной на мотоцикле и опять тишина. С севера, запада и юга были немцы, и эти клещи могли в любую минуту сомкнуться. Поэтому в городе армейских частей не было, а железная дорога была снята. Немцы не пошли на город, боясь попасть в ловушку".
Осташков оказывается одним из центров партизанского движения:
"Основная работа была разведывательная. Разведчики чаще всего и гибли. Так погибли мои одноклассники Игорь Глинский, Саша Акимов, Павлик Пчельников, Игорь Линчевский и другие. В первом же наступлении отряд водников был окружён и уничтожен полностью".
Но и тут всё отнюдь не однозначно:
"Между двумя линиями обороны была нейтральная полоса, на которой размещалось большое количество населённых пунктов. В Ноябре селигерское небо покрылось заревом пожарищ. Горели деревни. Народ выгоняли из хат, не давая ничего брать с собой, даже скот. Тех, кто сопротивлялся, пристреливали. Людям пришлось рыть землянки. Ходить на пепелища за посудой и разрывать в золе картофель. Кто издал такой приказ, и кому это было нужно? Немцы в то время находились на зимних квартирах. Воевать они в 30-градусные морозы не могли: одежда была лёгкая, да и устали. Нужно ли их было сжигать и при том обманным путём, оставив народ на вымирание? Вот почему в Осташкове имя партизанки Сони Тарелкиной звучит как нарицательное. Она руководила этими поджогами. Народ её не поддерживал..."
9 января 1942 года началось наступление, немцев отбросили на запад. А летом на озере возобновилась навигация – и это тоже чудо, ведь осенью 1941-го суда сначала пытались эвакуировать, а потом приказали уничтожить:
"Селигерский флот двинулся по Селижаровке в Калинин, но доплыть ему было не суждено: немцы заняли Ржев. Поступил приказ правительства: "Взорвать и утопить". Но водники не стали выполнять этот приказ. Вернулись домой, и спрятали весь флот в лесной речке Крапивенке, замаскировав его от вражеской авиации. А сами ушли в партизанский отряд, где в первом же сражении были окружены и убиты. Моряки нашего флота, как и Балтийского, не выполнив приказ, всё-таки спасли технику".
Осенью Коля Карпов рыл окопы и блиндажи на берегах и островах Селигера. Зимою был связным, по льду, на лыжах доставлял "пакеты" в стоявшие по берегам воинские части. Весной пошёл кочегаром на пароход "Максим Горький" – дореволюционные ещё колёсные суда стали одним из важных средств снабжения фронта:
"...до Свапуща стали строить узкоколейку. Рельсы, вагоны и локомотивы перевозили на баржах по Селигеру. Действовали два маршрута: Осташков – Свапуще и Котчище – Залучье".
Немецкая авиация вела охоту на тихоходные суда. Вот один день 15 июля 1942 года, роковой для двух капитанов. Штурмовики атаковали "Максима Горького" – вот свидетельство Николая Карпова:
"Один из снарядов пролетел через трубу и разорвался перед капитанской рубкой. Осколки пробили со стороны спины навылет грудь капитана Маркова и оторвали кисть руки. Несмотря на смертельные раны, капитан не бросил штурвал. В этот день было совершено нападение на пароход "Луначарский", Там был смертельно ранен капитан Хоробрых Алексей Сергеевич. Капитан не оставил парохода и закончил рейс сам".
Капитаны Марков и Хоробрых не забыты – их именами названы пароходы.
А первый памятник погибшим партизанам в Осташкове хотели поставить ещё в сороковых:
"Был собран 1 млн. рублей и сделан заказ скульптору Тенета. Когда был положен последний кусок глины, у заказчика не оказалось денег. Шедевр стоял, заказчик молчал. Зимой на Торговой площади на месте снесённого собора была поставлена армейская палатка и ряд инструментов. Говорили, будут строить памятник партизанам. Весной всё тихо исчезло.
Шли годы, автор не знал, что делать с памятником. Случайно об этом узнали члены чехословацкой делегации, которые посетили мастерскую Тенеты. Они предложили купить памятник. Об этом торге стало известно в Осташкове. Деньги были собраны вторично. Все земляные и бетонные работы выполняли заключённые. Памятник был открыт 31 августа 1958 года...
А тайна исчезнувших денег так и остаётся тайной. Хотели судить... но отказались, так как замешана была вся власть.
И осташи не могут простить партизанам зарева пожарищ сожжённых деревень. В этом пусть разберётся история".
Как, скажите, в этом разобраться? Памятник партизанам, которых благодарные земляки одновременно тихо ненавидят. Памятник, на который собрали таки в нищие и голодные годы миллион, тут же украденный властью. Памятник, который пятнадцать лет спустя и на вновь собранные народные деньги поставили силами зеков, – потому лишь, что мог уйти в Европу, к освобождённым братьям-славянам!
Сложная история. "Разобраться", то есть упростить, вряд ли получится. Но помнить стоит. Стоит хотя бы прочитать книгу Бориса Фёдоровича Карпова.
*****
Но вообще-то на Селигере есть и другие памятники.
На острове Столобном, в Нило-Столобенской Пустыни, в 1939-1940 годах держали тысячи пленных поляков. Отсюда их отправляли в Калинин и дальше в Медное. Катынь ведь была отнюдь не единственным местом массовых захоронений. Теперь у ворот Пустыни гранитная плита, надписи на русском и польском.
А с 1946 по 1953 год на другом острове Селигера, на Городомле держали немцев-ракетчиков, группу под руководством Гельмута Греттрупа, который у Вернера фон Брауна отвечал за бортовое оборудование. Ведь первые одиннадцать баллистических ракет, запущенных на полигоне Капустин Яр, были собраны из немецких узлов и деталей, а управляли пусками из немецкого же "панцервагена". Есть ли мемориальная доска на Городомле – не знаю, остров для посторонних закрыт...
А до войны в бывшем монастыре на Городомле занимались чем-то бактериологическим.
Всё это неотделимо – память о войне, о довоенной коллективизации и голоде и о послевоенном укрупнении-сселении деревень, о монастырях, становившихся тюрьмами, колониями для несовершеннолетних, секретными лабораториями, домами престарелых и домами отдыха...
И эта память отдаляется.
Фамилии в названиях прогулочных судов ничего не говорят отдыхающим. За каждым именем – на борту ли, на обелиске – чья-то жизнь. И именно через жизнь, через личную историю человека можно понять... нет, понять вряд ли получится... но можно пытаться понять его время.
А Нилову пустынь реставрируют – скоро будет почти как в 1913-м, "в мирное время". И всё меньше остаётся свидетельств ушедшего смутного века.
Но есть символы, памятники, названия пароходов и проговорки экскурсоводов. Нужно только поискать стоящий за ними смысл. Задавать вопросы. А чтобы задавали вопросы дети – сходить с ними к памятнику, о котором Карпов не пишет – к тому, что встал в молодом лесу через много лет после войны.
Туристы в его окрестностях стоят разные. Слева от дороги – лагерь православный, ортодоксальный, "с национальным уклоном". Прямо – база отдыха, где обитает обычная московская интеллигенция. Палатки и домики стоят между прямоугольными ямами, оставшимися от блиндажей. А памятник, очень похожий на таллинского бронзового солдата, служит ориентиром для всех. Может быть, как раз в те годы, когда власть забыла о памятниках, память становится человеческой.
С детьми тут можно прибрать, подкрасить, очистить плиты – так, чтобы проступили выбитые на них имена погибших. Дети уже учатся читать, и ещё не разучились задавать вопросы.